— Дядь Серёж, — говорит, а голос хриплый, будто прокуренный. — Скажи папке, пусть нож помоет. Воняет же.

Меня после эти слов аж передернуло. Я же знал, что у соседей в доме не всё ладно, но чтоб настолько...

***

Колька, отец её, был мужиком сложным. Контрактник, две командировки, в одной из которых он получил контузию. Вернулся в наш поселок «Заря» год назад, когда батя его слёг. Привез жену, Маринку, и двух дочек. Машка мелкая совсем — шесть лет, а Катьке тринадцатый год пошёл.

Жили они тихо, за высоким забором из профнастила. Колька не работал толком, только таксовал да бухал по-черному. Батя его помер быстро, дом им оставил. Дом старый, бревенчатый, прогнивший насквозь, зато участок большой, лесок сразу за баней начинается. Колька всё мечтал там хозяйство развести, фермером стать. Ага, фермер хренов. Только пустые бутылки за сараем плодил.

Маринка, жена его, баба была забитая, тихая. Ходила в платке, в магазин и обратно, глаза всё время в пол опустит, норовя быстро проскочить мимо. Вроде как третья беременность у нее была, живот уже видно было. Колька, о сыне всё мечтал. «Наследнике». Орал по пьяни на всю улицу, что бабье царство его достало в край.

Беда случилась в октябре.

Дожди зарядили такие, что дорогу к поселку размесило в кашу. Маринка пошла на родник за водой. Там спуск крутой, глина скользкая, а внизу — овраг с камнями и мусор всякий.

Она и к обеду не вернулась. Колька ко мне прибежал, трясется весь, перегаром несет. «Помоги, — говорит, — найти, жена моя пропала».

Нашли мы её быстро. Лежала в овраге, вся переломанная. Еще теплая была, но уже не дышала. Только вот что странно: у неё на груди, справа, дырка была. Кровищи — жуть!

Участковый, молодой пацан, приехал, голову почесал. В общем, списали всё на несчастный случай. Мол, поскользнулась, упала и на арматуру напаролась — там в овраге мусора строительного полно.

Дело быстренько закрыли. Маринку так же быстро похоронили.

Колька после похорон совсем с катушек слетел. Запил так, что из дома неделями не выходил. Девчонки сами по себе по улице шатались: грязные, голодные. Мы с женой их подкармливали иногда.

А потом началась чертовщина с Катькой.

Сначала я слышал, как она орет по ночам. Не плачет по мамке, а именно орёт — благим матом, голосом таким низким, сиплым. Окна в их доме хлипкие, слышимость отличная.

— Не толкай! Не толкай, сука! — вопила она как-то ночью.

Я вышел покурить на крыльцо, слышу — возня, грохот, будто мебель на пол роняют. И Колькин голос, жалкий такой, визгливый:

— Катюха, уймись! Доча, перекрестись, ну пожалуйста!

На следующий день я Кольку встретил у магазина. Вид у него был — краше в гроб кладут. Серый весь, руки ходуном ходят, сигарету прикурить не может с пятой спички.

— Серега, — шепчет, и за рукав меня хватает. — Она это. Не Катька!

— Кто? — спрашиваю, хотя у самого по спине холодок пробежал.

— Маринка! Вернулась она. В Катьку вселилась. Влезла в её нутро.

Я тогда подумал — белка у мужика. Допился. Послал его проспаться. А зря.

Через пару дней я зашел к ним. Жена моя котлет нажарила, говорит, отнеси девкам, пропадут же с таким папашей. Калитка открыта была. Захожу в дом — вонь стоит невыносимая.

В горнице темно, шторы задернуты. Машка, младшая, под столом сидит, трясется, глаза вытаращила. А Катька...

Она сидела на диване, раскинув ноги, как мужик. Смотрела на стену, ковыряла пальцем в носу. Ноготь сорван, кровь по пальцу течет, а она будто этого не чувствует.

— Кать, — позвал я.

Она голову повернула. Медленно так. И ухмыльнулась. Оскалилась, жутко так. Губы синие, потрескавшиеся.

— Пришел, Сережа? — просипела она. Голос был в точь как у Маринки! Точно её интонации, только злые. — А Колька где? Спрятался, гнида?

Меня к косяку так и пригвоздило. Ноги ватные, язык к небу прилип. А она встает и в развалочку ко мне идет.

— Скажи ему, — шипит, и слюна с губы капает, — что я не уйду. Пока он сам туда не свалится. На дно оврага.

В этот момент Колька из кухни вывалился. В руках — топор. Глаза безумные.

— Изыди! — орет. — Убью, тварь!

Он на дочь замахнулся. Я, сам не знаю как, подскочил, руку ему перехватил. Топор на пол дзынькнул. Колька на колени упал, ревет:

— Она это! Она мне жизни не дает! Каждую ночь приходит! Душит!

А Катька стоит над ним и смеется. Страшно так, словно упивается.

— А ты как хотел, Коленька? Думал, столкнул — и концы в воду? Арматура, говоришь?

И тут она рубашку на себе рванула. Детская байковая рубашка затрещала. А на груди у девчонки, справа — синяк. Огромный, черный, с кровоподтеком. Точно в том же месте, где у Маринки рана была.

— Ножик-то ты в кармане припрятал, — говорит Катька материным голосом. — Когда я сказала, что третьей девкой беременна. Не нужен тебе, говоришь, лишний бабий рот? А теперь нас тут много. Мы все здесь!!!

Тут меня тошнить начало. Реально, желчь к горлу подступила. Воздух в комнате. Казалось, тени по углам комнаты шевелятся, словно змеи.

Колька завыл, вскочил и как ошпаренный вылетел из дома. Я за ним.

Ливень хлещет, темнота, грязь чавкает. Он бежит к лесу, к тому самому оврагу.

— Не возьмешь! — орет. — Не возьмешь, ведьма!

Я кричу ему: «Стой, дурак!», а сам бежать не могу, скользко.

Он добежал до края. Там обрыв резкий, глинистый. Остановился на секунду, обернулся. И я клянусь — я видел, как его что-то толкнуло. Никого рядом не было. Но его тело дернулось, словно от удара в грудь, ноги поехали по жиже, и он ухнул вниз.

Только короткий вскрик и глухой удар.

...Когда менты с МЧС его доставали, он еще жив был. Переломался весь, позвоночник в труху.

Но самое жуткое не это.

В нем нож торчал. Старый армейский нож. Видимо тот самый, о котором призрак Маринки говорил. Он на него упал. Лезвие вошло под ребра. Справа.

***

Девчонок в детдом забрали, тетка какая-то из Саратова вроде объявилась потом. Но я до сих пор, когда мимо их заколоченного дома прохожу, вспоминаю жуткий торжествующий смех.

Я всегда был заядлым книголюбом и проводил много времени за чтением романов самых разных жанров. Мне всегда нравилось пользоваться библиотекой — покупать книги зачастую бессмысленно: прочитаешь и потом они вечно пылятся в шкафу.

Я уже давно хожу в нашу городскую библиотеку. Это маленький городок, где каждый день видишь одних и тех же людей на улице, где в ресторанах можно просто сказать «моё обычное» и никто даже не посмотрит на тебя с недоумением. В библиотеке уже лет двадцать работает одна женщина — фактически она единственная там трудится, если не считать посетителей и волонтёров, которые раз в неделю помогают ей с уборкой. Она всегда отзывчива, все рады её видеть, а в библиотеке благодаря ей всегда чисто и тихо.

Недавно она пропустила рабочий день — такое случалось всего несколько раз, обычно из‑за болезни. Я не придал этому значения, а на следующий день она появилась, так что все подумали, что она просто простудилась — это было логично, ведь она работала с множеством детей. Однако после этого она стала вести себя очень странно. Трудно точно описать, но выглядит так, будто кто‑то копирует её движения. Самое странное — то, как она смотрит на входящих людей, словно они её раздражают, что совершенно не вяжется с её любовью к работе.

Её соседи жалуются на странные звуки, доносящиеся из её дома, и их описания меня пугают. Один сказал, что слышал что‑то вроде скрежета по стенам. Я подумал, что это, наверное, крысы, но он уточнил, что звук совсем другой. Другой сосед зашёл и сказал, что похоже на собаку, которая скребёт когтями по стенам. Звук, судя по всему, можно было услышать, только подойдя вплотную к дому — изнутри его не различить, он слишком тихий.

Всё это можно было бы объяснить — может, она просто переживает из‑за нового питомца? Я не собирался вмешиваться, но однажды, когда я брал книгу с полки, она уставилась на меня и велела подойти. Я подошёл, и она заговорила приглушённым голосом. Она попросила меня пройти в подсобку библиотеки, где хранится всё, что не выставлено на полках. Мне стало не по себе, но я иногда работал там волонтёром, и, возможно, ей просто нужна была помощь с уборкой. Не хотелось отказывать и выглядеть невежливым, поэтому я пошёл за ней. Теперь я жалею об этом.

Когда мы вошли в кладовую, её глаза выглядели бледными. Она посмотрела на меня и сказала, чтобы я перестал в это смотреть. Я растерялся — в что смотреть? Она сказала, что всё ещё остаётся собой. Её голос был монотонным, без малейших эмоций. Мне стало по‑настоящему не по себе.

Я уже собирался уйти, когда она рванула к двери и заперла её — быстрее, чем я когда‑либо видел. Она повторяла, чтобы я перестал смотреть. Меня начала бить дрожь, а она вдруг улыбнулась и приложила палец к губам, словно призывая молчать. Половина её зубов отсутствовала, остальные торчали неровно, острые и зазубренные. Я бросился к двери, изо всех сил дёргая ручку, но она была заперта. Я быстро отпер дверь изнутри, пока она мчалась за мной. Как только я выбежал из подсобки, шаги затихли, и я помчался домой, захлопнув за собой дверь.

Несколько дней я не мог в это поверить — наверное, это был сон, думал я. Но как бы я ни пытался найти оправдание тому, что увидел, у меня ничего не получалось. Теперь, выходя на улицу, я замечаю, как она незаметно выглядывает из окон библиотеки, следя за моими передвижениями, словно лев, выжидающий момента для прыжка.

Я больше не хожу в библиотеку.

Чтобы не пропускать интересные истории подпишись на ТГ канал https://t.me/bayki_reddit

Можешь следить за историями в Дзене https://dzen.ru/id/675d4fa7c41d463742f224a6

Или во ВКонтакте https://vk.com/bayki_reddit

По этому поводу я решил оповестить об этом 3 друзей, которые не моют руки после туалета, побиться головой об стену 5 раз, почесать между булками, понюхать пальцы. Повторять произнося в слух свою любимую мысль - "Путин молодец, лучший президент на свете".

Выйдя на улицу, пожав руку 7 людям, а затем повторив предыдущий абзац еще раз, я стал петь от чистого сердца о том как страна достигла процветания, ибо оно само из души идет, и заодно выложить пост сюда.

P.S. Я забыл опубликовать этот пост более года назад, так как меня отрубило пока я исправлял опечатки после тех банок. Я все так же работаю начальником в нашей компании, но с недавнего времени я не выхожу из дома, благо я доверил свои задачи новенькому, хотел бы вам всем пожелать любви и страсти в

жизни.

P.p.s. кремлеботы тут? Сосали?

Точного возраста не помню. Зато помню кухонный стол, миску с хлопьями, которые размокали у меня перед носом, и маму, входящую в комнату с ярко‑белым конвертом — она держала его так, будто это что‑то важное.

— Посмотри‑ка, — сказала она. — Тебе прислали письмо.

Когда ты ребёнок, почта кажется чем‑то взрослым. Счета, напоминания о визитах, рекламные купоны — всё это не для тебя. Поэтому, когда мама протянула мне конверт, я почувствовал странную гордость, словно только что поднялся на новый уровень.

На конверте было написано моё имя. Только имя, без фамилии. И без обратного адреса в углу.

— От кого это? — спросил я.

— Наверное, от родственников, — ответила она. — Кто‑то решил пошутить и забыл дописать остальное.

Она сказала это с улыбкой, но улыбка застыла на секунду, а потом дрогнула в уголках.

Я разорвал конверт. Внутри была обычная открытка: шарики и торт. А внутри, аккуратными синими чернилами, всего два слова:

«С днём рождения».

Ни подписи, ни «от твоего двоюродного брата такого‑то». Только это.

Я помню, как повернул открытку к маме, будто на обратной стороне был написан ответ. Она посмотрела на неё несколько секунд, потом положила на столешницу.

— Видишь? — сказала она. — Кто‑то тебя любит. Ешь свои хлопья.

На этом всё должно было закончиться. Странное, безобидное детское воспоминание. Но на следующий год пришёл ещё один конверт. Такой же белый. Такой же аккуратный почерк на лицевой стороне — только моё имя. И снова без обратного адреса.

Внутри те же слова: «С днём рождения».

После третьего года подряд мама перестала называть это забавным.

Однажды я застал её стоящей у кухонной стойки с открытой открыткой в руках. Она водила пальцем по надписи, словно пытаясь её узнать, потом перевернула конверт, будто на обратной стороне могло что‑то волшебным образом появиться.

— От кого это? — спросил я.

Она вздрогнула, будто я подкрался незаметно.

— Я же сказала, — ответила она. — Наверное, кто‑то из родственников. Иди надевай обувь, поедем к бабушке.

После этого она перестала оставлять открытки на виду.

Но они продолжали приходить. Каждый год. В один и тот же день. Такие же открытки. Тот же почерк.

Когда я пошёл в среднюю школу, они начали меняться.

В один год внутри было написано: «С днём рождения. Надеюсь, ты получишь всё, о чём просил».

Ладно. Не так уж странно.

На следующий год: «С днём рождения. Надеюсь, тренировка прошла хорошо. Я горжусь тобой».

От этих слов мама вдруг замолчала. Тогда я начал серьёзно заниматься баскетболом: задерживался после школы, чтобы побросать мяч, у нас были игры, родители сидели на трибунах и кричали — всё как обычно.

Через год открытка гласила: «С днём рождения. Молодец, что попал в команду. Ты выглядишь сильным на площадке».

Впервые за всё время что‑то в этих словах заставило меня почувствовать тошноту.

— Откуда они это знают? — спросил я маму.

Она попыталась отмахнуться, но лицо её выдало.

— Может, твой тренер, — сказала она. — Или кто‑то из родителей. Не переживай из‑за этого.

Но она переживала. Позже тем же вечером я слышал, как она говорила по телефону — не слова, а тон: низкий и напряжённый. На следующий день она отнесла открытки в полицейский участок.

Когда она вернулась, выглядела скорее расстроенной, чем успокоенной.

— Они сказали, что мало что могут сделать, — сообщила она мне. — Нет угрозы. Нет имени. Ничего, что можно отследить. Сказали, что, скорее всего, это кто‑то из родственников пытается пошутить. Или подросток, который ведёт себя странно.

— Ты показала им часть про команду? — спросил я.

— Да, — ответила она. — Они сказали, что если появятся угрозы, мы должны вернуться.

На следующий год открытка снова была простой: «С днём рождения». Словно тот, кто их писал, получил указание умерить пыл. Или сам решил немного сбавить обороты.

Мы переехали, когда мне было тринадцать. Мама нашла лучшую работу в другом городе: новый дом, новая школа, всё новое.

Я помню, как стоял на подъездной дорожке через неделю после переезда, смотрел на почтовый ящик с новыми цифрами и думал: «Они не знают, где я теперь живу».

Через несколько месяцев мне исполнилось четырнадцать. Утром в день рождения в почтовом ящике лежал конверт.

Такой же белый. Такой же аккуратный почерк — только моё имя.

Я долго смотрел на него, прежде чем взглянуть на маму.

— Может, его переслали со старого адреса, — сказала она, но мы оба понимали, что это бессмысленно.

Внутри открытки было написано: «С днём рождения. Новый дом. Ты всё тот же».

В ту ночь мама установила дополнительные замки на двери.

После этого открытки снова стали обычными. Всё так же каждый год. Всё так же в один и тот же день. Всё тот же почерк. Но послания вернулись к простым:

«С днём рождения. Надеюсь, у тебя будет отличный день».

«Надеюсь, ты почувствуешь себя особенным».

Со временем я привык к этому. Это стало чем‑то, что просто происходит. Как взросление. Как смена времён года. Раз в год появлялось напоминание о том, что кто‑то знает, где я живу и сколько мне лет, — а потом жизнь шла дальше.

Я переехал сразу после колледжа — в убогую двухкомнатную квартиру с тонкими стенами и дверью, которая заедала в дождь. Это было первое место, которое полностью принадлежало мне: старый диван, подержанный телевизор, каркас кровати, который я собрал сам и чуть не сломал в процессе.

Каждый год открытка всё равно приходила. Каким‑то образом они всегда знали мой адрес. Мы были в растерянности.

Когда мне было двадцать три, я встретил свою девушку.

Её имя здесь неважно. Она работает с девяти до пяти, помнит дни рождения, приносит закуски на киновечера, эмоционально вовлекается в сериалы — всё как у обычного человека.

Однажды, когда я уходил с работы, девушка позвонила мне. Я дал ей ключ, но она оставила его у родителей. Я сказал, что у меня есть запасной под ковриком у двери. Знаю, все говорят, что так делать нельзя. Но я всё равно это сделал: однажды я сам заперся снаружи и пришлось вызывать слесаря. После этого ключ лежал под ковриком — простое решение. Мы сближались, и её переезд ко мне был лишь вопросом времени.

Мы были вместе почти год, прежде чем я рассказал ей про открытки.

Это всплыло, потому что приближался мой день рождения, и я в шутку упомянул про свою «загадочную открытку», которая приходит по расписанию. Она спросила, что я имею в виду. Я попытался говорить небрежно.

— А, это просто такая штука, — сказал я. — Я получаю эти случайные открытки на день рождения с детства. Без имени. Без обратного адреса. Каждый год один и тот же почерк.

Я ожидал, что она рассмеётся или хотя бы заинтересуется. Вместо этого она замерла.

— Сколько лет подряд? — спросила она.

— С шести примерно, — ответил я. — То есть очень долго.

— И ты не знаешь, кто их отправляет.

— Нет.

— И они всегда находят тебя. Даже когда ты переезжал.

— Да. — Я пожал плечами. — Это странно, я знаю. Мама однажды ходила в полицию, но они сказали, что это не так серьёзно.

— Это серьёзно, — возразила она. — Это ненормально. Это слежка. Кто‑то следит за тобой.

Я сказал, что она преувеличивает. Не было никаких угроз. Никаких «я тебя убью». Никаких мёртвых животных на крыльце. Только пожелания ко дню рождения.

— Что они пишут? — спросила она.

— В основном просто «С днём рождения», — ответил я. — Иногда что‑то вроде «Надеюсь, у тебя будет отличный день». В таком духе.

Она посмотрела на меня так, будто у меня три головы.

— Нам нужно пойти в полицию, — сказала она.

— Они ничего не сделают, — ответил я. — Когда мама ходила, они ничего не сделали. Нет никаких зацепок.

Она на время отступила, но я видел, что ей это не нравится. Через несколько дней она прислала мне ссылку на камеру для дверного звонка и написала: «Я оплачу половину». Я заказал её. Это казалось простым компромиссом.

Камера пришла. Я установил её. Несколько месяцев это был просто удобный способ видеть, когда приносят посылки. Я привык проверять её, когда был на работе: наблюдал, как курьеры оставляют посылки, а соседи выгуливают собак.

Мой день рождения в этом году выпадает на будний день.

Примерно за неделю до него начали появляться вещи.

Первым был мой любимый фастфуд. Заведение за углом, где делают огромные жирные бургеры, которые я всегда говорю, что нужно перестать есть. Курьер позвонил мне снаружи и сказал: «Я снаружи с вашим онлайн‑заказом», и я чуть не ответил, что у него неправильный номер.

Я открываю дверь. В руках — пакет. Кверху прикреплён чек.

В графе «от кого» — пусто. Только мой адрес. Оплата онлайн.

Я думаю, что это от неё.

Отправляю девушке фото пакета:

«Ты что, решила забить мои артерии жиром перед днём рождения?»

Она отвечает через минуту:

«О чём ты?»

Бургер ещё тёплый. Картофель фри — идеальный. Жир просачивается сквозь бумагу именно так, как мне нравится. Я снова читаю чек. Ни имени. Ни строчки для сообщений.

«Ты не отправляла это?» — пишу я.

«Нет? Это шутка или тебе кто‑то прислал еду?»

Я сижу секунду, держа палец над экраном. Пишу, что, наверное, это ошибка доставки. Или мама, или ещё кто‑то. Она отправляет смайлик со смехом и говорит, чтобы я наслаждался, пока они не поняли и не забрали обратно.

Через два дня появляется небольшая коробка. Коричневый картон. Без логотипа. На этикетке — моё имя и адрес. Внутри — маленькая плюшевая собачка. Глуповатая. Типовая. Такая, какую выигрывают в аттракционах на ярмарке.

Это напоминает мне, как она всегда показывает на плюшевые игрушки в магазинах и пытается убедить меня, что нам нужна ещё одна подушка на кровать.

Я снова думаю, что это от неё.

На этот раз звоню.

— Ладно, ты явно в ударе, — говорю, когда она берёт трубку.

— В каком ударе? — спрашивает она.

— Плюшевая собачка, — отвечаю. — Пытаешься подготовить что‑то милое ко дню рождения?

Она смеётся, озадаченная.

— Милый, я ничего тебе не отправляла, — говорит она. — Я весь день на работе.

Я рассказываю ей про коробку, про собачку, про то, что это похоже на её подарок. Она замолкает.

— Это было от компании? — спрашивает она. — Например, от Amazon? Или просто обычная коробка?

— Обычная, — отвечаю. — Ни имени. Ни чека с подарком.

— Может, кто‑то отправил и не указал имя, — предполагает она. — Может, твоя мама?

Я знаю мамин почерк. Знаю её вкус в открытках. Это не похоже на неё.

Уговариваю себя, что это ничего не значит. Людям иногда приходят случайные посылки. Компании иногда отправляют небольшие подарки ко дню рождения. Адреса путаются. Я бросаю собачку на диван. Жизнь идёт дальше.

На следующий день — цветы.

Я возвращаюсь с работы и вижу яркий букет на пороге. Такой, что выглядит дорого: собран в стеклянной вазе с большим бантом. В маленьком пластиковом конверте — белая карточка.

Я открываю её и читаю четыре слова:

«Оно здесь. Не могу дождаться».

Имени нет.

Отправляю девушке фото:

«Ладно, теперь я точно знаю, что это ты»

Она присылает три сообщения подряд:

«Это не я. Клянусь. Тебе нужно позвонить кому‑то».

У меня сжимается грудь. Я стою в дверях, долго смотрю на цветы. Ваза оставляет капли на моём коврике.

Звоню маме. Рассказываю про еду, плюшевую собачку, цветы. Она молчит несколько секунд, потом говорит:

— Сохраняй всё. Делай фото. Храни чеки. Это уже слишком.

Девушка продолжает писать:

«Позвони в полицию. Пожалуйста».

Через несколько минут приходит ещё одна посылка. Маленькая коробка. Лёгкая.

Внутри — одна из старых открыток ко дню рождения.

Не та, что я узнаю. Но точно такая же: шарики, торт, глянцевая печать. Внутри, теми же аккуратными синими чернилами, три слова:

«Теперь я считаю дни».

Я смотрю на почерк, пока глаза не начинают расплываться.

Девушка снова пишет:

«Это уже не весёлая история, — пишет она. — Это серьёзно. Мне страшно за тебя».

Следующая посылка приходит позже тем же вечером, примерно во время ужина.

Я почти не хочу открывать дверь, когда звонит звонок. Вместо этого смотрю в камеру. Вижу, как курьер ставит коробку, фотографирует, уходит.

Обычный коричневый картон. Без логотипа. Без обратного адреса. Только моё имя и мой адрес, аккуратно напечатанные.

Руки дрожат, когда я открываю её.

Внутри — мой запасной ключ.

Тот, что лежал под ковриком.

На первый взгляд в коробке больше ничего нет. Только ключ посередине.

К нижней стороне крышки приклеена записка. Тот же аккуратный почерк. Те же синие чернила:

«Мне это больше не нужно. Неделя перед днём рождения».

Я заглядываю под коврик, хотя уже знаю, что там найду.

Ничего.

В горле пересыхает. Воздух в доме кажется неправильным. Как будто я нахожусь не на своём месте. Как будто зашёл в свой дом и обнаружил там чужую мебель.

Я отхожу от двери и запираю замок. Впервые в жизни это не приносит облегчения.

Я звоню 911.

Выпаливаю диспетчеру всё: открытки, подарки, записки, ключ. Жду, что она прервёт меня и скажет, что это нормально, что я драматизирую.

Она не прерывает.

— Вы чувствуете себя в безопасности в своём доме сейчас? — спрашивает она.

— Нет, — отвечаю я. Голос дрожит. — У кого‑то был мой ключ. Они оставляют вещи каждый день. Они знают, где я живу. Они знали это с детства.

— Хорошо, — говорит она. — Вам нужно покинуть дом и приехать в участок. Возьмите ключ и все записки. Мы составим заявление и начнём дело.

— Разве кто‑то не должен приехать сюда? — спрашиваю я.

— Если сейчас никто не пытается войти в дом и нет непосредственной угрозы, лучше приехать лично, — отвечает она. — У вас есть транспорт?

Я говорю, что есть. Она снова просит меня уйти. Не оставаться в квартире. Взять ключ. Взять записки.

Я кладу трубку, хватаю кошелёк, телефон, маленький пакет с уликами — открытки и записки, которые я сложил на столе. Замешкавшись, звоню девушке.

Она берёт трубку на втором гудке.

— Привет, — говорит она. — Ты в порядке?

— Нет, — отвечаю я. — Слушай. Ты на работе, да?

— Да. А что?

— Мне нужно, чтобы ты сделала для меня кое‑что, — говорю я. — Когда закончишь, иди прямо к родителям. Не заходи в мою квартиру. Не встречайся со мной здесь. Я позвоню тебе из участка.

— Что случилось? — спрашивает она. Голос становится тонким.

— Я объясню позже, — говорю я. — Пожалуйста. Просто иди к родителям. Останься там на ночь.

Она молчит секунду.

— Хорошо, — говорит она. — Позвони мне, как только сможешь.

Я запираю дверь, хотя знаю, что смысла в этом нет. То, что происходит, уже как минимум раз проникло внутрь. Может, и больше. Я спускаюсь по лестнице с ключом в кармане, чувствуя, будто это я вторгся в чужую жизнь.

Сейчас я сижу в холле полицейского участка.

Всё слишком ярко. Стулья пластиковые и жёсткие. В углу телевизор показывает дневное ток‑шоу с выключенным звуком. Ребёнок с мамой заполняют форму о потерянной вещи. Мужчина спорит у стойки о том, как забрать машину со штрафстоянки.

Я держу прозрачный пластиковый пакет с ключом и стопкой сложенных открыток внутри. Моё имя ещё не назвали. Я здесь достаточно долго, чтобы нога не переставала дёргаться.

Мой телефон вибрирует.

На секунду я думаю, что это девушка. Или мама.

Это уведомление с моей камеры дверного звонка.

«Обнаружено движение у вашей входной двери».

Сердце падает в желудок.

На секунду я думаю только: «Она не послушала. Она всё‑таки пришла в дом».

Я неуклюже хватаю телефон, чуть не роняю, ловлю в ладони. Нажимаю на уведомление, и появляется прямая трансляция.

Это не она.

Мужчина стоит на моём крыльце спиной к камере.

Он крупный. Не просто высокий, а широкий. Массивные плечи натягивают ткань тёмной куртки. Капюшон надвинут. Руки опущены. Он стоит так неподвижно, что сначала мне кажется, будто трансляция зависла.

Потом я слышу его дыхание.

Оно идёт через маленький динамик: медленные, ровные вдохи и выдохи. Как будто он успокаивает себя.

Он стоит так, что камера дверного звонка не видит его лица. Только край челюсти в свете фонаря, изгиб уха, затылок.

Он не стучит сразу.

Просто стоит.

— Сегодня ты молчишь, — наконец говорит он.

Его голос спокойный. Мягче, чем я ожидал. Чуть выше. Не какой‑то чудовищный рык из фильма ужасов. Обычный мужской голос с чем‑то холодным за ним.

— Я знаю, что ты там, — говорит он.

— Не стоит заставлять меня ждать, — продолжает он.

Я сжимаю телефон так сильно, что болят пальцы. Смотрю на стойку регистрации, но никто не обращает на меня внимания. Никто не знает, что на моём экране мужчина стоит у моей двери и разговаривает с пустым домом, будто я там и слушаю.

— Ты знаешь, какой сегодня день, — говорит он. — Мой любимый день.

Он выдерживает паузу.

— Твой день рождения, — произносит он.

Поднимает руку. Она настолько большая, что почти закрывает корпус камеры дверного звонка, когда проходит мимо. Манжета куртки задирается, обнажая запястье с бледной кожей и тёмными волосами.

Он стучит.

Три раза.

Каждый удар медленный и тяжёлый, отдаётся эхом через крошечный динамик.

Стук. Стук. Стук.

Я чувствую это в груди, будто он бьёт не в дверь, а в меня.

— Ну же, — говорит он, теперь с большим воодушевлением. — Ты ведёшь себя невежливо.

Он стучит снова, на этот раз сильнее.

— Открой дверь, — требует он. — Пора праздновать.

Я смотрю на экран. Люди ходят вокруг меня в участке. Жужжит принтер. Кто‑то смеётся над чем‑то, что сказал сотрудник. Никто из них не слышит мужчину у моей двери.

— ОТКРОЙ ДВЕРЬ! — внезапно кричит он. Спокойствие исчезло. В его голосе звучит что‑то похожее на радость. — ПОРА ПРАЗДНОВАТЬ!

Он бьёт кулаком в дверь. Камера дрожит. Фонарь на крыльце мерцает. Он по‑прежнему стоит лицом к двери. Он не оборачивается. Ему не нужно видеть меня. В своём сознании он уже видит.

Моё имя так и не назвали.

Он снова бьёт в дверь. И ещё раз. И ещё.

Он всё ещё стучит. Всё ещё ждёт меня.

Чтобы не пропускать интересные истории подпишись на ТГ канал https://t.me/bayki_reddit

Можешь следить за историями в Дзене https://dzen.ru/id/675d4fa7c41d463742f224a6

Или во ВКонтакте https://vk.com/bayki_reddit

Только вот торшер в углу какой-то неправильный.

Это старая советская хрень с оранжевым абажуром, досталась нам вместе с квартирой от прежних хозяев. Мы её даже не включали никогда. Стояла себе и стояла, пыль собирала. А сейчас я смотрю на неё, и меня мутит. Он будто не вписывается в наш мир. Абажур какой-то… плоский. Будто текстура в игре не прогрузилась. Знаете, когда подходишь к объекту вплотную в каком-нибудь старом шутере, а он распадается на пиксели или выглядит как картонная декорация? Вот тут то же самое.

Я тру глаза. Сильно, до цветных кругов. Открываю — торшер всё такой же. Он как будто вывернут наизнанку. Свет падает справа и тень от него ложится в ту же сторону. Нереально. Физически невозможно.

— Вить, иди ужинать! — кричит Катя с кухни.

Голос родной, такой тёплый. Мы с ней десять лет вместе. Познакомились ещё в политехе, на третьем курсе. Я тогда был нищим студентом, подрабатывал грузчиком, а она — красавица с экономфака. Как я её добился — до сих пор загадка. Но добился. Потом свадьба, скромная, в столовке, зато весёлая. Потом эта трёшка. Ипотеку закрыли два года назад — я тогда на северах хорошо денег поднял. Дочка родилась, потом сын. Жизнь наша, блин, идеальная. Тьфу-тьфу-тьфу, чтоб не сглазить.

Была идеальная... До этого момента.

Я встаю, подхожу к торшеру. Вблизи выглядит ещё хуже. Он не просто плоский, он как дыра в пространстве. Оранжевое пятно, от которого болит голова. Меня начинает трясти. Руки ходуном ходят, во рту пересохло.

— Пап? — сын дёргает меня за штанину. Ему пять. Копия я в детстве.

Я смотрю на него, а краем глаза вижу этот проклятый торшер. Он растёт. Он занимает уже не только угол, он расплывается, как масляное пятно на воде.

— Витя! — Катя выходит из кухни, вытирая руки полотенцем. — Ты чего бледный такой? Тебе плохо?

— Лампа, — выдавливаю я. — Ты видишь лампу?

Она смотрит в угол.

— Ну торшер. И что? Вить, ты меня пугаешь.

Она не видит. Никто этого не видит!

Я не пошёл ужинать. Я сел обратно на диван и продолжил смотреть. Я не мог отвести взгляд. Казалось, если я моргну, эта оранжевая дрянь поглотит всю комнату.

Ночь прошла как в бреду. Катя пыталась уложить меня спать, плакала, грозилась вызвать скорую. Я отмахивался. Я просто сидел и смотрел. Торшер менял форму. Он пульсировал. К утру он стал размером со шкаф. К следующему вечеру он закрыл собой окно.

Я перестал есть. Даже простая вода не лезла в горло. Я даже в туалет не выходил, ссал в пустую бутылку из-под колы, пока семья не видит. Стыдно? Плевать! Страх был сильнее. Гнетущий подлый страх, что вся наша реальность летит к чертям.

На третий день Катя уже не кричала. Она тихо сидела рядом и звонила кому-то, наверное, матери или врачам. А я слышал только гул. Низкий, вибрирующий гул, исходящий от лампы.

И тут торшер стал красным. Кроваво-красным. Он заполнил всё. Стены исчезли. Потолок растворился. Остался только этот красный, противный свет. И боль.

Череп будто тисками сжали. И в голову словно вкручивали сверло. Я закричал.

Красный цвет стал нестерпимо ярким. Я услышал голоса. Не Кати, не детей. Чужие, грубые, хриплые голоса.

— Эй, мужик! Ты живой?

Я открыл глаза.

Надо мной — серое, свинцовое небо. Сыплет мелкая ледяная крупа. Я лежу щекой на грязном, холодном асфальте. Воняет бензином и мокрой псиной.

— Скорую давай, он глаза открыл!

Надо мной склоняется мент. Лицо усталое, серое, фуражка набекрень. Рядом мигает люстра патрульного «УАЗика». Синий-красный, синий-красный.

— Ты как, браток? — мент хлопает меня по щекам.

Я пытаюсь встать, но тело не слушается. Голова раскалывается. Я провожу рукой по затылку — пальцы липкие от крови.

— Где Катя? — хриплю я. Язык еле ворочается, во рту вкус железа и грязи. — Где дети?

Мент переглядывается с напарником.

— Какая Катя? Ты тут один валялся. Возле гаражей, за «Пятёрочкой». Видимо, нарики тебя по голове приложили и все карманы вывернули.

Я смотрю на свои руки. На них нет обручального кольца. Куртка старая, потёртая, не та новая и дорогая, что я купил в прошлом месяце.

— Какой сейчас год? — спрашиваю.

— Две тысячи двадцать четвёртый, — отвечает мент, глядя на меня как на идиота. — Октябрь.

Я закрываю глаза и вою. Не от боли в пробитой голове.

Десять лет. Десять грёбаных лет жизни! Свадьба, рождение детей, поездки на дачу, ремонт в ванной, тепло Катиной ладони в моей руке, первые шаги сына, запах мандаринов на Новый год.

Всё это пронеслось в моем мозгу за те несколько минут, пока я валялся в отключке после удара кирпичом по затылку.

Никакой Кати нет. Я даже не знаком с ней. Я отчисленный студент, который шёл с подработки в ларёк за сигаретами.

Врачи сказали я получил тяжёлое сотрясение, гематома. Мозг, пытаясь защититься от боли и шока, сгенерировал «безопасное место». Детальную, логичную, долгую жизнь. Симуляцию счастья.

Я вышел из больницы через месяц. Вернулся в универ, чтобы попытаться найти ту девушку, Катю, с моего потока. Нашёл. Она даже не знала, кто я такой. У неё другой парень, мажор на папиной машине.

Прошло уже три года. Я работаю на складе и по черному бухаю. Пытаюсь забыть. Но иногда, когда я просыпаюсь посреди ночи в холодном поту, я вижу боковым зрением маленькую фигурку. Сын. Ему всё так же пять лет. Он стоит в углу и тянет ко мне ручки. Но когда я поворачиваю голову — там ничего нет. Только пустой угол и старые обои.

Иногда мне кажется, что та жизнь была настоящей, а это — кошмарный сон. И я всё жду, когда в углу появится оранжевый, плоский, неправильный торшер. Чтобы снова смотреть на него три дня, пока он не лопнет и не вернёт меня домой. Но этой проклятой лампы всё нет.

Есть только бутылка водки и серое небо за окном.

И стоя в массовке на остановке в прохожих ищу я тебя.
Юли-юли-юли-юли-юли-юли-юли-юли Юлия.

Какой ужасный Бред!!!!!!!!

Но оочеень мелодичный...