Лига Писателей

Сегодня неожиданно услышала за окном царапанье и стук. Посмотрела, а это синичка шустро прыгает по карнизу, выискивая что-нибудь съедобное.

Потом мне подумалось, а может синица просто хотела напомнить, что за окном поздняя осень, птицы улетают в тёплые края, на улице как раз нет дождя, и нужно не пропустить этот момент. Быстренько собралась, и вот я уже в лесу.

Черные стволы деревьев, пожухлая трава, пахнет прелым листом и мокрой землей, молчаливо и хмуро.

Лес кажется безмолвным и покинутым.

Не слышно птиц, только пустые гнезда сиротливо темнеют сквозь голые ветки, а ведь совсем недавно здесь царил разноголосый птичий гомон, веселый щебет и пение.

И как будто в ответ на мои мысли, сверху неожиданно доносится печальное курлыканье, от которого дрогнуло и встрепенулось сердце. Это высоко в сером небе тянется журавлиный клин:

- Курлы-курлы!

С каким-то грустным и светлым чувством смотрю на улетающих журавлей:

- Счастливой дороги и попутного ветра!

Пустынно в лесу, лишь иногда цвикнет синичка. И от этого звонкого,, цинь-цинь,, тишину слышно ещё сильнее.

Не хочется уходить, но слабый ветерок тронул верхушки деревьев, и незаметно начал сеять мелкий осенний дождь.

Октябрь 2019

ГЛАВА 2 Лес

На дне кружки ещё оставалось немного молока – ровно для последнего куска хлеба. Луковицу Витя, по-прежнему, будто не видел. Хоть голод и терзал его желудок, но не настолько, чтоб заставить есть всё подряд.

Мама сильно переживала из-за Витиных, как она считала, привередливых капризов.

– Ничего, зима это исправит – сказал ей староста в один из дней.

И мама, вздрогнув, побледнела, как в Караваево теперь бледнели все, при мысли о грядущей зиме. Ведь с ней, рука об руку, приближалась та самая, верная смерть. Её зловещая тень – призрак голода-убийцы – застыла над деревней сразу, едва староста прочёл немецкий приказ. Будто его длинный текст был произнесённым вслух опасным чёрным заклинанием.

И пусть, кругом, на первый взгляд, казалось, ничего не изменилось. По-прежнему стояло солнечное лето. Цвели цветы, жужжали пчёлы и зрели яблоки в садах. Царил покой.

Короткое затишье рухнуло, как только староста, свернув немецкую бумагу, произнёс:

– Держаться надо теперь вместе. Иначе, перемрём…

И тут всё завертелось ураганным кувырком. На Караваево опять обрушились гомон, гвалт и суета.

Селяне кинулись сгребать в своих чуланах, погребах остатки съестного и тащить их к старосте в дом. Его изба отныне стала общим складом.

Деревня превратилась в суетливый, быстрый муравейник.

Старики торопливо сновали с мешочками и торбами туда-сюда, обратно.

Совиным на этот склад было нечего нести – полицаи выгребли у них продукты подчистую.

– Значит, будем помогать рабочей силой! – решила мама.

Витя бегал по соседям, забирал коробки да тюки и волочил всё к старосте во двор.

Мама же, со старостой и его братом Трофимом, колотила навесные полки на складе. Втроём они собирали и глухие деревянные короба, обшивали их внутри листами железа – тут стали прятать от мышей пакеты с крупами и мукой.

Стеклянные банки решили беречь для солений и консервов.

– Если будет из чего их делать… – с тяжким вздохом прибавил староста, оглядывая склад по окончанию сбора припасов.

Заготовок вышло очень мало, хоть и скребли по сусекам целый день. Но, здесь теперь хранилась жизнь деревни.

Любой кусок – даже мизерную крошку – ежедневно делили на всех. Доля получалась очень скромной – едва-едва чтобы хватало сил работать – готовить корма свиньям и корове.

Обернулось, правда, так, что Дарья, поросята и куры тоже начали делиться своим кормом с деревней взамен.

У поросят забирали по нескольку мелких клубней с той картошки, что для них оставили немцы.

От Дарьи с каждой дойки черпали кружку молока, отдавая на семью поочерёдно. Благо, немцы полноту ведра не замеряли.

Ну, а от кур деревне доставалась горсть зерна – от дикой ржи, что стали собирать отныне им повсюду. До той поры её, растущую то тут, то сям – как будто бы не замечали. Зачем, когда в магазине в соседнем посёлке всегда была пшеничная мука?

Теперь же, в ход пошли вручную молотые ржаные отруби, а стебли вперемежку с сеном получала корова.

Поэтому, и тёплый хлеб и сладкое, парное молоко, которыми сейчас завтракал Витя, одинаково пахли рожью…

На кухню вышла мама, кутаясь в пуховый платок. Стоял октябрь, самое начало – и по утрам в избе уже было ощутимо зябко, предстояло ещё запасать и дрова.

– Мам, чего ты встала? Я и сам тут всё один! – упрекнул её Витя.

Мама грустно улыбнулась, подойдя к столу.

– Доедай – кивнула она на остатки хлеба с молоком. – И застегнись потеплее, как станешь выходить.

– Мгм! – Витя забросил в рот последний кусок, тут же запил его последним глотком и принялся азартно жевать с аппетитом.

Мама ласково поворошила Витину шевелюру и глянула в окно. На улице сплошной стеной белел туман. Он как молочная река, окутывал ближние чёрные избы завесой. Казалось, будто в белоснежной пелене тут и там одиноко дремлют старые, косматые гиганты, грузно склонясь мощными тушами к земле.

Дальних же домов и вовсе было не видно. Лишь смутно темнел густой лес зловещим, но сказочным фоном за пределами деревни.

В прежние дни Витя любил смотреть на туманное поле ранним утром – там паслась всегда белая лошадь. Проступая очертаниями в призрачной дымке, она сама казалась сотканной из тумана.

Где ж то сейчас эта лошадь старосты, угнанная вместе с остальным деревенским скотом…? Возит ли телегу, тянет ли орудийный ствол, или пошла на жаркое давно…? Вся жизнь вот так переменилась, как по мановенью…

– Баба Сейда точно ещё не ушла? – спросила мама,

мельком посмотрев на избу соседки, полускрытую туманом.

– Да точно – дожёвывал Витя. – У неё б тогда калитка по другому была закрыта.

– Ладно… – вздохнула мама, и открыв шкаф, принялась вынимать оттуда две большие, сухо потрескивавшие плетёные корзины.

И в этот момент баба Сейда вышла на крыльцо своей избы.

– Мам, она на улице уже! – всполошился Витя, выскочив из-за стола.

Баба Сейда меж тем, повесив замок на дверь, стала осторожно спускаться по ступеням, опираясь на посох. В другой руке она держала маленькое лукошко.

– Мам, скорее! – Витя бросился к корзинам.

– Подожди! Возьми в дорогу – мама быстро положила тонкий свёрток в одну из плетёнок.

Там – мальчик знал – был ещё один кусок хлеба. Нетерпеливо гарцуя на месте, Витя застёгивал полупальто.

А мама, взяв со стола луковицу, попыталась положить её в корзину – к свёртку с хлебом.

– Мама! Ну, не буду я его есть! – Витя хапнул обе корзины и побежал к двери.

Снаружи, баба Сейда тоже двинулась к калитке через двор, тяжело переваливаясь медвежьим шагом.

– Витенька, смотри там осторожно! – крикнула мама ему вслед. – Не попадись ей!

– Не попадусь, она глухая! Да ещё туман! – Витя дёрнул кухонную дверь, нырнув в тёмные сени.

На улице было свежо и по волшебному загадочно и бело.

Кругом стояла тишина. Скрип дверных петель в ней прозвучал особенно громко, когда Витя выскочил из дому на мокрое крыльцо. Бросив взгляд на дорогу, он различил силуэт бабы Сейды, через миг уже пропавший в тумане.

Сжимая две свои громадные корзины в одной руке, Витя торопливо протиснулся через калитку в узкую щель. И прежде чем её захлопнуть, мельком оглянулся – в крошечном окошке избы за мутным стеклом стояла мама.

Раньше, в первые дни, она неизменно шла провожать его аж до самого леса. И всю дорогу бесконечно поучала то не забывать зарубки на деревьях делать, то держаться у реки, то стеречься бабы Сейды. Да перед тем, как отпустить, ещё помногу раз то воротник у Вити поправляла, то запахивала ему куртку поплотнее, получше надевала шапку.

Однажды, это кончилось всё тем, что Витя упустил бабу Сейду, поздно войдя в лес. И долго кидался то вправо, то влево меж деревьев, пытаясь напасть на её след. Хотя и понимал, что это бесполезно – и на болотах и в лесах все ведьмы у себя как дома. Они там знают тайные дороги, и подчиняется им каждый зверь.

Уж баба Сейда много раз всем это подтверждала, за ней ходить в лесу боялись.

С колдуньей, впрочем, и в деревне лишний раз старались не встречаться. Её изба – старая, просевшая, скошенная набок, стояла в Караваево на самом отшибе у подножья лесной чащи.

Как и изба Совиных, что по соседству. И ту и другую, говорят, построили в одно время.

Но ведьмин дом при этом выглядел намного старше. Вечно тёмный, будто сырой, он поздно вечером и ночью почти сливался с мраком, поглощавшим чёрный лес. Тогда как изба соседей – напротив, хорошо и ясно выделялась на фоне мощных сосен.

Селяне объясняли эту зловещую странность колдовством, которым пропитаны стены жилища бабы Сейды. В доме рядом с ней никто никогда не селился.

А в мае месяце приехали Совины – отец должен был работать в леспромхозе, в соседних Котлах. А мать – преподавать там в школе, куда определили и Витю.

Разместить новичков оказалось негде, кроме как возле ведьмы – других свободных изб в деревне не имелось.

Соседей своих баба Сейда явно невзлюбила. На первое весёлое и дружное приветствие семейства старуха тяжело остановилась у разделительного забора. Сурово посмотрев на мать, на Витю, упёрлась свинцовым взглядом в отца.

– Зачем ты их в такую глушь сюда привёз? – низким, недобрым голосом сказала ему ведьма с явным упрёком.

И круто развернувшись, пошла к себе в дом, с того дня относясь к Совиным совершенно безразлично.

Зато у Совиных интерес появился к колдунье, едва мама увидела её огород. Он буйно цвёл и наливался плодами как ни у кого в деревне. И караваевцы все подтверждали – у бабы Сейды тут лучший участок.

Тем удивительнее, что земля колдуньи была как и у Совиных – глина, песок, да чёрно-серая пыль. И ничем никогда баба Сейда её не удобряла.

Преодолев робость перед зловещей, угрюмой старухой, мама пыталась её расспросить и может поделиться секретом.

– У тебя не выйдет – был краткий ответ бабы Сейды.

– И не докучай ей лучше! – с опаской шептали Витиной маме остальные селяне, когда все сажали картошку, помогая двор двору поочерёдно.

Баба Сейда же управлялась у себя всегда одна. Неспешно выкопав лунку, она делала в ней углубление, ткнув посохом в дно. Затем, бросала туда клубень и засыпала землёй.

Этот ритуал колдунья повторяла раз за разом, и ботва на её картофельном участке прорастала гораздо раньше, чем у остальных. Была она зеленее, крепче, с ровными листками. И никакая огородная тля её не грызла.

Огурцы и помидоры баба Сейда растила под открытым небом без всяких теплиц и рассады. Ткнув тем же посохом в землю, она бросала в ямку семечку следом и через пару дней появлялись первые всходы.

Надеяться познать все эти секреты, а уж тем более ими овладеть – простому смертному нечего было и думать. Просить же помощи у бабы Сейды опасались. Кто знает, чего ведьма потом потребует взамен…

Но, этим летом пришлось решиться.

И вся деревня с опаской и надеждой собралась у двора колдуньи, глядя на её разорённый полицаями дом.

– Может и платы меньше попросит? – робко предположила жена старосты, Пелагея. – Все вместе ж пострадали…

– Что вам? – раздался позади толпы хмурый голос.

Все, вздрогнув, обернулись. Баба Сейда стояла посреди дороги, опираясь на посох и хмуро глядела на своих односельчан. Староста показал колдунье немецкие расчёты.

– Не хватит урожая… Только немцам всё отдать… А самим с голоду сдохнуть – отчаянно простонал он.

Баба Сейда молча смотрела на него в упор не мигая.

– Матушка… Можно ль так, чтоб уродилось в этот год всего побольше…? – староста нервно мял бумагу с приказом. – Ты же можешь! А мы уж… Что велишь…

Все селяне за его спиной замерли, боясь вздохнуть. Зато вздохнула ведьма – тяжко, шумно и горько.

– Поздно – глухо сказала она. – Это весной делать надо.

– Весной…?! – зашептались в растерянности старики меж собой по толпе.

Баба Сейда же молча двинулась через людское скопление к себе во двор. Все перед ней лишь безвольно расступались.

– И что ж нам теперь…? – выдавил староста ей вслед.

– На корм переходить, на подножный – ответила ведьма.

– На какой! – воскликнул староста, тряхнув листком. – Они же всё изымают!

– Прочти бумагу получше – сурово отозвалась баба Сейда. – Найди, чего в ней нет.

В длинном списке немецких поборов не оказалось грибов. Соседи из Котлов подтвердили, что немцы и правда, не берут их. Может брезгуют или боятся, но в грибах теперь было спасение! Во всяких – и в благородных и простых, и даже тех, что съедобными раньше считались с большой оговоркой.

В последующую неделю селяне начисто выкосили все грибные места вокруг деревни. Половину собранного Витя знал лишь, как поганки – страх внушал даже сам их вид.

Но, на вечерних переборках старики уверенно и веско обсуждали как вываривать, выпаривать, сушить, солить и с чем смешивать все эти трутовики и фиолетовые паутинники.

Каким-то особым, шестым чувством Витя понимал, что в ход идут рецепты из очень давних и тёмных времён, известные сегодня только старожилам деревень. И становилось жутко.

Ещё страшнее ж было от того, что всех грибов, какие удалось собрать, не хватит и на ползимы.

– Картошки-капусты к ним ведь не будет… – напоминал староста, тяжко вздыхая. – А сморчки да шишкогрибы сами по себе много сытости не дадут.

Ближайшие леса же стояли пустые, не особо помогал даже дождь. Уходить за грибами нужно было дальше, почти на весь день. Но, и оттуда возвращались, хорошо, если набрав хоть полкорзины.

– Лес истощился – говорили старики. – Много просим, отдыхать не успевает.

И только баба Сейда день за днём приходила с полным лукошком. И были в нём сплошь боровики, подберёзовики и лисички. И в общий котёл она их, конечно, не ссыпала. А просить поделиться грибными местами к ней не совались, знали, что бесполезно.

Даже в такое тяжёлое, чёрное время, ведьма держалась сама по себе.

Лишь однажды, брат старосты, Трофим, решился выследить в лесу бабу Сейду. Вернулся он через сутки – едва добрёл, изодранный и мокрый, поседев и постарев ещё лет на десять.

Сперва, рассказывал Трофим, всё обстояло хорошо и гладко. Скрываясь за деревьями и кустами, он неотступно двигался за ведьмой сквозь чащу и буреломы. Ему удалось даже обойти пару хитрых прогалин, где баба Сейда могла его заметить.

С каждым часом колдунья шла всё быстрее, петляя меж толстых стволов. Трофим поспешал, перед глазами мелькала её приземистая, плотная фигура, нырявшая в листву. Деревья, ветви, кустарники, поваленные корни и паутина на лицо, зелёные, жёлтые и багровые листья, колючие иглы ёлок, широкие лапы елей и сосен, юркие ящерки, шныряющие из-под ног – всё смешалось разом в пылу скорой ходьбы по лесу.

Опомнился Трофим, когда земля под ногами, вдруг, начала проседать и прогибаться, зыбко бултыхаясь, как живая. И дико глянув по сторонам, он обнаружил, что стоит посреди болотной топи. Вокруг простирался волнистый ковёр толстого мха до горизонта. Небо ж над болотом стремительно и страшно чернело от наступающей ночной тьмы и сплошной, грозовой тучи. А бабы Сейды как не бывало.

Трофим панически стал кидаться в одну сторону, в другую. Мох угрожающе пружинил от каждого его шага, грозя провалиться. Пузырилась под сапогами мутная вода, и сгущался сумрак. Стемнело очень быстро, и настала мёртвая, звенящая тишина, Трофим в ужасе замер.

Вслед за тем в ночи бесшумно полыхнуло. Ослепительная, яркая вспышка молнии в мгновение озарила болото, и Трофим отскочил, едва не рухнув. Прямо перед ним стояла баба Сейда в одном шаге, и хмуро смотрела на него в упор.

Трофим хотел кричать, но поперхнулся, вспышка погасла.

И тут же снова блеснуло белым бесшумным взрывом. Трофим опять увидел ведьму, но была она уже далеко, метров двести от него, непостижимо как, успев там оказаться.

Болото снова погрузилось во тьму. Трофим стоял, боясь пошевелиться. Очередная молниеносная вспышка осветила всю топь мертвенным светом. Колдунья с посохом удалялась к далёкому, едва различимому лесу, который тонул во мраке. Небосвод погас, и тут же снова озарился на мгновение светом адской молнии. В её всполохе Трофим успел различить цепочку следов во мху, тянувшуюся за бабой Сейдой.

Задыхаясь и чуть не плача, он ринулся по шевелящемуся ковру, ступая след в след. Над головой сверкали вспышки в абсолютной, страшной тишине, освещая Трофиму дорогу. Вверх, на клубящиеся чёрные тучи он даже боялся глянуть, поминутно ожидая грохота грома. Тёмный силуэт бабы Сейды там вдалеке, слился с неподвижной стеной такого же, тёмного леса.

Под ногами чавкало и хлюпало, сапоги погружались в жижу сперва по щиколотку, потом глубже. Не выдержав, Трофим ускорил шаг, а после побежал. Топь перекатывалась волнами, словно Трофим мчался по загустевшей корке киселя.

Пару раз он проваливался по колено, но рвался вверх, хватаясь за кочки – меж пальцев явственно скользнула змея, её аспидная спина сверкнула чешуёй в яркой вспышке.

Когда Трофим, наконец, привалился к огромной сосне на границе болота и леса, в небе рванул гром, как чудовищный удар молота об каменную глыбу. Пошёл сильный ливень. Трофим лежал, уткнувшись в землю и до утра не шевелился. А после, обессиленный, побрёл в деревню, придя домой лишь к ночи.

С тех пор в Караваево отпали даже самые робкие мысли извлечь из бабы Сейды пользу хотя бы тайком. Тем более, что на сбор грибов теперь времени не оставалось: наступала пора ягод, орехов, рыбы и прочего, что было в списке поставок немцам.

А кроме того, в лесах началась охота. Завоеватели устроили поголовный отстрел всего живого, как продолжение войны. Лосей, кабанов, глухарей и зайцев извели под корень. Взорвали даже бобровую плотину.

Особые счёты у немцев были почему-то с волками. Но, умные эти звери, хорошо зная родной лес, попадались чужим охотникам редко.

Не уступал им в хитрости и местный медведь. Его след не могли взять даже немецкие овчарки и те офицеры, что считали себя следопытами.

Беспощадная немецкая бойня стала ещё одной причиной, по которой уходить далеко за грибами теперь было опасно. В пылу охотничьего гона немцы с не меньшим азартом кидались преследовать попавшегося им грибника, будь он хоть старик или ребёнок. В Котлах уже дважды приносили подвешенных на палке, как подстреленных оленей, ровесников Вити…

И потому, на деревенской сходке решили большой грибной промысел закрыть, а оставить только малый. К осени дожди пошли чаще, и на обобранных ранее участках вблизи деревни вновь полезли грибы. Не так много, как хотелось, но тоже ведь корм! Собирать их вызвался Витя.

Каждый день он обходил с корзинами все известные ему места, нередко делая крюки и подальше. У него теперь было по-настоящему взрослое, ответственное, серьёзное дело. В то время как остальные селяне – пусть вынужденно – но работали на немцев, Витя единственный трудился на прокорм деревни.

Сам того не сознавая, он и мыслить начал шире: что ещё съедобного может предложить лес чего не учли немцы? Раз за разом он приносил и показывал старикам травы и коренья, шишки и древесные наросты. Он нашёл в лесу обширную поляну мясистого щавеля. В другой раз – редьку.

А как-то набрёл на старую, мощную липу, в дупле которой гулко жужжали пчёлы.

«Мёд! – мгновенно сверкнула мысль. – В немецких списках его ведь нету!»

Но, пчёлы жужжали зло, и роились вокруг дупла тёмной, внушительной тучей. Оставив корзины, Витя бросился обратно в деревню и тут же наткнулся на бабу Сейду. Казалось, она давно стояла, опершись на посох, и наблюдала за ним. Всё такая же строгая, в неизменной своей тёмной телогрейке и заплатанной шали, будто сшитой из матерчатых отрезков.

– Там пчёлы! Их дупло! – взволнованно захлёбывался Витя, тыча рукой назад. – Надо дерево спилить только!

Ведьма хмуро смерила его взглядом с головы до ног.

– Не надо ничего пилить – угрюмо буркнула она. – На-ка.

И вынув из кармана телогрейки, протянула увесистый кусок золотистой янтарной смолы. Он был необычайно твёрдый, тяжёлый и пронизанный внутри тончайшими нитями чёрных жил, словно капилляры кровеносной системы.

– Алатырь-камень – глухо пояснила ведьма. – Зажги его.

И следом подала старинное, диковинное огниво. Едва Витя высек сноп мелких искр на смолу, она стала плавиться. Но не дымом, а бесцветным, дрожащим маревом горячего воздуха, который источал сладкий аромат цветов и мёда.

Капиллярные жилки внутри камня как будто струились, потоком извергая наружу волшебный запах. Пчёлы разом ринулись на Витю. Он испуганно вскинул голову.

– Не бойся – пророкотала сзади ведьма. – Подыми алатырь.

Рой пчёл приближался. Прерывисто и судорожно дыша в волнении, Витя поднял кулак с зажатым в нём куском смолы. Горячее марево волнами расплывалось вокруг янтарного камня. И первая пчела, едва попав в эту прозрачную, вибрирующую пелену, с ходу в ней увязла. Она застыла в воздухе, всё медленнее перебирая лапками и крыльями, не в силах двинуться дальше.

– Ступай вперёд, лезь вверх! – услышал Витя суровый голос колдуньи. – Кровь дерева, янтарь, тебя защищает.

– Синьор Фишбейн, желаете ещё чаю? – тонкий голосок молоденькой горничной вырвал музыканта из раздумий.
– Мария, я же просил называть меня просто Дженнаро. Думаю, что за те пару лет, что ты живёшь и работаешь в моём доме, мы успели узнать друг о друге достаточно, чтобы считаться добрыми приятелями.
– Прости, это слишком непривычно, – и без того стеснительная девушка засмущалась ещё больше.
– Ты привыкнешь. Хочешь послушать ноктюрн, который я сыграю в Милане на следующей неделе? – молодого человека весьма радовала компания этой искренней и добродушной особы с очаровательными светлыми кудряшками на голове.
– Конечно же! Мне кажется, и в Милане, и в любом другом городе, где ты уже играл, этого хотел бы каждый, – восхищению Марии не было предела.
– Тогда неси две чашки, – пианист задумался, – И не забудь молоко.
Горничная тут же побежала исполнять просьбу своего работодателя. Платил он исправно, но, что важнее, это был первый, пусть и такой молодой, господин, который не приказывал, а именно просил. Мария была старше музыканта всего лишь на два с половиной года, что также сыграло свою роль в становлении тёплых дружеских отношений. Можно с уверенностью сказать, что девушке было очень уютно в этом доме, да и общество такого милосердного к ней человека не могло не радовать.
Тем временем, как всегда не выспавшийся Дженнаро потягивался в кресле, в котором когда-то давно точно так же потягивался вечно полусонный граф, ранее владевший этими хоромами. За последние четыре года музыкант продвинулся в своём творчестве настолько, что смог переехать в пригород Милана и зажить здесь похлеще, чем его давний знакомый мистер Уэйн, который, кстати, как и обещал Хабарил, умер от очень неприятной болезни. Неизвестно, что хуже для нечистой души: попасть в ад или стать лёгким перекусом для голодного демона, но ему, живому и уже довольно популярному в Европе пианисту, сейчас в любом случае было гораздо лучше, чем покойному старику.
– Кстати, какой там сегодня день недели? – мыслил вслух Дженнаро.
На календаре был понедельник. Симпатичная продавщица цветов из магазинчика через дорогу очень неудачно зашла со своими голландскими тюльпанами утром в прошлый четверг. Настолько неудачно, что понравилась молодому музыканту и, продав ему, возможно, последний в своей жизни ярко-красный букет, отдалась ему через несколько минут прямо на том самом кресле, в котором четыре дня спустя Дженнаро ожидал свой чай с молоком и смотрел на календарь. Скорее всего, сегодня открыть магазин будет уже некому.
Совесть уже не терзала разум беззаботного мелодиста. Она пыталась кричать из глубин сознания ещё когда, будучи юношей, тот переспал с солидного возраста дамой, чтобы оказаться в списке участников известного фестиваля. Женщина была счастлива помочь своему новому любовнику, но поплатилась за это жизнью: другой музыкант, скрипач, которого в последний момент вычеркнули из программы, дабы освободить в ней место для пианиста, в ярости столкнул почтенную госпожу с лестницы. Дама с пробитой головой мертва, скрипач довольно оперативно арестован и передан в руки правосудия. Дженнаро даже посвятил своё выступление памяти этой замечательной женщины, а зал плакал и рукоплескал.
И вот он снова сидел в своём любимом кресле перед небольшим камином. Музыканту нравился треск поленьев, но смотреть на огонь он не любил: воображение превращало танцующие лепестки пламени в людей, очертания которых были знакомы до боли. Очередная чашка чая была отставлена в сторону, и под уютное потрескивание молодой человек уснул. Пробуждение настигло его только к вечеру, а в комнату тут же игриво заглянула Мария:
– Один мой очень талантливый знакомый сегодня собирался сыграть какую-то, наверняка, невероятную мелодию, но его очень некстати украл у меня сам Морфей.
– Такое иногда случается. Думаю, что репетицию лучше перенести на завтра, настроение совсем никакое.
– Скажи, ты когда-нибудь задумывался, что не только деньги, но и время подвержено инфляции?
– Инфляция? При чём здесь она? – пианист вопросительно взглянул на девушку.
– Я далеко не экономист, но, если не ошибаюсь, инфляция – это обесценивание. С течением моего времени я могу позволить себе всё меньше разных приятных моментов, событий. В старости, вероятно, буду гораздо меньше успевать в различных делах, нежели раньше, но самое главное, что каждая последующая минута, по сути, обходится всё дороже и дороже. Когда-нибудь мне попросту не хватит средств, чтобы обзавестись следующей минутой, необходимой для жизни, – Мария вздохнула.
– В этом есть смысл, – Дженнаро задумчиво посмотрел в окно, – Уже стемнело. Хорошо, что у нас нет соседей, которых мы могли бы разбудить.
Следующие полчаса прошли за фортепиано: девушка наслаждалась игрой своего мастера. Мария смотрела на эти ловкие длинные пальцы, которые могли бы прикасаться к её телу с такой же любовью, как и к клавишам, но молодой человек, казалось, совсем не обращал внимания на застенчивую с виду горничную. Как только музыка угасла, оба отправились спать, разумеется, каждый в свою комнату. У девушки хоть и было множество поклонников, которые были готовы ради неё на довольно занимательные романтические подвиги, но эта непонятная, совершенно не поддающаяся влиянию разума влюблённость не давала ей никакой свободы. Оставалось лишь быть рядом и безрадостно воздыхать.
Каждую ночь Мария засыпала, думая о своём кумире, о блистательном музыканте, у которого ей посчастливилось работать.
Утро не заставило себя долго ждать. Горничная проснулась и отправилась на рынок, чтобы купить самых свежих овощей и фруктов к обеденному столу, пока их не скупил кто-нибудь другой. Небо было чистым и улицы блестели по-особенному солнечно, поэтому ничто не могло испортить настроение такой милой и дружелюбной барышне. Впрочем, заносчивые задиры зачастую возникают словно из-под земли, когда их вовсе не ждёшь.
– Эй, чьи это груши? Я хочу купить все, что остались, – гулким басом привлёк к себе внимание торговца грузный сутулый мужчина, в котором можно было узнать полковника Манчини. В отставке он был уже не первый год, поэтому за время пребывания вдали от вооружённых сил вояка своим гонором успел знатно потрепать нервы, пожалуй, каждому в этих краях.
– Доброе утро, полковник! – вежливо отозвался торговец, – Груши мои, но, к сожалению, купить все вы не сможете. Горничная синьора Фишбейна только что выкупила у меня примерно четверть и я как раз собирался упаковать их в мешок.
– Горничная синьора Фишбейна может купить груши где-нибудь в другом месте, а я хочу эти! – рассвирепел Манчини. Видимо, ещё на рассвете он успел от большой тоски по былым армейским будням приложиться к бутылке и до самого заката был настроен ненавидеть всё живое.
– При всём моём уважении к вооружённым силам Италии и к вам лично, полковник, но я действительно уже минут пять как купила эти груши, – попыталась возразить девушка.
– Да плевать я хотел и на твои пять минут, и на тебя лично, девчонка, но фрукты ещё не лежат в твоём кармане, а это значит, что я могу взять их и унести с собой. Пусть только кто-нибудь, особенно эта шлюха, посмеет назвать меня вором! Вот деньги, вот я кладу их на прилавок и вот я ухожу, – с этими словами забияка до последнего плода перегрузил отборный дюшес в свой огромный ранец, развернулся и отправился восвояси. Из доброго десятка зевак никто не посмел и пальцем тронуть грубияна, торговец лишь невнятно извинился перед девушкой, пересчитывая монеты, часть из которых он честно вернул ей.
Неистовое чувство беспомощности овладело Марией и она дала волю слезам. Заплаканная, она поспешила домой, но без любимых фруктов своего милого синьора, которого так хотела порадовать горячим грушевым пирогом.
Дженнаро зачастую был довольно рассеянным и невнимательным, но не настолько, чтобы не заметить, что его работница и подруга ревела чуть ли не всю обратную дорогу. Разумеется, он поинтересовался, какая такая беда стряслась у девушки, что её вечно задорным глазкам пришлось перенести самый настоящий библейский потоп. Мастер слишком привык предаваться любовным утехам именно по четвергам, поэтому месть к моменту её свершения уже успела немного подостыть. Мария успела стать музыканту довольно близким человеком, поэтому слёзы этой дамочки были уже чем-то личным и для него самого.
– Прекрати огорчаться из-за чепухи. Можешь взять себе отгул на завтра и сходить на свои любимые карусели, а у этого негодяя и без того, наверное, какие-то проблемы в личной жизни, если он на людей кидается, словно пёс.
Дженнаро знал, где живёт обидчик его друга, поэтому накинул пальто и отправился к дому полковника. С возмездием было решено не медлить, поэтому уже через полчаса молодой человек приблизился к красивому домику с разукрашенным в цвет итальянского флага забором.
– Синьор Манчини, будьте добры, уделите пару минут незваному гостю! – вдобавок к достаточно громкому крику музыкант как следует постучал кулаком в калитку.
Из-за забора послышалось недовольное сопение. После неистового, пусть и секундного, скрипа дверь распахнулась, чуть было не снеся собой Дженнаро.
– О, пианист, – хмурый вояка сразу узнал пришедшего, – тебе чего надо?
– Крепкого здоровья, полковник. У меня к вам крайне важный, но не менее конфиденциальный разговор, который мы могли бы обсудить вечером за кружкой чего угодно, что вы пьёте. Разумеется, угощаю я.
– В чём, собственно, суть разговора? – насторожился тот.
– Мне потребуется, – музыкант замялся, – совсем небольшое одолжение, за которое я готов неплохо заплатить. Родина, небось, пенсию не миллионами платит, а, полковник?
– Какого рода одолжение? – не унимался мужчина.
– Завтра днём, ровно в три часа по полудню буду ждать вас в «Прожорливом великане», – молодой человек проигнорировал вопрос собеседника, – К половине третьего отправлю за вами машину, чтобы дорога была максимально комфортной. Всё же, эта встреча и в моих интересах тоже.
Музыкант спешно попрощался, и, оставив полковника терзаться любопытством и жадностью, которые как раз и должны были помочь осуществлению незамысловатого плана, скрылся за дверцей своего автомобиля. «Забавная авантюра получится» – подумал Дженнаро. Разумеется, забавной стать она должна была исключительно для него самого.
В два часа следующего дня к дому синьора Манчини подъехала машина. Остановилась она за углом, поэтому пассажир, коим оказался пианист, покинул свой транспорт, не боясь быть обнаруженным. Это же самое средство передвижения ровно через полчаса вернулось уже к калитке. Раздался пронзительный визг клаксона и через каких-то пару минут в автомобиле уже сидел заинтригованный итальянский офицер в отставке.
– Значит, всё-таки повёлся, старый боров. Надеюсь, твоя славная женушка сейчас дома, – для пущей уверенности озвучивал свои мысли вслух Дженнаро. Убедившись, что машина скрылась за поворотом, он, не теряя ни секунды, бросился к калитке и задолбил по ней кулаком.
В этот раз открыла дама лет сорока с хвостиком, её неубранные, пока ещё не тронутые сединой, каштановые волосы спадали чуть ниже плеч, а ярко-зелёные глаза из последних сил излучали хоть и медленно, но всё же уходящую молодость.
– Доброго вам дня, синьора Манчини! Вижу, что ваш муж только что уехал, – начал разговор пианист, наигранно улыбаясь и стараясь не разразиться смехом, который почему-то раздирал грудную клетку изнутри, стремясь вырваться наружу.
– Вы? – от удивления обычно вежливая женщина забыла о приветствии, – Но разве не с вами мой муж сейчас отправился на какую-то важную встречу?
– Именно со мной, – Дженнаро на секунду задумался, пытаясь вспомнить имя, – Альда. Дело в том, что ваш муж будет добираться до места встречи чрезвычайно медленно. Примерно на полпути у машины окончательно спустятся оба передних колеса, поэтому мы с вами на такси успеем прибыть в ту замечательную таверну немного раньше.
– Мы с вами? Ничего не понимаю, – окончательно растерялась синьора Манчини.
Времени оставалось не так много, поэтому тратить его на пустые беседы и объяснения было очень неразумно. Пианист в очередной раз приготовился почувствовать себя дудочником-гипнотизёром из старой немецкой легенды. Он подошёл вплотную к женщине и через мгновение ладони молодого человека оказались на ягодицах Альды. Та даже не думала вырываться: знакомый огонь дикой похоти, которого так давно не вызывал в ней муж, заставлял кипеть всё внутри. Голоса в голове уговаривали отдаться этому не в меру дерзкому и почему-то жутко желанному мужчине, которого она видит впервые, лишь бы прошёл этот мучительный жар. На лбу синьоры Манчини проступил пот, а и без того яркие изумрудные глаза приобрели оттенок малахита.
– Заходи скорее, пока никто не увидел нас вместе и сорви, наконец, с меня этот ужасный халат! – взмолилась Альда.
– Неужели смущает внимание посторонних? Это последнее, что должно тебя волновать, если ты достаточно сильно хочешь получить желаемое. Выбор места останется за мной, – Дженнаро попытался изобразить непреклонность, которая была крайне необходима для осуществления задуманного.
– Где же ты хочешь? – дыхание женщины, совершенно ровное ещё минуту назад, учащалось всё сильнее.
Пианист улыбнулся, молча схватил её за руку и повёл за собой. Около дома уже стояло предусмотрительно вызванное заранее такси. Всю дорогу Альда лишь томно покусывала губы и старалась держать руки на коленях, так как новый кавалер запретил распускать их без своего разрешения. Часть её пыталась ослушаться, но те голоса в голове словно диктовали женщине какие-то собственные мысли и настойчиво убеждали этого не делать. Оставалось лишь подчиняться и терпеть.
Через несколько минут молодой человек и его новая спутница с трясущимися ногами добрались до той самой таверны, в которой забавная авантюра должна была достичь своей кульминации. Посетителей было мало, ведь у честных трудяг, основного контингента данного заведения, рабочая смена была в самом разгаре. Лишь за барной стойкой, уткнувшись своими уже не очень человеческими лицами, обычно располагались два-три завсегдатая, которым, в общем-то, было всё равно, когда напиваться. Полковник и сам был здесь довольно частым гостем, поэтому трактирщик был совсем не рад возможности стать соучастником в отвратительной, на его взгляд, затее музыканта.
– Синьор Фишбейн, мне, честно говоря, совершенно не хочется в этом участвовать, – в очередной раз попытался увильнуть хозяин заведения.
– Знал бы ты только, Бруно, как мне не хочется, – Дженнаро похлопал трактирщика по плечу, – Она ведь даже не в моём вкусе. Будь добр, проводи нас к столику и не заставляй вспоминать, как мне пришлось уговаривать твою сестру отказаться от её притязаний на это славное заведение.
– А толку-то, её через несколько дней пришибло деревом в грозу, – пробурчал себе под нос Бруно, но от дальнейших возражений счёл разумным воздержаться.
Когда, наконец, на встречу с получасовым опозданием подоспел полковник, Дженнаро уже расположился за уютным длинным столом со скатертью в пол. Синьор Манчини, увидев на столе бутылку своего любимого французского коньяка, тут же уселся напротив и бесцеремонно налил себе чуть ли не четверть тары.
– Откуда пронюхал, что я именно такой люблю? – насторожился тот.
– Птичка на хвостике принесла, а птичке этой, знаете ли, многое о вас известно, – пианист ехидно улыбнулся, – Жаль, что не успел расспросить получше, да и не до разговоров ей сейчас.
– Рассказывай, зачем позвал, – отрезал полковник и махом осушил стакан, словно намереваясь выпить всё, что успеет.
– Ладно, раз уж мы теперь на «ты», то скажи мне, что бы ты сделал, если бы человека, близкого и важного для тебя, несправедливо оскорбили? – от улыбки на лице Дженнаро не осталось и следа.
– Смотря насколько близкого и действительно ли несправедливо. Ты сейчас о своей домработнице? – предвкушая ссору, Манчини налил себе ещё стаканчик.
– Допустим. Так вот, представь: милую добрую девушку совершенно запросто незнакомый мужчина, который ничего о ней не знает и знать-то не может, вдруг называет шлюхой. Нехорошо, верно? – в голосе пианиста проскользнула нотка гнева.
– Я так понял, не будет никакого предложения и никаких денег, – полковник усмехнулся, – Сейчас разумно было бы с моей стороны не тратить время на тебя и твою чепуху, но я выскажусь: у твоей девчонки на лице написано, кто она такая. В конце концов, даже если я ошибся, что с того?
– Действительно. Ведь твоя жена – само целомудрие. Если бы я назвал её столь нелестным словом, то ты, наверное, показал бы мне, где раки зимуют, а, полковник? – Дженнаро с трудом сдерживался от преждевременных действий: разговор нужно было довести до конца.
– Разумеется, ведь это было бы неправдой, – хмыкнул синьор Манчини, – Если ты или твоя пигалица ждёте извинений, то смею огорчить: не дождётесь.
– Загляни под стол и подумай ещё раз, насколько несправедливы были бы мои слова, – музыка, заглушающая чавкающие звуки из-под столешницы, вдруг замолкла и полковнику стало не по себе.
Разумеется, не сдержав любопытство, он заглянул. Разумеется, он увидел там Альду. Разумеется, синьору Манчини не понравилось то, что она там делала, поэтому он в ужасе отпрянул от стола, опрокинув под собой толстый дубовый стул. Полковник трясся сильнее, чем ноги его жены по пути в таверну, но тогда как её переполняли похоть и желание, его разрывала на части абсолютная ярость.
– Какого чёрта ты делаешь, Альда! – проорал мужчина, когда речь вернулась к нему.
Дженнаро с улыбкой потрепал женщину по щеке, встал из-за стола и застегнул брюки. Уверенной походкой он направился к своему собеседнику.
– А я думаю, что ей понравилось. Так что ты теперь скажешь? – дистанцию в пару метров пианист решил на всякий случай сохранить.
Полковник ничего не сказал, он рычал в попытках встать, но ноги не слушались его. Сердце бешено колотилось и стоило бы попросить о помощи, но вокруг не было ни одного человека, которого он мог бы о ней попросить. Слёзы впервые за двадцать лет выступили на глазах синьора Манчини. Он просто лежал и не мог поверить, что всё это происходит. Рядом убивалась Альда: рассудок частично вернулся к ней и пелена наслаждения начинала понемногу спадать с её очей.
– Ублюдок, что ты натворил? Будь ты проклят! – завопила она, от шока будучи не в силах заплакать.
– Посмотрите-ка, кто тут у нас окончательно соскочил с резьбы, – Дженнаро наклонился, чтобы ещё раз взглянуть в эти невообразимо-зелёные глаза, – А хочешь, я поимею тебя прямо на столе при всех этих людях?
– Да, – словно не по своей воле ответила Альда и всё-таки разрыдалась.
Пианист захохотал. Не понадобилась даже помощь трактирщика, чтобы удержать полковника, который мог наломать дров. «Старый козёл сам себя погубил, совести незачем меня беспокоить» – думал Дженнаро. Ему не грозили проблемы, ведь уже завтра он отбывает в Милан вместе с Марией на целую неделю, поэтому если с синьорой Манчини что-то случится, то подозрений на пианиста пасть не должно. Бруно и его помощник в случае чего, конечно же, подтвердят, что вины молодого человека в сердечном приступе полковника не было. Что будет с ним дальше, конечно же, не волновало музыканта, он думал лишь о том, что смог эффектно отомстить обидчику своей подруги. Трактирщик получил весомое вознаграждение, чтобы вызвать скорую со значительным опозданием, а безутешную женщину по просьбе Дженнаро погрузили в такси и отправили домой. Когда прибыл врач, ему объяснили, что полковник выпил слишком много и вдруг упал. Сперва подумали, что пьяный, но решили на всякий случай вызвать ему доктора, не бросать же помирать.
Уже в понедельник, после ошеломительного успеха в Милане, пианист узнал, что в больнице, не приходя в сознание, умер синьор Манчини, а его жена, получив известие о смерти мужа, легла под поезд и больше никогда не вставала. «Пожалуй, Марии лучше не знать о событиях четверга, чтобы попусту не раскаиваться из-за событий понедельника. Не она ведь виновата, что у старого вояки такое хлипкое сердечко», – решил Дженнаро. С этими мыслями пианист задвинул шторы, чтобы ясная, словно взгляд синьоры Манчини, луна не тревожила его нездоровый чуткий сон и отправился в постель, где его ждала какая-то миланская красотка, которую он видит в первый и в последний раз.

За несколько минут до начала мероприятия зал уже был заполнен до отказа самой разной публикой. Вот кавалеры, облачённые в прокатные смокинги, вальяжно разгуливающие в сопровождении своих прекрасных дам, которые, по-видимому, соревновались, чья губная помада ярче, а платье – неудобнее. А вот и рабочий класс в своих костюмах-двойках на все случаи жизни: от выпускного школьного бала до самых похорон. Были даже подростки, которых привычнее было бы увидеть на концерте какой-нибудь популярной группы.

– Дженнаро, познакомься с мистером Крикетом. Он директор этой площадки и мой давний друг, поэтому согласился помочь с продвижением твоего творчества, – Уэйн подвёл парня к невысокому бритоголовому мужчине средних лет, – Разумеется, для этого сегодня ты должен отыграть безупречно.

– Райдер Крикет. Очень рад знакомству с вами, пресловутый мистер Дженнаро. Говард много рассказывал о вас и ваших амбициях, - Райдер улыбнулся и протянул руку для рукопожатия.

– Надеюсь узнать о вас как минимум столько же, сколько вы уже знаете обо мне, – пианист улыбнулся в ответ и крепкое рукопожатие состоялось.

– А я надеюсь сегодня услышать множество великолепных мелодий в не менее великолепном исполнении моего нового знакомого. Дорога к светлому будущему часто начинается именно с таких вот концертных залов.

– Надежда умирает последней, но, могу вас заверить, я в своих способностях уверен.

– Уверенность, конечно, вещь замечательная, – мистер Крикет громко хлопнул в ладоши, – Что ж, настало время удивительной музыки, пройдёмте за кулисы!

Все слушатели заняли свои места в зале, лампы в узорчатых люстрах погасли и щёлкнул переключатель прожектора, который озарил сцену конусом яркого белого света. За фортепиано уже сидел мистер Уэйн, который считал, что не нуждается в представлении.

Впрочем, так оно и было: зал тут же зааплодировал. Дождавшись, пока утихнут эти приятные слуху звуки доброй тысячи резко соприкасающихся друг с другом ладоней, старик похрустел костлявыми пальцами и безукоризненно отыграл подряд две симфонии Бетховена. Гвоздём программы, всё же, был именно седовласый музыкант, а не никому не известный юноша, поэтому, когда старик закончил играть, встал и поклонился залу, конечности восхищённых зрителей уже изрядно подустали от аплодисментов, но их заряда вполне хватило на ещё один шквал оваций. Искупавшись в лучах прожектора и ощутив на себе тень былой славы, Говард скрылся за кулисами и начался небольшой антракт.

– Превосходно, мистер Уэйн! Не представляю теперь, как заставить публику не разбежаться хотя бы до середины моего выступления, – иронично подметил Дженнаро, – Впрочем, если бы только Эльза осталась довольна...

– И ты готов свой дар вручить на блюдечке одной-единственной девушке, которая этого даже не достойна, вместо того, чтобы подарить его каждому, кто имеет уши? Ты в своём уме? – вспылил маэстро.

– Как это понимать? Только она и достойна. Мы знакомы не так давно, но я чувствую в ней что-то родное, ради неё хочется творить, становиться лучше. Неужели вам не знакомо это чувство? – не понимал негодования старика Дженнаро.

– Слишком хорошо знакомо, потому и предостерегаю тебя, – Уэйн замялся, не хватало лишь щепотки решимости, чтобы выложить всё как есть.

– Что вы можете знать, если всё, что вы любите – это выпивка и какие-то шлюхи? – в сердцах перешёл на крик парень.

И тут разум мистера Уэйна затмила та самая, неизвестно откуда взявшаяся, щепотка решимости, подкрепленная злобой и горечью мрачных воспоминаний.

– Я не хотел говорить сейчас, думал рассказать после концерта, но ты же меня просто вынуждаешь! – старик заскрипел зубами, – Тебе твоя ненаглядная, может быть, и не даёт, но мне она отдалась вполне охотно и довольно недорого!

– Да что ты несёшь, полоумный! Сейчас же забери свои слова обратно, ты не смеешь говорить так о моей девушке!

– Иначе что? Ты лишь сопливый щенок, не готовый к тому, чтобы стать поистине великим. Размениваешься на каких-то шалав... Иди, сыграй своего Шопена, посмотрим, что у тебя получится.

– Она не стала бы спать с вонючим старпёром ни за какие деньги... – Дженнаро попытался возразить.

– Хоть прямо сейчас могу сходу тебе перечислить все те дни, когда её мамаше внезапно нехорошо становилось, да только эта дамочка ничем не болела уже года два, весь дом на себе тащит, цветы выращивает, кошек разводит. Какой же ты всё-таки дурак, парень! – мистер Уэйн горько усмехнулся.

– Не хочу в это верить. Зачем вы всё это устроили, Говард? Объясните мне, чем я заслужил всё это безумие? – на глаза будто ошпаренного такими новостями юноши навернулись слёзы.

– Чтобы ты понял, наконец, что все они такие. Но ты, видимо, совсем тугодум, – разочарованно вздохнул тот.

Дженнаро в сердцах оттолкнул старика в сторону и выбежал на сцену. Зал вновь успел заполниться людьми после антракта и все ждали лишь новых зрелищ. С мокрыми очами, ослеплённый прожектором, пианист стоял и смотрел на эту толпу сидящих людей, среди которых была и Эльза. Она улыбнулась и помахала ему рукой.

По плану сейчас Дженнаро должен был произнести небольшую приветственную речь в честь своего дебюта, но не стал. Он молча уселся на этот стул, уже нагретый задом этого дряхлого, мерзкого, ненавистного ему старикашки, и музыка тут же заполнила это замершее помещение. Каждый человек, смотревший на пианиста, казался ему мёртвым, а Эльза продолжала улыбаться. Как бы он хотел, чтобы она умерла прямо сейчас: схватившись за своё ледяное сердце сползла с кресла и покинула этот мир в мучительной агонии, которая сейчас терзала его собственную душу.

Разумеется, этого не произошло. Случилось нечто более невероятное: сознание, всё это время болтавшееся где-то снаружи этого измерения, вдруг вернулось к музыканту, а руки, сами по себе отыгравшие все запланированные композиции, словно налились свинцом, но на последнем издыхании рывком захлопнули крышку фортепиано.

Зал разразился бурными аплодисментами, даже более звонкими, нежели после выступления Уэйна. Анна действительно искренне заплакала впервые за шесть, нет, даже семь лет. Лицо Стэна расплывалось в улыбке: он не так уж и хорошо знал своего племянника, но всё равно гордился его успехами, видя в нём сына, которого у него самого никогда не было. Что касается Эльзы... Она тоже улыбалась, тоже отбивала свои хрупкие ладошки в неистовых овациях, но Дженнаро, глядя на неё, понимал, что, скорее всего, это настолько же наигранно, насколько и все её чувства к нему, все её слова, объятия и поцелуи, поэтому от такой улыбки пианист затосковал лишь ещё глубже.

Но теперь, в минуту триумфа, ни в коем случае нельзя было дать слабину: музыкант встал и поклонился залу. «Похоже, теперь всё будет иначе. Если и не этому старому упырю, то уж сам себе я точно доказал, что чего-то стою. Что же это, если не успех?» – с этими

мыслями Дженнаро спрыгнул со сцены и быстрым шагом направился к выходу. Свежий воздух был необходим ему как никогда.

Уже на улице его нагнал мистер Крикет. С таким настроем, конечно, парню едва ли было до разговоров, но отказать столь важному человеку он не мог даже сейчас. Особенно сейчас.

– Вижу, молодой человек, вы и сами весьма ошарашены своей, полагаю, первой значимой победой над залом, – начал директор.

– Победой? – как-то безучастно переспросил пианист.

– Именно! Здесь ведь как всё происходит: либо вы одерживаете верх над залом и получаете их души, либо же проигрываете и зал ломает вашу. Сегодня безоговорочная победа за вами, друг, но почему же тогда вы такой хмурый в час своего триумфа?

– Признаться, я немного удивлён, что выступление получилось настолько ошеломительным, как бы хвастливо это ни звучало. Понимаете, у меня появились некоторые личные проблемы, которые я хотел бы поскорее решить, поэтому, простите мне мою дерзость, но прямо сейчас я должен бежать.

– Но куда, мистер Дженнаро? – изумился мужчина.

– Не знаю, куда, но точно знаю, откуда.

Музыкант почувствовал, что вот-вот разрыдается вновь и поспешил скрыться, заметив, что из зала начинают выходить дослушавшие какую-то невнятную речь конферансье посетители концерта. Не хотелось пересекаться ни с Говардом, ни с его новой потаскухой, которая когда-то казалась наивному юноше девушкой лишь самых чистых помыслов.

До вечера Дженнаро просидел дома один, заперевшись в своей каморке и изо всех сил старался уснуть, чтобы забыть обо всём этом. Сон упорно отказывался посещать эту унылую обитель, словно боясь растерять здесь все свои цветные сны, которые он нёс другим, более жизнерадостным людям.

Уже ближе к ночи домой вернулся изрядно подвыпивший Стэн. Уэйн рассказал ему за пивом после концерта о том, что произошло за кулисами, поэтому дядя чувствовал себя виноватым перед племянником ещё более, чем раньше. Желая наказать себя, Стэн решил спать в коридоре на полу. Особых мук он не испытал, так как уснул довольно быстро: алкоголь своё дело знал. Под утро домой вернулась Анна, споткнулась о храпящее тело и крепко выругалась, после чего тоже отправилась спать. Не спал только герой вчерашнего вечера, о котором все понемногу стали забывать.

Утром Стэн, мучаясь угрызениями совести, всё же рассказал племяннику о том, что задумал Говард. Конечно, было уже поздно, но Стэну стало немного легче, чего не скажешь о Дженнаро, который, в ярости дав дяде не самую лестную характеристику,

решил собрать вещи и покинуть этот дом, не дожидаясь, пока проснётся мать и начнётся очередная заварушка. Вещей было не так уж много, поэтому сборы заняли считанные минуты.

Вариантов, куда можно было бы пойти, почти не было: учитывая, что в доме, который он уже начал считать родным, обитали лишь редко появляющаяся мать, из-под излишней опеки которой хотелось, наконец, сбежать, а также дорогой дядя Стэн, столько времени скрывавший отвратительные планы своего закадычного друга от родного племянника – возвращаться с каждым шагом хотелось всё меньше. Добравшись до концертного зала, Дженнаро решил разыскать Райдера Крикета и попытаться с его помощью решить вопрос со своим будущим, которое, несмотря на недавние достижения, почему-то снова стало казаться беспросветным.

Не успел парень переступить порог вестибюля, как к нему подскочил тощий невысокий человечек с густой рыжей шевелюрой. Со спины его можно было бы принять за ребёнка, но довольно солидный возраст выдавали проступающие морщинки и небрежная щетина. В его глазах словно горел огонь безумия: они были широко распахнуты и смотрели будто бы сквозь лицо собеседника. В сочетании с пугающей сардонической улыбкой смотрелось это всё довольно жутко, но в намерения человечка, казалось бы, ничего злого не входило.

– Ой, а вы знаете, мистер Крикет совсем вас заждался, совсем заждался! – пронзительно запищал медноволосый.

Дженнаро удивился тому факту, что его заждался человек, о встрече с которым он даже не договаривался. Но огорчать коротышку не хотелось, да и вид его всё ещё немного напрягал, поэтому музыкант невнятно извинился за опоздание и отправился вслед за рыжим, которого трясло то ли от волнения, то ли от радости, хотя явной причины ни тому, ни другому, казалось бы, не было.

– Добрый вечер, мистер Крикет, – начал разговор Дженнаро, вошедший в директорский кабинет вслед за необычным проводником, который тут же юркнул обратно за дверь и исчез.

– Привет-привет, дружище! Заглянул, значит, ко мне, – Райдер набросился на музыканта с радушными рукопожатиями.

– А вы, значит, ждали меня? Мне ваш сотрудник так сказал, странный он какой-то, – Дженнаро почувствовал необычное напряжение в воздухе, а из шкафа, стоящего слева от входа, определённо тянуло холодом.

– Ждал, разумеется, ждал! Вот чудесное кресло, садись, пожалуйста. Сейчас я всё тебе расскажу.

– То есть, даже не выслушаете, зачем я пришёл? – в голове пианиста стало возникать всё больше сомнений, стоило ли вообще сюда приходить.

– Не переживай так, у старика всё равно сифилис, помрёт на днях, – улыбка с лица мистера Крикета, судя по всему, пропадала разве что во сне.

Дженнаро шлёпнулся бы на пол от неожиданности такого заявления, если бы не это мягкое кресло, любезно предложенное директором.

– Говорю же, не переживай. Я ведь обещал всё объяснить, этим и занимаюсь, – продолжил мужчина, – В общем, я в курсе похождений нашего с тобой общего знакомого. Естественно, я в курсе похождений и твоей, надеюсь, уже бывшей девушки. Даже разговаривать не стал бы с ней после такого на твоем месте, тьфу!

– Откуда? Какой сифилис? – Дженнаро показалось, что в его зеницах сейчас царит тот же необъятный хаос, что и во взгляде того странного рыжеволосого мужичка.

– Самый обыкновенный, – беззаботно ответил мистер Крикет, – Симптомы, правда, не очень заметны: Говарду ведь уже лет ого-го, нос отвалится – он и не заметит! Впрочем, сам виноват, нечего было с девицами распутными лобызаться, жил бы как все нормальные пенсионеры и чай с молоком пил. Терпеть не могу алкоголиков, – мужчина недовольно поморщился, а улыбка немного потускнела.

– Всё ещё ничего не понимаю. Я сюда пришёл, чтобы... – попытался вставить слово музыкант.

– Помолчи хоть немного, договорить ведь не даёшь! – разозлился Райдер.

В кабинете повисла тишина, а напряжение сменилось явной тревогой.

– Так вот, о чём это я? – спохватился мистер Крикет, – Мне всё известно о твоей беде, о твоём отчаянии. Ты, кстати, тоже сифилитик теперь.

– Но мы с Эльзой даже не спали! – музыканта затрясло.

– А целовались очень даже достаточно. Не самый везучий ты парень, Дженнаро, – с огорчением в голосе промолвил директор, – Всего лишь пара дней, а столько новой и неприятной информации будто из ведра на тебя вылили, не завидую.

– Да что же такое происходит, это бред какой-то, откуда вам всё известно? – осипшим от шока голосом прошептал пианист.

– Открой, – Райдер Крикет снова улыбнулся и указал рукой в сторону необычного шкафа.

Дженнаро не стал даже пытаться спорить, хотелось просто закончить этот балаган и, скорее всего, свести счёты с жизнью. Помогать ему оправиться от множества потрясений, очевидно, никто не собирался. Поднявшись с кресла он открыл шкаф, оказавшийся холодильником причудливой конструкции, а из холодильника на него смотрели

остекленевшие зрачки его бывшей возлюбленной, голова которой лежала на полке ровно на уровне головы парня.

Пришёл в себя Дженнаро всё в том же уютном кресле, которое стояло на том же самом месте. Напротив сидел Райдер Крикет и с абсолютно невозмутимым выражением лица попивал чай с молоком. Около двери стоял тот самый странный помощник директора, казавшийся ещё более рыжим, нежели при первом своём появлении.

– Зачем ты убил Эльзу? – язык пианиста с трудом поворачивался.

– Это не я, это он, – мистер Крикет указал на своего подручного, – Давай его накажем, а?

Не дожидаясь ответа, мужчина щёлкнул пальцами и несчастный человечек запылал синим пламенем, надрываясь от леденящих душу воплей. Взгляд его был так же безумен: вероятно, с рыжим этот трюк проделывали уже не в первый раз. Огонь совершенно не касался ни ковра, ни стен, ни даже книг, стоявших на стеллаже рядом. Директор встал, остановил ногой катающегося по полу человека и тот мгновенно потух, вскочил с пола и скрылся за дверью. Дженнаро успел заметить, что никаких следов на погорельце не осталось, даже костюм был цел.

– Вот доказательство того, что я не лгу, отвечая на следующий твой вопрос, – довольно прищурился мистер Крикет.

– Кто вы такой? – не раздумывая спросил пианист.

– В глупых религиозных книжках меня обычно называют Хабарил. Думаю, тебе достаточно знать, что Ад – это не сказка, а конкуренция между демонами, одним из которых я, как ты мог догадаться, являюсь, довольно суровая. Мои сподвижники, как и когда-то твои друзья, отвергли моё дружелюбие и обернулись против меня. Тот дурачок, – мужчина махнул в сторону двери, – Он мой единственный верный помощник, которого мне удалось вырвать из Преисподней сюда, когда мне потребовалось скрыться от преследователей и набраться сил. Здесь меня не найдут, пока я нахожусь в человеческом обличии и не сильно выделяюсь, поэтому собирать души сам я, к сожалению, не могу.

– Собирать души? – после такого пламенного зрелища Дженнаро не мог усомниться в правдивости слов Хабарила.

– Ага. Трескаю их, прямо как ты свою любимую яичницу с беконом на завтрак, но за последние дней пять удалось полакомиться только твоей ненаглядной Эльзой, а через недельку загляну к Говарду, он как раз будет при смерти, никто и не заметит, что я вытяну из него душу раньше, чем она отправится во всё то же пекло. Сосчитать все до одной там всё равно никто не успевает, так что не заметят. Иногда позволяю себе так побаловаться.

– Стало быть, тебе нужна моя душа?

– Я думал, что ты немного дальновиднее. Душонка твоя не сильно мне поможет, а вот тело может быть кое-чем полезно. То, что ты желал своей девушке смерти, я чувствовал, потому и приказал Крештебалю придумать, как бы тебя порадовать. Вероятно, он решил, что оторвать ей голову и положить в морозилку – идея на миллион. Тело, кстати, никто не найдёт, не беспокойся насчёт этого.

– Говори прямо, что тебе от меня надо? – Дженнаро собрал всю волю в кулак и попытался выглядеть немного менее напряжённым. Голова гудела и пульсировала, руки страшно тряслись, а всё тело ниже пояса, казалось, весило больше, чем самый тяжёлый на свете рояль, поэтому одними лишь словами эмоции скрыть было проблематично.

– В тебе, наконец-то, проснулся деловой малый! Похвально, – демон, хихикнув, потёр ладони, – Смотри, что я предлагаю: можешь забыть о своих болезнях, потому что болеть ничем подобным ты больше никогда не будешь – это в моих силах. Более того, ты сможешь продолжить заниматься любимым делом, талант у тебя, вижу, имеется, а с организационными моментами с радостью помогу. Как видишь, я неплохо здесь устроился, покинув свою родину. Но ещё тебе понравится мой замечательный бонус, с которого я и буду иметь выгоду.

– Бонус? – переспросил Дженнаро.

– Именно! Хочешь, чтобы тебе отдавалась любая женщина, которую пожелаешь?

– Неужели кто-то отказался бы? – парень начал вливаться в беседу.

– Великолепно, дружок. Конечно же, тебе интересно, в чём тогда мой выигрыш? – Хабарил не стал дожидаться ответа, – Каждая, с кем ты переспишь, ровно через четверо суток уйдёт из жизни. С тобой это никоим образом не свяжут, погибать они будут по разным причинам, моя забота, в общем. Твоя работа – трахать.

– Проясним, на всякий случай: всё, что от меня требуется – это заниматься сексом с как можно большим количеством понравившихся мне девушек? – уточнил музыкант.

– Ну совсем уж геноцид устраивать не нужно, мы ведь не хотим излишне светиться ни перед людьми, давая им лишний повод для паники, ни перед моими собратьями. Но и голодом меня морить тоже не стоит. Ты не представляешь, как мне хочется вернуться домой во всем своём великолепии и навалять всем этим выскочкам!

– Так запутанно... Мне нужно время, чтобы переварить весь этот поток дикой нелепицы, – начал было Дженнаро.

Демон вновь щёлкнул пальцами. Пианист вдруг почувствовал, что в голове перестало гудеть, разум полностью вернулся в строй, а страдания по Эльзе канули в Лету.

– Я ведь обещал вылечить. Только не отпиливай себе конечности и головой об стенку не бейся, – Хабарил расхохотался, – быть смертным человечишкой ты всё ещё не перестал,

уж извини. Нервная система у тебя тоже на месте осталась, не злоупотребляй сильно, но от венерических проблем ты защищён на все сто.

– Значит, могу идти и просто развлекаться с девушками, продолжая играть? – ещё раз переспросил Дженнаро.

– Так ведь вся жизнь – игра! Кстати, есть неплохой шанс прославиться за пределами этого захолустья. Неподалёку от столицы намечается крупный фестиваль, если интересно, то могу рассказать, в чью койку нужно запрыгнуть, чтобы поучаствовать.

Музыкант молча кивнул в ответ.

– Крештебаль, хочу ещё чая с молоком! И пареньку тоже принеси, – Хабарил пристально посмотрел на пианиста, – Отличный чай, для потенции полезно. Мы ещё немного побеседуем, – демон высосал остатки содержимого чашки.

Через пару мгновений его щуплый приспешник явился с двумя чашками чая и разговор продолжился, а холодильник, всё это время остававшийся открытым, но чудесным образом не разморозившийся, наконец, захлопнул свою дверцу, навсегда оставив голову красавицы в своих ледяных владениях.

– Серьёзно, Дженнаро? Боюсь спросить, как же тебя называют друзья. Надеюсь, не Дженни? – учителям не положено глумиться над своими будущими учениками, поэтому престарелый пианист и легенда всех питейных заведений в радиусе пяти миль с трудом, но сдержал ехидный смешок.
– Мне очень жаль, что вас так забавит моё имя, мистер Уэйн. При всём моём уважении, но ведь я не смеюсь над вашей фамилией, – не очень удачно попытался съязвить юноша с мелодичным итальянским именем, которое в двух случаях из трёх становилось поводом для шуток при знакомстве.
– И что же такого смешного в моей фамилии, сынок? – улыбку на лице старика сменило недоумение.
– Вы комиксов ни разу не читали?
– Мне уже перевалило за семьдесят, Дженни, как ты думаешь, я читаю комиксы? – мистер Уэйн догадался, что речь идёт о каком-то персонаже этих нелепых журналов с кучей хаотично перемешанных картинок и решил, что обижаться тут не на что.
– Пожалуйста, не нужно называть меня Дженни. Мне хватило этих шуток в школе, слышать их и впредь я не хочу, - парень нахмурился. Грубить уважаемому в этом городишке человеку ему не хотелось.
– Да ладно, не бурчи. У меня был как-то знакомый, уж не помню имени его, но в переводе с какого-то там языка оно «козёл» означало. Не в именах счастье, а твоё тебе, может, ещё и удачу принесёт. Рассказывай, как тебя занесло в это захолустье в столь яркие для больших городов семидесятые? – поинтересовался мистер Уэйн.
– Мать после развода решила вернуться в родные края, намерен на первое время составить компанию. Никогда здесь не бывал, почему бы не открыть для себя какие-то новые места в Европе? У вас здесь довольно живописно, полезно для вдохновения.
– А как же старые друзья? – у старика проснулся интерес к беседе.
– Здесь у меня друзей ровно столько же, сколько было и там. Я имею в виду, что их количество можно сосчитать на пальцах пингвина. Нисколько, понимаете?
– Понимаю. Теперь я понимаю и то, почему тебе посоветовали учиться именно у меня, хоть и человек, за тебя поручившийся, прекрасно знает, что уроков я больше не даю. У нас с тобой много общего, – мистер Уэйн снова позволил себе немного улыбнуться. - Более того, ты напоминаешь мне меня самого добрых полвека назад, но при всём моём почтении к твоему дяде Стэну, я никого не обучал уже очень давно.
– Как вы лихо завернули. Не очень понимаю, по какой причине вы предпочитаете растрачивать свой талант на то, чтобы лупить по клавишам расстроенных инструментов в дешевых кабаках. Честно говоря, и сам неплохо учусь, справлюсь без педагога, но дело в том, что ваше имя могло бы открыть передо мной многие двери, которые вы намеренно закрываете сами для себя, – Дженнаро старался говорить уверенно, хотя дрожало у него всё: начиная с голоса и заканчивая коленками.
– Я вполне удовлетворён тем, что имею. Большего мне и не нужно, да и чего мне хотеть? У меня уже есть уютный дом, вкусная еда, отличный алкоголь. Если совсем скучно, то всегда могу организовать себе неплохой досуг в обществе продажных, но красивых молодых девушек, благо, здоровье пока позволяет. А чего хотел бы добиться ты? – старик бойко перехватил инициативу в споре.
– Мастерства и славы. Но в последнее время довольно часто задумываюсь, что, быть может, мне нужен человек, с которым мне хотелось бы разделить свой успех.
– Женщину? Плохая затея.
– Отчего же?
– Так, давай начнём с того, что к успеху, как таковому, ты ещё не пришёл. И, возможно, не придёшь никогда. В конце концов, творческие личности – существа ранимые, ты не можешь знать наверняка, что судьба не преподнесёт тебе такой сюрприз, после которого тебе не захочется даже просыпаться по утрам – в глазах мастера промелькнуло что-то мрачное, будто бы он вспомнил что-то недоброе, о чём не вспоминал уже давно.
– Не думаю, что подобное возможно, мистер Уэйн. Жизнь, конечно, штука сложная, но и музыка не на одном только мажоре держится, знаете ли.
– Скажи мне одно: ты уверен, что музыка для тебя превыше всего остального? Смог бы ты принести в жертву всё, что у тебя есть, чтобы стать лучшим в любимом деле? С мастерством придёт и слава.
– Конечно же, я уверен, иначе не пришёл бы к вам, - встрепенулся Дженнаро.
– Мы с тобой вот как поступим: я поговорю с одной местной шишкой и в следующем месяце у тебя будет возможность сыграть на большой сцене. Городишко наш, конечно, не больно-то и огромен, но если отыграешь как надо, то я помогу тебе пойти дальше. Связей у меня осталось немало, в этом ты прав.
– Без проблем, прямо сегодня же начну готовиться. Надеюсь, в этой дыре любят Шопена.
– Что ж, думаю, в таком случае тебе пора, - мистер Уэйн похлопал парня по плечу. – Я кое-кого жду сегодня вечером, нужно прибраться. И не отвлекайся на женщин, они не приведут тебя к славе.
– Всего хорошего, мистер Уэйн, - Дженнаро крепко пожал руку старику.
– И тебе не хворать, малец.
Парень уже собрался было к выходу, но пожилой пианист наигранно кашлянул.
– Кстати, Дженнаро, - мистер Уэйн всё с той же лёгкой ухмылкой поправил очки. – У пингвинов есть пальцы, аж по четыре. Быть может, и у тебя всё не так плохо?
Но тот промолчал.
В душу молодого человека закралось странное чувство, будто бы сегодня он совершил, а может, наоборот, не совершил нечто важное, что вызвало перелом в его сознании. Но от этого ощущения музыкант просто отмахнулся: отныне было не до раздумий. Даже здоровому сну теперь не было места в плотном графике подготовки к дебюту на, как выразился старик Уэйн, большой сцене.
Дома по-прежнему царил аромат уныния. Гнетущая атмосфера насквозь пронизывала когда-то уютное жилище некогда счастливой семьи, в которой росла мать Дженнаро – Анна. Хорошим человеком назвать эту истеричную инфантильную особу можно было, разве что, с очень большой натяжкой. Сперва можно было подумать, что она всю молодость посвятила сыну, пеклась о его школьных оценках больше, чем о собственной красоте, а с каким остервенением она сцепилась с педагогом сына по музыке, когда тот сообщил ей, что мальчик никогда не станет по-настоящему талантливым из-за своей лени. Стоит заметить, что лень из Дженнаро в школьные годы активно выбивалась всем, что попадалось Анне под руку. Конечно, регулярные побои принесли и положительные плоды: страх перед ещё большей болью оказался сильнее лени и молодое дарование, пусть и с подачи матери, решительно ступило на путь музыканта.
Клавишные инструменты всегда привлекали мальчика своими сложными конструкциями. Если гитара была для Дженнаро куском деревяшки с металлическими струнами, то фортепиано представляло из себя целый удивительный мир, в котором каждый молоточек внутри подчиняется определённой клавише, нажатой снаружи. Можно было даже почувствовать себя королём, который через своих черно-белых генералов отдаёт приказы этим маленьким молоточкам, которые, в свою очередь, подчиняясь, бьют по той или иной струне.
Но, всё же, Анна желала для своего отпрыска только счастья. Другой вопрос, что счастье было её, а не его. Отец мальчика пытался повлиять на скверный характер супруги, но каждый раз это заканчивалось громкими ссорами и рукоприкладством, причём жертвой, по большей части, обычно становился сам мужчина. Дальше как по нотам: запои, измены, развод.
И вот ещё относительно молодая сорокалетняя Анна со своим двадцатилетним сыном перебралась в небольшой европейский городок, где она когда-то росла со своим старшим братом Стэном, который в своё время отказался от возможности попытать счастья за океаном и остался перестраивать освободившееся жилище в святую обитель одинокого алкоголика. Впрочем, быть одиноким он перестал после знакомства с мистером Уэйном, который, завершив свою карьеру на большой сцене, решил осесть в этом тихом и спокойном городке в доме через две улицы. Было у этих двоих что-то общее, кроме тяги к алкоголю, что объяснению не поддавалось.
– А вот и наш будущий Бетховен пожаловал! Рассказывай, чего тебе там втирал этот старый маразматик? – Стэн не стал дожидаться, пока племянник разуется и пройдет в зал, поэтому решил поинтересоваться об успехе визита к мистеру Уэйну криком через весь дом.
– Вполне неплохо. Без твоего звонка эта встреча не состоялась бы, так что спасибо тебе, Стэн, - у Дженнаро всё так и не поворачивался язык назвать дядей человека, которого он знал от силы полтора месяца, - Думаю, в следующем месяце у тебя будет отличная возможность лицезреть мою игру перед значительным количеством публики, да ещё и из первых рядов. Ведь вы с мамой придёте?
– Если там будут роскошные дамы в вечерних платьях, то, разумеется, я приду, а с матерью своей это ты сам вопросы решай, я уже выслушал от неё не одну порцию словесного поноса сегодня утром, - дядя соизволил покинуть продавленное кресло, чтобы пообщаться с роднёй.
– По какому поводу на этот раз? – теперь под горячую руку Анны зачастую попадал и её брат, поэтому ничего удивительного в утренней перепалке, скорее всего, не было, но любопытство, всё же, себя проявило.
– Не хочет она, чтобы ты с ним связывался. Говорит, мол, нечего тебе с алкашами всякими якшаться. А то, что я тут о будущем твоём пекусь не меньше, чем она, мать твою не волнует. Ты же в одиночку-то чего добьёшься? Вот старик Уэйн тебе и поможет в люди выбиться, осуществишь свою заветную мечту.
– Эта мечта стала моей только тогда, когда от неё отказалась мама. Кстати, она же сейчас не дома? – с опаской поинтересовался Дженнаро.
– Она с новыми подружками своими кулинарный клуб организовала или что-то в этом роде, теперь часто с ними время проводит. Кстати, раз уж о бабах речь зашла, что у тебя там с Эльзой? Ты говорил у вас свидание сегодня.
– Точно! Совсем из головы вылетело. Сейчас в порядок себя приведу и помчусь, мы на площади договорились встретиться к шести часам. У нас месяц со дня знакомства, решили как-то это дело отметить, - парень усмехнулся, - Мистер Уэйн вон говорит, что нечего мне на девушек время тратить. Наверное, по его мнению, я в подвале должен запереться и играть день и ночь.
– Я ж говорю, он там совсем уже из ума выжил. Надо бы с ним пересечься, давненько не виделись, - Стэн вздохнул и принялся чистить своё пальто.
– Удачно вам посидеть. Только ты матери потом на глаза не попадайся, знаешь же, чем это закончится.
– Эй, я, вообще-то, всё ещё на шесть лет старше, чем она, - дядя задумался, - Впрочем, наверное, у Говарда и переночую. От греха подальше.
– Мне одному кажется, что «Говард» и «Уэйн» – сочетание не очень?
– Не тебе одному, но ты, главное, ему этого не говори. Бесится жутко: виду не подаст, но потом от души напакостит. Я однажды дошутился и проснулся после попойки в собственной ванной, наполненной... впрочем, неважно. С чувством юмора у него дела так себе.
Через час дом опустел: Стэн решил проведать своего собутыльника, а его племянник отправился на свидание со своей ненаглядной Эльзой. Да, за какой-то там месяц она уже успела стать девушкой его мечты, понравиться ему всем, чем только можно, а все очевидные минусы её характера меркли в глазах влюблённого парня на фоне довольно-таки привлекательной внешности.
День продолжал быть на удивление солнечным: в этих краях подобная погода была редкостью. В назначенный час Дженнаро пришёл на площадь и уселся на лавочке напротив фонтана. Дама сердца, как обычно, опаздывала, к чему её кавалер уже привык. К половине седьмого в толпе замелькала её точеная фигурка.
– Почему ты всегда опаздываешь? – молодой человек был немного раздосадован, хоть и старался выглядеть максимально дружелюбным.
– Не всегда, а только на свидания, – кокетливо парировала Эльза, – Сам хотел, чтобы мы встречались, так что тебе грех жаловаться.
– А ты, стало быть, не хотела? – во взгляде Дженнаро читалось некоторое недоумение.
– Не хотела бы, то и не пошла бы сегодня никуда. Кстати, какие у нас планы? Я свободна только до десяти, а потом мне дома нужно быть, мама не очень хорошо себя чувствует.
Время пролетело незаметно. К десяти часам молодые люди распрощались и, проводив девушку до дома, молодой человек отправился к себе репетировать. Мать, должно быть, ночует у подруги, а дядя собирался просидеть всю ночь в баре в компании мистера Уэйна и крепких спиртных напитков. Всё складывалось довольно неплохо, но что-то, всё же, не давало покоя душе паренька со звучным итальянским именем.
До самого утра пальцы юноши скользили по клавишам фортепиано. Когда Дженнаро жил в Штатах с матерью у него была девушка, с которой несколько раз ему удавалось провести ночь, когда её родителей не было дома. Постельные страсти и женское внимание не были, в общем-то, новинкой для пианиста, но даже прекрасное тело своей американской подруги сердца он никогда не ласкал так нежно, как ласкал своими пальцами клавиши любимого музыкального инструмента.
Тем временем, изрядно подвыпившие мистер Уэйн и дядя Стэн вовсю горланили песни, причём каждый свою. Попытки переорать друг друга закончились невыносимым кашлем, поэтому оба уселись выпить ещё по стаканчику и продолжили беседу.
– Ты на кой чёрт моему пацанёнку про баб эту свою тираду завёл-то? Я его к тебе послал, чтобы ты ему с делами всякими музыкальными помог, а тут такое. Решил из него слепить женоненавистника по своему образу и подобию? – ухмыляясь, поинтересовался Стэн.
– Я так понял, что он хочет стать знаменитым пианистом, а не сраным Казановой, так что не учи меня, ты же в музыке разбираешься ещё хуже, чем я в устройстве атомной бомбы.
– Да у него баба первая красотка этого долбаного городишки, ходят себе, лобызаются. Станет он отличным пианистом, одно другому не мешает.
– Мешает. Мы говорим не об отличном, а лучшем, - мистер Уэйн нахмурился.
– Как ты, что ли? Хотя, чего уж. Посмотри на себя сейчас. Неужели всё так резко изменилось из-за твоей...
– Дружище, - перебил Стэна старик, - Давай-ка я на примере подружки твоего племянника докажу и тебе, и самому сопляку, что все прекрасные представительницы этой вагинобратии одинаковы. Что, спорим на бутылку моего любимого рома? Ты в курсе, какой я люблю.
– Почему сразу твоего любимого? Сам знаешь, какой люблю я. Проставляться-то всё равно тебе придётся. Как доказывать собираешься? – Стэн в предвкушении лёгкой победы потирал руки.
– А очень просто: заплачу ей столько, сколько она попросит, да и отымею во все щели. Но, так как человек я честный, парню всё сам расскажу, – невозмутимо ответил старик.
– Иногда мне становится страшно, когда я представляю, что за разврат царит в твоём доме, а ведь выглядишь как божий одуванчик. Ладно, делай как знаешь, но я вот слабо верю, что эта краля тебе даст.
– Поверь, Стэн, такие девочки хорошими не бывают, – Уэйн на секунду задумался о чём-то и, словно стараясь поскорее вытряхнуть эту мысль из головы, тут же осушил ещё один бокал.
– Сколько их вообще у тебя уже было? – полюбопытствовал собутыльник.
– Девок? Как волос у меня на голове, – начал шутку старик, заранее зная, какой встречный вопрос его ожидает.
– Да брось! То есть так мало? – Стэн разразился громогласным гоготом.
– То есть не меньше пары сотен, – выдержав паузу, ответил тот, сдерживая в себе позывы улыбнуться собственной остроте, да и некоторые другие позывы, которые принято сдерживать в общественных местах, тоже.
Уже следующим же вечером, когда старый Говард Уэйн пришёл в себя после предшествующих той ночи возлияний, Эльза пересчитывала хрустящие купюры, которые тот ей вручил. Разумеется, не за просто так, да и чего греха таить: пожилой пианист был не первым, с кем она согласилась переспать за деньги. Разумеется, мистер Уэйн знал об этом, потому и был так уверен в своей правоте как минимум насчёт этой девки. И, разумеется, мама Эльзы вовсе не была больна, поэтому Говард позволил себе обладать молодым и жарким телом девушки четыре ночи подряд. После четвертой ночи, хорошенько оттраханная, утром она вновь отправилась на свидание с Дженнаро, который даже не догадывался, насколько широко разрослись его рога.
– Как здоровье у твоей матушки, радость моя? – совершенно искренне поинтересовался парень.
– Идёт на поправку. Столько ночей от неё не отходила, но сегодня утром ей стало получше, сразу к тебе вот и примчалась, а ты не ценишь.
– Я ценю всё, что касается тебя и меня. За то время, что мы вместе, ты стала будто бы частью меня, понимаешь? Я уже не могу представить свое существование без тебя, – искренне, но с некоторым смущением признался Дженнаро.
– Что ж, я тебе верю. Раз такое дело, то, думаю, сегодня мой кавалер заслужил поцелуй, – Эльза поцеловала парня раньше, чем тот успел понять, что происходит. Впрочем, он смог осознать всё в процессе: длился поцелуй довольно долго. Время засечь ему не удалось, да и летело оно уже как-то иначе.
«Наверное, это и есть счастье» - думал молодой пианист, не представляя себе, что эти прекрасные, словно розовые лепестки, губы вытворяли каких-то пару часов назад.
В обшарпанной комнатке Дженнаро не было почти ничего, кроме пианино, стула, хаотично развешанных на стене старинных фотографий в деревянных рамках, довольно сносной, хоть и старой, кровати и большого платяного шкафа. Стола не было, поэтому все свои заметки, исписанные нотами листы бумаги, документы и письменные принадлежности были свалены в кучу на подоконнике. Пианист усердно репетировал каждый день, хоть и умудрялся уделять, как ему казалось, достаточно времени своей возлюбленной. Изредка в его каморку заглядывали мать и дядя. Эти внезапные посещения, чаще всего, без стука, раздражали Дженнаро, так как они будто бы вырывали его из мира музыки, королём которого он чувствовал себя, когда играл.
До обещанного мистером Уэйном концерта оставалось всего двое суток: афиши были расклеены по всему городу, а билеты раскуплены, ведь и сам Говард впервые за много лет решил сыграть пару любимых мелодий перед началом выступления своего протеже. Разумеется, Дженнаро удалось раздобыть три билета в первый ряд для матери, Стэна и Эльзы, которая тоже обещала прийти. Какое-то недоброе предчувствие одолевало парня, но это лишь заставляло его играть ещё усерднее. Комнатные мухи, казалось, замирали в полёте, чтобы своим жужжанием не перебивать мелодию, а один из столпившихся на окне голубей, вроде бы, даже прослезился. В ночь перед самым концертом музыкант решил выспаться как следует, считая, что его подготовка к мероприятию и так на должном уровне, а предложение прогуляться по ночной набережной было отклонено Эльзой, ведь старик Уэйн старался держать девушку подальше от её друга очевидным способом.
– Доброе утро, мой мальчик. Надеюсь, ты не собираешься проспать свой дебют? – на пороге комнаты стоял сам Говард, а с ним, уже зачем-то нарядившийся за шесть часов до концерта в нелепый клетчатый костюм, Стэн.
– Я как раз собирался вставать, – зевнув, пробормотал Дженнаро, – Который час?
– Почти два. Мы с твоим дядей собираемся обедать, присоединяйся, когда придёшь в себя. Кстати, если не возражаешь, поедем все вместе на моей машине.
– Но я обещал своей девушке, что зайду за ней. – после этой фразы в комнате повисла неловкая пауза. Стэн спешно развернулся и скрылся в направлении кухни, а мистер Уэйн постарался изобразить удивление на своём лице.
– Девушке? Говорил же, не будет тебе от них добра. Ладно, заедем за твоей девушкой, не переживай, - старик нервно почесал затылок и отправился вслед за Стэном.
Единственной фразой, произнесённой за обедом, была просьба дяди передать ему соль. Дженнаро был полностью погружён в свои мысли о предстоящем концерте, поэтому почти не притронулся к еде и, немного поковыряв вилкой недостаточно прожаренный стейк, вернулся в свою комнату одеваться и заниматься прочими приготовлениями к появлению на публике.
За час до выезда домой вернулась Анна. Ночевала она уже в который раз не дома, а где именно – никто и не интересовался, да и чрезмерный интерес к её личной жизни мог обернуться не только словесной перепалкой, но и рукоприкладством. Удивительно, но этого часа ей вполне хватило, чтобы привести себя в порядок и вновь выглядеть довольно эффектно после, очевидно, бессонной ночи.
Наконец, всё семейство погрузилось в машину мистера Уэйна, а сам Говард сел за руль. Неспешным, но верным ходом автомобиль приблизился к дому Эльзы. Дважды прогудел клаксон и нарядная красотка уселась на заднем сидении рядом со своим молодым человеком, в то время как тот, кто действительно обладал ею, когда заблагорассудится, управлял транспортным средством и изредка ухмылялся. Конечно, как тут не ухмыляться, когда юнец отвешивает нелепые комплименты продажной девке в надежде на её улыбку, а она лишь морщит носик, строя из себя недоступную непорочность.
Через несколько минут машина остановилась неподалёку от ступенек красивого здания с белоснежными колоннами. Судя по его размерам, зал внутри был довольно внушительным для этого городка, и именно там в этот вечер должна будет зазвучать музыка.

«Вы – гениальный художник!»

Я не могу сказать, что я нескромен. Наоборот, с раннего детства мне прививали мысль, что хвастаться своими успехами, ставить себя над другими – некрасиво. Но слушая эти слова от каждого первого, поневоле свыкаешься с мыслью, что ты гений.

Как можно уже догадаться, я – художник. Опять же, нельзя сказать, что я был с малых лет предрасположен к таланту рисования. Рисовать я начинал как, наверное, все дети. Помню свои рисунки лет с пяти. Обычные машинки, самолетики, войнушки, домики, человечки – палка, палка, огуречик. Может, чуть лучше других рисовал то, что задавали на уроках ИЗО, не больше. На тему осени, на тему «Как провел лето», ко дню космонавтики и тому подобное.

В общем, ничто не предвещало этой самой гениальности. Лет до десяти. Десять лет – знаковый для меня юбилей. Не потому, что он первый. Потому, что я узнал - настоящие картины не рисуют. Их пишут.

Не знаю, почему меня поразило это простое выражение – написать картину. Впервые я услышал его от нашей новой учительницы изобразительного искусства, совсем молоденькой, только-только закончившей институт. И меня словно током пронзило. Я знал, что пишут книги, но не имел понятия, что картины тоже можно писать. Оказывается, какая большая разница в понятиях от перемены всего одного слова. Согласитесь, нарисовать картину и написать картину - это звучит по-разному. Рисовать можно что-то обычное, повседневное, не очень интересное. А вот написать – совсем другое дело! Я очень любил читать, и рано понял, какой это большой труд – написать книгу. В книге спрятана целая жизнь. Люди, события, места. Всего так много и все так сложно. Оказывается, и картину тоже можно сделать такой - объемной, многогранной, вмещающей в себя огромный мир. Достаточно лишь не нарисовать ее, а – написать! Это-то меня и поразило. И я понял, что хочу, а главное, могу писать картины.

С того времени и открылся нежданно этот мой талант. Порывшись в специальной литературе, поговорив с учительницей ИЗО, я подготовился теоретически и практически, и приступил к своей первой работе. Это была акварель, изображавшая бездомного котенка, сидящего около решетки ограды богатого дома (я тогда как раз мечтал о собственном питомце, как любой ребенок в десять лет, и однажды увидел этого самого котенка, который и врезался мне в память).

Увидев мою первую картину, мама неожиданно заплакала. Я жутко перепугался тогда, все-таки еще был довольно маленький, и подумал, что маме она не понравилась. Я бросился к ней, уткнулся в ее ноги и сам заплакал. Не помню, что я тогда говорил, с маминых слов знаю только, что речь моя была сбивчива и малопонятна, потому что я оправдывался сам не зная в чем. А мама вместо того, чтобы упрекать меня, неожиданно погладила меня по голове, прижала к себе, сказала, что я глупенький, что ей вовсе не не понравилась моя картина, а наоборот, очень понравилась. Просто она оказалась такой… неожиданной и трогательной. И еще, добавила она, картина оказалась удивительно настоящей.

Вот с этого-то самого мгновения и перевернулась моя жизнь. Я тогда еще не понимал смысл слов «талант» и «гений», но они стали звучать вокруг меня все чаще и чаще. На следующий же день мама понесла кому-то показывать мое творение. В доме стали появляться какие-то незнакомые дяденьки и тетеньки. Они смотрели на меня, придирчиво изучали картину и качали головами – чувствовалось, что они не верят, что это нарисовано десятилетним ребенком. Ведь к тому же я не имел классического вида вундеркиндов – преобладание мыслительной силы над физической, очки, высокий лоб, тихий, кроткий нрав. Я был крепким, здоровым ребенком, иногда даже хулиганистым, любил подраться и ничем не выделялся из числа себе подобных.

По младости лет я не обращал на все это внимания. Я просто продолжил писать. В следующие несколько месяцев из-под моей руки вышло десяток акварелей, попутно учительница предложила мне изучать технику рисования маслом. Я согласился. Тем временем одна из моих картин завоевала первое место на всероссийском конкурсе молодых художников – отправила ее мама втайне от меня, с подачи одного из своих новых знакомых. Втайне потому, что мне не очень стала нравиться эта возня вокруг моего «таланта» (произносить со священным придыханием).

Мой стиль написания картин обозвали неореализмом (мне жутко не нравилось это слово), сами картины вызывали у взрослых какие-то приступы восхищения и обожания. Я и сам начал постепенно чувствовать, что в них есть нечто такое, что будоражит тебя внутри. Не каждая картина известных в истории мастеров способна вызвать у столь большого числа совершенно посторонних людей такую реакцию.

А мне всего-навсего очень нравилось рисовать. Это настолько тесно вплелось в мою жизнь, что уже через год я не мог себе представить жизни без живописи. Я освоил масло, пастель, начал изучать историю мирового изобразительного искусства и постоянно находился в процессе написания новой картины. Экспериментировал с техникой, стилем, жанром. В конце концов меня приняли в художественную школу – для Академии я возрастом еще не вышел, хотя меня там, как они выразились, ждали с нетерпением.

Все вокруг уже не сомневались в том, что видят перед собой будущую мировую звезду, мастера кисти.

Я сполна оправдал эти ожидания.

К двадцати годам я был всемирно знаменит. Моя первая картина, с тем самым котенком, ушла с аукциона Сотбис за несколько сотен тысяч долларов. Честно признаться, я так и не понял до сих пор, как она там оказалась. Но нисколько не сожалел о ней. Мои картины хорошо продавались, я рисовал новые, на которые тут же поступали заказы. Я не комплексовал и не рефлексировал по поводу того, что имею статус самого продаваемого автора. Я писал для всех. Часто бывало, что я дарил совершенно бесплатно свои картины разным людям или музеям. Выяснилось, что я очень неплохо разбираюсь в людях – никто из тех, кому я делал подарки, не продал этих картин, хотя им поступали чрезвычайно щедрые предложения. Я каким-то внутренним чутьем угадывал тех, кто живет искусством, а не приземленной жизнью.

Мое беззаботное существование продолжалось до тех пор, пока судьба не свела меня с одной женщиной. Я был тогда на выезде на натуре, в одной поволжской деревеньке, и выйдя однажды туманным утром, чтобы сделать этюды речного пейзажа, встретил странную женщину, стоящую над обрывом реки. Решительно не могу объяснить, что же странного я в ней усмотрел. Но она привлекла мое внимание. Простое длинное платье, стройный стан, неприкрытые жгуче черные волосы были свиты в косы и уложены в сложную прическу. Она была немолода. Я не удержался и подошел к ней. Поздоровался, заговорил о какой-то чепухе. Она молчала некоторое время, потом повернула ко мне лицо. Я тогда чуть не отшатнулся от пронизывающего взгляда темных глаз. И понял, что за три своих жизни не увижу столько, сколько повидала эта женщина.

- Слушай меня, художник, и запоминай, – негромко сказала она, а у меня мороз по спине прошел. - Тебя господь в лоб и в руки поцеловал. Но талант тебе не просто так богом дан. Человека ты спасти можешь. Один раз и навсегда. Но только и то помни, что жизнь подарив, ты и талант свой полностью отдашь. Воля твоя будет, спасать или себе дар оставить. Но только не ошибись.

- А… а как узнаю-то я, кого спасать? – не смог я найти иных слов, растерявшись от неожиданного откровения женщины.

- Узнаешь. Когда увидишь его, тогда и поймешь. Но не ошибись. Помни, воля твоя на все.

Сказав последние слова, она стала отступать в сгустившийся утренний туман, пока не превратилась в смутный силуэт, а затем и он растаял. Я стоял, застыв столбом, переваривая услышанное. Ни о каких этюдах уже и речь идти не могла.

Я так не узнал ее имя. Если у нее было имя.

В реальности случившегося я не сомневался, я всегда был очень адекватным человеком. Думать, что это чей-то розыгрыш, казалось мне кощунством. Оставалось смириться с предсказанием и принять его как должное.

Вот только сомнение во мне зародилось, смогу ли я человека талантом своим спасти. Я ведь обыкновенный художник, пусть и гений. А если и могу, то сумею ли расстаться с даром, как это назвала незнакомка?

В конце концов, одно дело – подарить кому-то картину, имеющую пусть и высокую, но вполне определенную цену, и другое - отдать практически неотъемлемую часть твоей жизни, которой являлась для меня живопись. Эта часть никакими деньгами и материальными ценностями оценена быть не могла.

И жизнь моя изменилась еще раз.

Никто, даже самые близкие мне люди, не могли понять, что со мной произошло. Я ни с кем не поделился услышанным от странной предсказательницы пророчеством – меня попросту сочли бы сумасшедшим. Но в течение последующих лет я старательно избегал новых знакомств, до минимума сократил общение с внешним миром – лишь бы только не узнать в ком-то того, кого мне предначертано спасти. Для близких я придумал довольно правдоподобное объяснение – я скрываюсь от нападок и преследований прессы, которая и в самом деле слишком пристально в тот момент следила за моей жизнью.

Я отдаю себе отчет в том, что подобное поведение далеко не предмет для гордости. Но не имел сил так просто расстаться со своим даром. Это было моей единственной целью, моим существованием, которое я дарил всему миру – и считал тогда, что этим плачу за свой дар с лихвой. Если бы все было так просто…

Мне стали сниться странные сны. Точнее, один сон. Неясный, зыбкий силуэт без лица, в ореоле собственных воспоминаний, картин моей прошлой жизни, словно служащих фоном к чьему-то портрету. До боли в глазах я всматривался в туманное пятно передо мной, пытаясь разглядеть лицо, как будто это было смыслом всей жизни, но все, что смог понять – передо мной ребенок. Потом в моих руках оказывалась кисть и палитра, и я понимал, что сейчас должен начать новую, последнюю картину. Мои руки начинали дрожать… и тут я обычно просыпался, весь в холодном поту.

Я ни с кем не мог поделиться своими страхами, не мог обратиться к психологу, я твердо знал, что мне никто не сумеет помочь. Чтобы хоть как-то ослабить груз, который на меня упал, я попытался перенести мучавший меня сон на холст. На это ушел почти год непрерывной работы. Я видел этот сон каждую ночь, и превращал его в картину с доскональной точностью. Детский силуэт с туманным пятном вместо лица, на фоне множества расплывчатых сюжетов, сливающихся и перетекающих друг в друга. Картина так и называлась – «Сон».

Однажды в загородный дом, где я спрятался от всего мира, приехал мой хороший друг, мы вместе учились в художественной Академии. Он не стал профессиональным художником, зато открыл в себе потрясающие организаторские способности. В итоге стал главным администратором крупнейшей картинной галереи столицы. Увидев мои последние работы, и частности «Сон», друг загорелся идеей персональной выставки, тем более что последние несколько лет я нигде не выставлялся, ограничиваясь продажами отдельных картин коллекционерам и музеям.

Я сопротивлялся как мог. Но надо знать моего друга – он мертвого уговорит не тропиться с отбытием на тот свет.

Выставка состоялась.

Друг развил бурную деятельность. Весть о будущей выставке моих картин всколыхнула гигантское болото творческого мира и шоу-бизнеса. Все и вся обсуждали новый выход в свет гения нового времени. Пресса со вкусом смаковала подробности жизни «великого затворника», как успела меня обозвать еще несколько лет назад, пытаясь выяснить причину моей светобоязни.

Я лишь досадливо морщился, оказавшись под перекрестным обстрелом прожекторов. Подобная дешевая слава услаждала бы мою душу тогда, но сейчас лишь бередила ее. Я по-прежнему чурался новых людей, избегал интервью, совершенно не подозревая, что этим только подогреваю интерес к своей особе. Мой друг-администратор поначалу чуть ли ни силком пытался вывести меня под телекамеры, но затем увидел, что мое поведение еще более эффективно в плане рекламы предстоящему событию. И оставил меня в покое. А я молился, скорее бы все закончилось, с головой уйдя в работу над новыми картинами.

Наконец долгожданный день настал. Не стану подробно описывать весь этот кошмар. График выставки был расписан на неделю. Я должен был присутствовать там каждый день в течение всего времени ее работы. Вокруг меня ежедневно проходили даже не сотни – тысячи людей. Они шли к моим картинам завороженные, как мотыльки на пламя. Средства массовой информации были переполнены восторгом от моего творчества. На поднятый шум, как мухи на падаль, слетелись, желая засветиться, профессионалы гламура из столичной тусовки, не оставили выставку своим недремлющим вниманием и политики. Даже сам президент страны посетил галерею, лично пожал мне руку и гордо прикрутил к груди гения орден «За заслуги перед отечеством». Я вымученно улыбался этим людям, рассказывал о своей работе, показывал свои картины – и постоянно со страхом ожидал, что встречу взгляд, от которого не смогу отвести глаз. В конце концов это превратилось в паранойю. Слава богу, моего состояния никто не оценил правильно – все окружающие считали, что я просто отвык от публичной деятельности за годы добровольного заключения, и даже в прессе как-то мелькнула небольшая статья на эту тему. Этим все и ограничилось.

Так в заботах наступил день закрытия. Тот факт, что сегодня все заканчивается, слегка ослабил давящий на меня груз. Я был безумно рад, что так и не пришлось лицом столкнуться со своей судьбой. И с нетерпением ждал, когда же наконец выставка закончит свою работу.

Ближе к вечеру, почти перед самым открытием, окруженный кучкой малознакомых людей – эстрадных артистов, киноактеров и иже с ними, очень интересующихся моим творчеством, а также желающих поближе познакомиться с «гением» (признаться, мне уже порядком надоел этот чересчур громкий титул), чтобы и самим поярче засветиться в глазах окружающих отраженным светом, я прогуливался вдоль своих творений по центральной зале галереи, попутно отвечая на какие-то не очень умные вопросы моего окружения. В пол-уха выслушивая комплименты в свой адрес, я рассеяно смотрел по сторонам. И вдруг увидел впереди двух человек. Они стояли ко мне спиной, но было ясно, что это женщина и ребенок. Ощущая поднимающееся в груди волнение, я поднял глаза выше, желая видеть, какая картина их остановила.

Это был «Сон».

Мое сердце провалилось в ледяную бездну.

Ноги против воли понесли меня к ним. Я встал рядом с ребенком – это оказался мальчик, и довольно безучастно спросил, весь дрожа внутренне:

- Вам понравилась эта картина?

И повернулся к женщине с ребенком лицом. Женщина была еще молода, не больше тридцати пяти, а мальчику было лет десять. Я смотрел на женщину, стараясь не опускать глаза вниз, но даже так я чувствовал, что с мальчиком что-то не так.

- Да… знаете, такое ощущение, что в ней что-то знакомое. Даже не пойму, откуда это? – с легким удивлением в голосе произнесла женщина.

- Вы в первый раз на моей выставке?

- Ой, так это вы тот самый художник? – воскликнула женщина. – Я не ожидала, что встречу вас здесь. Да, мы в первый раз здесь. Артем очень захотел посмотреть ваши картины, и я… не смогла ему отказать.

Что-то странное было в ее голосе. Неизъяснимые боль и грусть. Тщательно скрываемые ото всех. Но от меня сейчас невозможно было их утаить.

И я решился наконец посмотреть на мальчика.

- Здравствуйте, – тихо сказал он мне, словно только и ждал этого момента.

- Здравствуй, – ответил я, и в моей груди образовался мертвый вакуум. Я понял – это он.

Это был ребенок, являвшийся мне во сне каждую ночь. Это его лицо я так пытался увидеть. Вот почему для его матери в моей картине было что-то знакомое.

На ней был нарисован ее сын.

Теперь я жадно вглядывался в его лицо. И с болью в душе понимал, что мальчик, которого звали Артем, нездоров. Он был худ, бледен до прозрачности, на его изможденном лице жили только глаза – огромные ярко-голубые глаза. Тонкая вязаная шапочка скрывала отсутствие волос на его голове. Я не знал другой болезни, лечение которой вызывало бы такой эффект.

Рак. Вот откуда эта боль в материнском голосе. Вот почему она не могла ему отказать в недешевом посещении выставки – возможно, Артему осталось уже две-три недели жизни.

Я понял, что мне жизненно необходимо поговорить с его мамой наедине. Я пригласил их в комнату отдыха, оборудованную для меня в галерее. Там, поручив мальчика заботливым рукам обслуги, я начал этот самый важный в моей жизни разговор.

Ее звали Ольга.

- Хотите выпить? – я достал из мини-бара бутылку дорогого белого вина.

Ольга очевидно нервничала. Она не могла взять в толк, с какой целью я их пригласил.

- Нет, – был ее ответ.

Я безропотно убрал вино на место.

- Хорошо. Знаете, Ольга… я не знаю, как начать, но… Но мне нужно это знать. Поверьте.

- Что вы хотите знать? – с вызовом в голосе и растерянностью в глазах спросила она.

- Скажите… скажите мне, чем болен ваш сын?

Тут она действительно растерялась. В наше не самое лучшее время люди редко замечают за своими проблемами беды других. А тяжело больных вообще окружает сфера общего невнимания – люди боятся впускать в свою жизнь чужое горе. И вдруг известный человек, да еще из этих, богатых, которым вообще ни до кого нет дела, интересуется ее сыном, сумев к тому же понять, что он неизлечимо болен, и не испугавшись этого.

Ольга минуту выдерживала мой пытливый взгляд. Кажется, что-то она в нем увидела, потому что отвела глаза и тихо ответила:

- Саркома. Последняя стадия. У нас не сразу появились деньги на лечение… А сейчас уже поздно. Ему осталось… не больше месяца. Я делаю все, чтобы он смог больше увидеть и узнать перед… перед тем, как… - она не смогла произнести слово «умрет», и спрятав лицо в ладонях, беззвучно заплакала. Я осторожно оглянулся. Мальчик ничего не замечал, он был окружен двумя девушками – консультантом выставки и горничной комнаты отдыха, без устали его развлекавшими и угощавшими сладостями. И слава богу. Девушки оказались понятливыми, одна из них бросила взгляд в мою сторону и едва заметно кивнула.

- Вы… кажется… предлагали мне выпить. Я не откажусь… - всхлипывая, наконец произнесла Ольга. Я торопливо извлек вино и разлил по бокалам. Мне вдруг стало страшно. Я ведь еще ничего не решил. «На все воля твоя…» - таковы были последние слова женщины в тумане. И я не мог ни на что решиться…

«Господи, зачем ты взвалил на мои плечи этот непосильный груз?» - взмолился я про себя, – «Я не готов, совершенно не готов к такой ответственности, во мне нет столько сил. Господи, за что ты так меня наказал?»

Я отчетливо понял, что за все в этом мире надо платить. И далеко не у всего есть приемлемая для тебя цена.

- Вы далеко живете? - спросил я, чувствуя себя круглым дураком.

- Не очень. В Москве открылся специальный пансионат для… для больных раком. Там можно за доступные деньги жить и «лечиться», – она горько усмехнулась.

- Тогда вот что. Вас сейчас отвезут, куда вы скажете. Прошу вас, не отказывайтесь от моих услуг. И еще, - я достал из внутреннего кармана своей джинсовой куртки старомодную чековую книжку, оторвал один чек и вывел на нем очень круглую сумму. – Вот. Возьмите. Это от меня. Я очень хочу вам помочь.

Ольга с недоумением взяла чек в руки. Увидела выписанную сумму, и ее брови взлетели вверх.

- Нет, - сказала она нерешительно. – Я не могу… так. Не могу этого принять. Что вы…

- Пожалуйста, я очень прошу и настаиваю, – как можно тверже сказал я. На самом деле меня охватила неприятная дрожь и слабость. Я точно знал, что могу дать больше, чем эти сотни тысяч долларов. Но я уже не мог остановиться.

Ощущая себя последней сволочью, я мягко взял ее ладони и спрятал в них чек.

- Я вас еще навещу, обязательно, – в эту минуту я врал. И чувствовал себя отвратительно.

Она наконец слегка кивнула и отвернулась. Я смотрел, как она шагает к мальчику, а сам чуть не падал от пережитого напряжения. А ведь она неведомым образом поняла мое состояние, осознал я вдруг. И опустил глаза.

Когда затихли шаги Ольги и Артема, сопровождаемых моей охраной, я подошел к двери, ведущей в галерею. Посетители постепенно расходились, главное событие месяца триумфально завершалось. А я, кажется, стал подлецом.

Бросив косой взгляд на стоящую около резного дверного косяка мраморную тумбу, я внезапно увидел на ней помятый бумажный прямоугольник.

Ольга не взяла чек.

Наступившая ночь не принесла моей душе покоя. Я никак не мог уснуть. Меня преследовал образ Артема. Никаких сомнений я больше не испытывал – это и был тот единственный человек, которого мой дар мог спасти. Спасти по-настоящему. А меня душила жадность. Да-да. Самая обыкновенная жадность! Я не мог и до этого мига не хотел искать в себе сил лишиться таланта художника. Именно этот дар вдыхал в мои картины ту жизнь, которая привлекала к ним людей. И именно этот дар мог вдохнуть жизнь в одного десятилетнего несчастного мальчика. А мне, тридцатилетнему, здоровому и полному сил мужчине, не хотелось делиться им с этим мальчиком! Стыд меня душил, страшный стыд. И не найти таких весов, на которых бы десятки еще не написанных гениальных картин перевесили бы одну единственную маленькую жизнь.

А что я имел от своих картин? Захлебывающееся обожание масс? Деньги? Уважение сильных мира сего? А достойная ли это цена? И можно ли со спокойной душой и чистым сердцем принимать эту цену за свой талант, точно зная, что ты просто подлец?

Вряд ли. Я не мог.

Господь знал, что делает, посылая мне это испытание. Он испытывает всех нас, он не может позволить душам коснеть в духовном застое, он и сына своего подверг испытаниям, чтобы не считали мы, что несправедлив господь. А откуда мы можем знать, какие испытания претерпел он сам? Так почему же смеем мы роптать, когда должны быть сильными?

Если вся жизнь твоя зависит от того, насколько ты силен духом будешь?

Утром я выехал в пансионат.

- Здравствуйте, Ольга. Привет, Артем, – сказал я при встрече. Ольга в очередной раз удивилась, она не ожидала меня увидеть вновь после того, как я попытался откупиться. А Артем смотрел на меня своими большими глазами внимательно и доверчиво. Он не знал, что такое злоба и обман, ложь и ненависть. Мать окружила его непроницаемым облаком своей любви, и теперь мне предстояло к любви присовокупить надежду на будущее. И веру в то, что будущее будет.

- Зачем вы здесь? – в вопросе Ольги опять звучал вызов. Она, в отличие от сына, прекрасно была знакома со всеми темными сторонами нашего мира.

- Скажите, лечение, которое вы здесь проходите, возможно в домашних условиях?

- Почему вас это интересует?

- Потому что я хочу пригласить вас к себе… хотя бы на месяц, а потом вы сами решите, остаться или уйти.

- Да как вы смеете?! – тихо, чтобы не услышал Артем, возмутилась Ольга.

- Я просто хочу вам помочь. По-настоящему. Ну так как?

Как легко говорить правду. И как легко ее понять и услышать.

- Я не знаю… Надо спросить. Но как вы… вам же это…

- Никаких проблем. Я сделаю все, что нужно. Я вас приглашаю потому, что хочу нарисовать портрет вашего сына. Вы ведь не будете возражать?

- Нет… не буду. Но почему? – она смотрела мне в глаза, пытаясь найти хоть какой-то ответ на все незаданные вопросы.

- Просто поверьте мне. Все начинается с веры.

- Хорошо, – кивнула она. – Я вам верю.

Врачи подтвердили возможность лечения Артема в домашних условиях. Я постарался как можно больше обо всем выяснить и сделать, и в итоге появилась твердая уверенность в том, что мальчик проживет еще никак не меньше месяца. Это стоило больших денег, но оно того стоило.

Артем и Ольга переехали ко мне за город. И я, не откладывая, приступил к работе.

Я писал эту картину, как не писал никогда ранее. Артем с удовольствием мне позировал, тем более ему с каждым днем становилось все труднее и труднее передвигаться. Едва я брал кисть в руки, как это само приходило ко мне. Передо мной сидел глубоко больной и усталый, очень грустный мальчик, почти разучившийся улыбаться. А из-под моей кисти выходил портрет жизнерадостного и озорного мальчугана, с лица которого улыбка не сходила никогда.

Кто бы знал, как это трудно, почти невозможно! В поисках его улыбки я выпросил у Ольги все его старые фотографии с самого младенчества. Но даже там она встречалась нечасто. Но когда я ее находил, то тут же запоминал и кропотливо переносил на холст. Хотя это чрезвычайно трудно – делать улыбку на несколько лет старше. Я прибегал и еще к одному способу – пытался насмешить Артема. Я всегда улыбался, как бы тяжело мне ни было, я пытался развеять мглу, окружившую Артема, шутками, веселыми песнями, я гнал грусть прочь, как дворник гонит по осени опавшую листву метлой, я непрерывно двигался, танцевал, включая в действие и Ольгу, чем неизбывно ее удивлял. Беря в руки кисть и становясь к мольберту, я сгонял с лица серьезное выражение и начинал гримасничать. И мои труды не пропадали даром – иногда я ловил тень его настоящей улыбки и тут же хватал ее на кончик кисти, чтобы впечатать в картину. Я молился богу и отдавал свой дар, свой талант весь, без остатка. Постепенно холст наполнялся той безудержной жизнью, которой я наполнил свое существование.

Через две недели я начал замечать чудесные преображения в Артеме. Он креп. Его худоба уже казалась менее болезненной, на лицо возвращались краски, и улыбка на нем стала мелькать гораздо чаще. И это заметил не только я.

- Что происходит? – шептала Ольга, глядя на сына. – Я не верю… нет, я верю, верю! Но это же чудо!.. Чудес не бывает!

- Кажется, бывают, – устало говорил я. И тут же улыбался, хотя с каждым днем мне это давалось все тяжелее.

- Вы… вы, наверное, волшебник! Вы первый, кто смог подарить нам надежду!

И я продолжал рисовать, день за днем. И вот уже Артем просыпается раньше меня, и я слышу легкий топот его ног по паркету и громкое мурлыканье – в доме откуда-то появилась кошка, ее не стали прогонять, и она стала лучшим другом мальчика и партнером по играм.

Работа приближалась к финалу. Усталость валила меня с ног, но я не позволял себе расслабиться. Я продолжал рисовать, тем более почти не приходилось больше напрягать свое воображение – тот жизнерадостный озорник, что возникал на холсте, словно перескочил на место смертельно больного, что сидел напротив меня три недели назад. Артем был очень живым и подвижным, порой даже слишком, и теперь мне приходилось прилагать немало усилий, чтобы уговорить его усидеть на одном месте хотя бы полчаса. Его мама ходила следом за ним, с трудом веря во все те превращения, что с Артемом происходили. Меня она уже давно иначе, как волшебником, и не звала. Вера, Надежда и Любовь наконец-то вместе поселились в ее сердце, возвращая и ей радость жизни.

Больше всего меня радовали недоуменные и изумленные взгляды врачей. Месяц назад они уже мысленно похоронили этого мальчика. А теперь, несмотря на все прогнозы, болезнь быстро отступала. Их трезвомыслящие умы никак не хотели связывать это с моей деятельностью, а я и не рвался выводить причину выздоровления Артема наружу. Я это делал не для славы, а потому что хотел остаться человеком.

На исходе четвертой недели портрет был окончен. Я сделал последний мазок, потом медленно отложил кисти и палитру. Посмотрел на абсолютно здорового мальчишку, сидящего у окна.

- Вот и все. Артем, иди к маме. Скажи ей, что портрет готов. Пускай придет посмотреть. А я, пожалуй, пойду прилягу. Устал очень.

Сон навалился, едва я коснулся головой подушки. Это был просто сон, без сновидений. Я отдыхал от очень тяжелой работы.

Ведь все, думаю, согласятся, что спасение жизни – не самая легкая работа.

Проснувшись сутки спустя и дойдя до мастерской, я задумчиво постоял на пороге.

Я понял, что отныне мне сюда хода нет. Я не смогу больше писать.

Нет, я не разучился рисовать. Но в моих картинах больше не будет той жизни, что привлекала в них.

Теперь я работаю преподавателем в школе искусств. В конце концов, рисование – это не только талант, но еще и техника. Техникой я давно овладел в совершенстве. И мог показать детям, как правильно взять кисть в руку, как класть мазок на холст и бумагу, как чувствовать цвет и гармонию рисунка. Пресса давно оставила меня в покое, хотя шуму мой уход из творчества наделал немалого. Мне до сих пор приходится отклонять изредка поступающие заказы на картины, людям ведь не объяснишь всего того, что со мной произошло. Слишком рационален этот мир для большинства, чтобы поверить в чудо, слишком многие не поверили бы, что я разменял смысл всей своей жизни на одну-единственную чужую жизнь. Они бы не поняли, что это и было настоящим смыслом жизни.

Я же приобрел новый. Я точно знаю, что случившееся со мной – не исключение, а правило. И ищу, каждый день ищу в глазах своих учеников ту искру, что поможет совершить еще одно и, надеюсь, не последнее Чудо.

2006 год.

Сегодня мы сталкиваемся с тем, как изменилась технология капитализации творчества. В наше время, автор сначала приобретает известность, т.е. его творчество и идеи становятся востребованными, и именно приобретенная известность в дальнейшем приносит ему доход.

Известность? Но как же измерить степень известности? Интуитивный подход перестает работать, когда количество авторов начинает измеряться сотнями тысяч, если не миллионами.

На смену интуитивному подходу мы предлагаем последовательность построения новой конструкции из трех шагов:

Шаг первый – определить предмет известности. То есть, что именно мы собираемся измерять. Дело в том, что литературное имя автора совершенно не обязано совпадать с реальным именем того или иного человека. Именно литературные имена являются объектами, с которыми имеет дело и критика и публика. Поэтому измерять нужно известность не конкретного автора, а только известность его литературного имени.