Лига Писателей

Июль во Владивостоке выдался на удивление жаркий. В небе парили ослепительно белые облака похожие на огромных плюшевых медведей. Я мама и папа с дядей Николаем  расположились на диком каменистом пляже чтобы шашлыком  отметить день рождение Николая. С левой стороны возвышался мыс Кунгасный откуда доносились мерные стуки деревянных молотков, там на базе собирали большие дубовые бочки. Море манило своей теплотой и прозрачностью, жаль что я к пяти годам так и не научился плавать. Меня вполне устраивало строительство каменных замков на берегу. Гладкие камешки складывались в идеально ровную стену, вместо окон  сияли  обточенные морем стёклышки, а венчало замок белоснежное перо чайки. Я светился от счастья любуясь своей грандиозной постройкой. И тут краем глаза я заметил, как сзади ко мне подбежали уже прилично подпитые папа с дядей Николаем. Ни слова ни говоря они схватили меня за руки и за ноги, раскачали и швырнули в море. Признаться глубина даже возле берега была приличная. Я погрузился на дно, открыл глаза и увидел над головой давящую синюю толщу воды. Плавать я не умел. В голове возник мужской голос предложивший мне максимально расслабиться и  вспомнить в какой стороне находиться берег. И уж если я не могу всплыть, то вполне могу выйти на берег по дну пешком. Я сделал всё в точности как посоветовал этот голос. Мне показалось что время замедлилось и стало вязким как морская вода.
Когда я выполз на берег задыхаясь, роняя сопли и слёзы, моему взору предстали родители весело гогочущие над очередными пошлыми шутками дяди Николая. Злость наполнила меня до краёв.  Что может пятилетний ребенок сделать взрослым дядям? Вопрос риторический. Я мысленно стал пинать папу по ноге, а дядю и маму мысленно скручивал как полотенце после стирки, в общем мстил как мог.
На следующий день я проснулся от диких завываний. Мама бегала между отцом и ванной комнатой. Оказалось у папы вылезла так называемая царская болезнь "подагра", а маму и дядю Николая выворачивало наружу от вчерашних шашлыков и алкаголя.
Я почему-то был уверен, что весь этот происходящий кошмар моих рук дело.

Ходить и говорить по старой памяти я научился быстро.  В три года уже спокойно стихи читал наизусть. Ну и за минуту мог разобрать любую машинку без инструментов, как автомат Калашникова. Папа старался воспитывать меня по спартански жёстко, бил от души скакалкой, проводом от утюга, солдатским ремнём с железной пряжкой. Бил за всё подряд, за то что в детском саду не спал в сонный час, за плохой аппетит, за сломанную игрушку. Воспитатели часто спрашивали маму откуда у вашего сына по всему телу такие ужасные шрамы. Мама по большей части старалась молчать. Помню как папа однажды поставил маме огромный фингал под глазом за то что она пыталась защитить меня, с тех пор мама больше не пыталась этого делать.
Возможно папа чувствовал, что я и есть тот самый повесившийся дедушка Саша и вымещал на мне всю свою злость и обиду. Моя кожа лопалась от хлёстких ударов оставляя длинные кровавые полосы, как я не умер тогда даже не представляю. Возможно после этих истязаний я стал молчалив, долготерпим и спокоен несмотря ни на что. Однажды моей бабушке Марии все эти отцовские выходки надоели и она психанув, разменяла свою шикарную большую квартиру в центре города на маленькую гостинку для себя и однокомнатную квартиру на первой речке для папы.
Я очень часто болел и поэтому мама устроилась работать в мой детский садик кастеляншей, чтобы было удобней за мной присматривать. У мамы был свой склад кабинет на втором этаже. Там штабелями лежали одеяла, матрацы, пелёнки, полотенца и ещё масса всякой всячины.
Помню как к маме приходил какой-то дядя, он обнимал маму, целовал, смотрел на меня и шепотом спрашивал маму.
А шкет не расскажет твоему?
Мама смеялась и успокаивала дядю, что я ещё маленький и ничего никому не расскажу.
Помню как на мой четвёртый день рождения папа купил два больших торта и отдал их моей воспитательнице, чтобы в обед угостить тортиками всех детей одногруппников. Настал обед и я с нетерпением ждал когда меня поставят в центре хоровода и споют ту самую заветную песенку,, "Как на Сашены именины испекли мы каравай".
Но хоровода с поздравлениями я так и не дождался. За-то увидел как две воспитательницы спрятавшись за кухонной загородкой поедали мои тортики. Родителям я всё это естественно рассказал, за что в очередной раз был бит. Как мне пояснили за враньё. У воспитательниц была своя версия произошедшего. Они уверили моих родителей что поздравления были, и что я тот ещё фантазёр. На следующий день воспитатели больше не спрашивали родителей откуда у меня такие кровавые шрамы и синяки.
К пяти годам от такой жизни я стал заикаться и мама перевела меня в логопедическую группу. Нас таких заик там было человек десять. С нами занималась тётя врач разучивая всевозможные песенки и скороговорки. Когда тётя врач уходила, воспитательница сажала нас на стулья и приказывала не шевелиться, иначе в наказание пообещала колоть нас швейной иглой. Мы сидели не дышали, но всё равно воспитатель нас колола иглой за малейший шорох. Не раз доставалось и мне, это было зверски больно когда тупая игла на пару сантиметров входит в ногу разрывая мышцы. На этот раз я был научен горьким опытом и даже не пытался рассказать об этом своим родителям.
Незадолго до школы меня всё таки перевели в нормальную группу избавив от воспитателя садистки.

— Система «Феникс» не стимулирует извне. Она работает изнутри, — его голос был ровным, как у автоответчика. — Наночип, что был имплантирован в вашу лимбическую систему и гиппокамп. Он не разрушает нейроны. Он переписывает синаптические связи на молекулярном уровне. Вы не потеряете память. Вы получите исправленную версию.

Он коснулся экрана планшета. Внутри ее черепа, глубоко в мозге, где-то за глазами, что-то щелкнуло. Не звук, а ощущение — тонкое, как разряд статики, но изнутри.

— Я начинаю процедуру, Агония, прошу Вас не сопротивляться своим мыслям и себе, это будет нам мешать — сказал Отто. -- Я включу видеозапись для контроля. Как дневник, понимаете? -- пару ловких движений по маленьком монитору и запись пошла, как и работа нейростима...

Сначала ничего. Потом — волна тепла, разливающаяся от центра головы к вискам. Приятное, почти расслабляющее тепло. Будто стекающий по горлу

пряный напиток, что не просто согревал, а прожигал плоть. Мысли замедлились, стали тягучими, как мед. Исчезло напряжение в челюстях, в плечах. Это было неестественно хорошо.

— Вводим вас в состояние повышенной нейропластичности, — пояснил он. — Мозг открыт для редактирования.

Система вызвала воспоминание.

Память.

Сцена.

Запах.

Резкий, химический — горелый пластик, порох, запах крови. Не вокруг. Он был внутри ее ноздрей, на языке, в лёгких, в голове.

Звук.

Глухой, давящий гул, и сквозь него — булькающий, прерывистый звук. Хрип. Ее собственный? Чей?

Тактильность.

Ее руки. Они были мокрыми, скользкими, горели. Они вжимались во что-то мягкое, податливое, пульсирующее слабыми, аритмичными толчками. Ткань, промокшая насквозь чем-то теплым. Плоть. И все ее существо было сведено к одному — дикому, животному давлению.

ДАВИ, СУКА. УДЕРЖИ. НЕ ДАЙ ВЫТЕЧЬ. ТКАНЬ. НОВАЯ ТКАНЬ НУЖНА. ПОЖАЛУЙСТА.

Она пыталась зажать дыру в самой реальности, из которой утекала жизнь.

— Фиксация, — голос Отто был тихим, но ясным, как будто он стоял рядом в том же аду. На экране планшета танцевали цветные волны. — Целевой кластер активирован. Пиковая активность в островковой доле. Аффект: вина, беспомощность, соматический ужас. Приступаю к коррекции.

Тепло внутри ее черепа сменилось странным ощущением — будто невидимые пальцы копошатся в самой ткани мозга, аккуратно разъединяя одни нервные нити и сплетая другие. Это не было больно. Это было ужасающе интимно.

— Стираю эмоциональную валентность, — сказал он, отчитываясь перед невидимым зрителем за камерой.

И ощущения в ее «воспоминании» начали меняться. Липкий ужас на ладонях стал тусклым, далеким. Булькающий хрип затих, как уходящая волна. Давление в руках осталось, но его смысл изменился. Оно уже не сжимало, а… тянуло.

— Внедряю новый фактор, — голос Отто стал тише, гипнотическим. — Ощущение давления — это не ваши руки. Это на вашем запястье. Чья-то рука. Сильная. Она тянет вас. На себя. Прочь отсюда. Вы чувствуете не борьбу, а пассивное движение. Вас извлекают. Спасают извне.

В сценарии внутри ее головы произошел сдвиг. Она все еще «чувствовала» свои руки на ране, но теперь поверх этого ощущения легло другое — железная хватка на ее правом запястье. Влажный хрип окончательно сменился другим звуком — тяжелым, ровным, напряженным дыханием у самого уха. Мужское дыхание. И новый запах, поверх вони гари и крови — чистый, резкий запах медицинского спирта и свежего пота.

— Отличный отклик, — констатировал Отто, его глаза пристально следили за графиками. — Нейроны принимают новую конфигурацию. Закрепляю ассоциацию: тактильный образ руки-спасителя, аудиальный образ дыхания, обонятельный маркер — чистота, порядок. Визуальный ряд пока оставляю размытым.

Он провел пальцем по экрану. Ощущение внутреннего вмешательства прекратилось так же внезапно, как и началось. Волна тепла отхлынула. Агния резко вздохнула, как будто все это время не дышала. Ее тело обмякло, покрытое холодной испариной.

— Первичная перезапись завершена, — Отто отложил планшет. — Ядро травмы деконструировано. На его место установлен прототип события спасения. Память осталась, но ее эмоциональный и сенсорный состав изменен на семьдесят процентов. В следующий раз мы добавим детали: свет, контуры, возможно голос.

Он посмотрел на нее. Его взгляд был пустым, оценивающим.

—Как самочувствие? Дезориентация — нормальный побочный эффект.

— Что… что вы сделали? — ее голос был хриплым шепотом. — кто эти люди.. моя голова.. кто в ней..? -- голос пациентки дрожал. Она знала, что это неправда, но вспомнить ничего иного не могла.

— Всё в порядке, Агония, это ваш первый сеанс, вы привыкните. Я не стирал память. Я вылечил ее, — ответил он просто. — Вы по-прежнему помните, что произошло. Но теперь это воспоминание служит вам, а не уничтожает. В нем есть место для того, кто вас вытащил. А это меняет все.

Он повернулся к выходу.

—Система «Феникс» будет продолжать фоновую консолидацию. Отдыхайте. Завтра продолжим.

Дверь закрылась. Агния лежала, прислушиваясь к тишине внутри собственной головы. Там, где раньше был сплошной, невыносимый шрам, теперь зияла странная, гибридная конструкция. Ужас и боль были притушены, как под сильным успокоительным. А поверх них, как имплант, лежало новое знание: сильная рука, вырвавшая ее из ада. И с этим знанием вернулось чувство долга, но теперь оно было конкретным, почти осязаемым. Она была обязана не призраку, а тому, чье дыхание она слышала, чью хватку чувствовала на своей коже. Она была обязана тому, кто залез прямо в ее мозг и переписал самую страшную правду. И этот долг был страшнее любой боли, потому что исходил не извне, а из самой глубины ее перепрограммированного сознания.

Агния сидела в глубоком кресле из мягкой, тёмно-серой кожи, словно утопая в нём. Её фигура, ещё недавно собранная и напряжённая даже под наркозом, теперь казалась съёжившейся, почти детской. На коленях она сжимала угол толстого пледа – яркого, словно детская игрушка, будто пытаясь раствориться в этой искусственной гармонии. Но её глаза… её глаза были чистыми. Туман замешательства и химической отрешённости рассеялся, уступив место иному – робкому, болезненно живому интересу. В них плавала бездна вопросов и страх перед ответами. Отто наблюдал за этой переменой с научным восхищением. Так смотрят на удачный эксперимент в чашке Петри, где первые клетки начинают делиться в заданном направлении.

— Комфортно ли вам, Агония? – его голос был идеально ровным и внушающим. Он стоял не перед ней, а чуть в стороне, у массивного дубового стола, позволяя ей освоиться в своём собственном пространстве.

Она кивнула, движение было резким, неуверенным. Пальцы вцепились в плед так, что костяшки побелели.

—Да… Только… странно. В голове тихо. Пусто. Как в доме после отъезда всех жильцов. Чисто, вымыто, но… ничего не осталось.

— Это и есть цель первоначальной стабилизации, – продолжая её мысль, сказал Отто. Он сделал лёгкую пометку в электронном планшете и вернул взгляд на пациентку – Мы дали вашей психике необходимый покой. Остановили лавину. Теперь перед нами стоит иная, куда более тонкая задача. Не просто восстановить обломки, Агния. Построить из них новый, прочный дом. И для этого нам нужен план. Фундамент.

Он отложил планшет и подошёл к стене, где за бесшовной панелью скрывался сейф. Не современный цифровой, а массивный, с матовой стальной дверцей и комбинационным замком. Его пальцы безошибочно перебрали сложную последовательность. Раздался глухой щелчок, лязг отодвигаемых тяжёлых затворов. Дверь открылась беззвучно, и из чрева сейфа он извлёк книгу.

Ту самый. Кровавого цвета, холодной кожи, пахнущую старыми книгами и властью. Вес фолианта в его руках был не просто физическим; это был вес судьбы, который он взял на себя.

— Вся наша совместная работа будет опираться на этот документ, – произнёс он, возвращаясь и устанавливая книгу на низкий стеклянный столик между ними. Глухой, весомый стук кожаного переплёта о стекло прозвучал как удар о гонг, открывающий церемонию. – Ваше полное досье. Архив вашей жизни до момента катастрофы. Всё, что вы были. И всё, что мы обязаны вернуть – осмысленным, цельным, живым.

Он открыл его. Первые страницы зашуршали под его пальцами – сухие, лаконичные, заполненные казёнными шрифтами. Биографические данные. Он позволил её взгляду скользнуть по ним, не задерживаясь.

—Видите? Факты. Каркас. Дата рождения, академия, места службы, награды. Но человек, Агния, не сводится к каркасу. Человек – это плоть воспоминаний, натянутая на эти кости. Ощущения, эмоции, связи. Ваша плоть… – он сделал интригующую паузу, – была сильно повреждена. Её не вырезали. Её… размотали. Наша задача – соткать заново.

Он перелистнул несколько страниц. Вот они – распечатанные новостные статьи, глянцевые фотографии с официальных приёмов, снимки в парадном мундире с орденами на бархатных подушечках. Заголовки кричали:

«ГЕРОИНЯ В БЕЛОМ ХАЛАТЕ: КАПИТАН КОВАЛЬ ВЫНЕСЛА РАНЕНЫХ ПОД ШКВАЛЬНЫМ ОГНЁМ»,

«ПОДВИГ БЕЗ ГРОМКИХ СЛОВ: ВРАЧ, НЕ ПОКИНУВШИЙ ПОСТ».

Отто провёл пальцем по глянцу,где было запечатлено её улыбающееся, незнакомое ей самой лицо.

—Вы были героиней, – сказал он, и в его голос, всегда такой ровный, впервые вкрались тщательно отмеренные, дрожащие нотки уважения и восхищения. – Ваши действия выходили за рамки приказа, долга, инстинкта самосохранения. Это была… чистая, абсурдная в своей красоте жертвенность.

Агния смотрела на фотографии, на вырезки, на саму себя, застывшую в моменте славы. В её глазах, таких живых и таких потерянных, боролись смятение и что-то похожее на стыд.

—Я… Простите, но я не помню, это как будто совсем не я..

— Именно в этом и заключается самая коварная часть травмы, Агния, – вставил Отто. Он прикрыл досье, но не полностью, оставив палец в качестве разделителя. – Она украла не факты. Она украла их эмоциональное значение. Вы знаете, что были героем, как факт. Но эта информация не греет, не даёт сил, не является частью вас. Она висит мёртвым грузом. Наша работа – вернуть связь. И начинать нужно не с начала, а с кульминации. С точки, где всё оборвалось.

Он снова открыл досье, перелистнул дальше. И вот она – целевая страница. Она отличалась от остальных. Не было газетных колонок, официальных бланков. Только чистый лист с одним напечатанным абзацем и схематичной картой местности, нанесённой тонкими, красными линиями. Это был отчёт, которого не существовало ни в одном архиве мира. Его личная версия её прошлого, которая теперь станет правдой.

— Последняя подтверждённая локация, – голос Отто понизился и стал более серьёзным и грубым. Его палец, длинный и бледный, лёг на карту. – Полевой госпиталь «Dämmerung»(нем.), временная дислокация. Вы осуществляли эвакуацию тяжёлых раненых при внезапном точечном артиллерийском обстреле. Был отдан приказ на срочный отход. Все медики и подвижные пациенты были выведены.

Он сделал паузу, дав ей представить и погрузиться в эту суматоху, этот грохот, этот запах страха и пороха. Её дыхание стало чуть громче и прерывистее.

— Все ушли. Кроме вас. – Он посмотрел на неё поверх очков, и его взгляд был полон невысказанного понимания. – Вы остались с одним бойцом. Состояние критическое, транспортировка невозможна без немедленной смерти. И вы… – Отто замолчал, сделав вид, что слова даются ему с трудом, хотя каждое из них было отшлифовано в его сознании сотни раз. – Вы приняли решение. Остаться. Дожидаться чуда или… разделить участь.

Агния замерла. Казалось, она перестала дышать. Её взгляд прилип к схематичным линиям на бумаге, будто силой воли пытаясь прочесть в них ту самую палатку, почувствовать вес того тела на своих руках, услышать хрип.

— Что… что было дальше? – её голос был хриплым шёпотом, обрывком звука. – С ним… со мной?

Отто медленно, с невероятной торжественностью, закрыл досье. Сухой удар кожи о кожу прозвучал как приговор прошлому. Как последний гвоздь, забитый в кровь.

—Шансы были исчезающе малы. Практически нулевые. Но они появились. – Он откинулся в своём кресле, сложил пальцы перед лицом, образуя подобие купола храма. Его глаза, скрытые теперь бликами на стёклах, были невидимы, но она чувствовала на себе их тяжесть. – Появилась группа экстренного реагирования. Добровольцы, которые пошли на сумасшедший риск, чтобы прорваться к госпиталю сквозь заградительный огонь. Их возглавлял специалист. Не просто офицер.

Военный психиатр, призванный для работы с неотложными шоковыми состояниями в передовой зоне. Он понимал, что идёт на верную гибель. И всё же пошёл.

Тишина в кабинете стала густой, вязкой, звонкой, будто в бесконечном ожидании «чего-то». Отто позволил ей повиснуть, наслаждаясь каждой секундой нарастающего напряжения в воздухе.

— Этот врач… – он начал снова, и каждое слово было будто высечено из камня, – он вошёл в полуразрушенную палатку. Он увидел вас. Истощённую, в грязи и, возможно, крови, но всё ещё держащуюся. Всё ещё пытающуюся спасти солдата, что был на грани смерти. И он совершил нечто за гранью возможного. Организовал экстренную эвакуацию под продолжающимся обстрелом. Он вынес вас на своих руках. Он дотащил до точки, где ждал последний, отчаянный вертолёт, лопасти которого уже вращались, готовые к прыжку в небо. Вы спасли солдата. А врач, в свою очередь, спас Вас, Агония.

Слёзы. Они появились внезапно, тихие и обильные, без рыданий, без судорог. Они просто текли из её широко открытых глаз, оставляя блестящие дорожки на бледных щеках. Это были не слёзы горя или радости. Это были слёзы абсолютной, пронзительной пустоты перед лицом невероятной истории, которая должна была быть её, но была для неё лишь красивой, страшной сказкой.

— Кто… – голос сорвался,будто ребёнок, решивший покончить свою жизнь падением из окна. – Кто то врач? Я знаю его?.

Отто Шварц снял очки. Это был медленный, ритуальный жест. Он достал шелковистый платок из кармана халата и принялся тщательно, с почти болезненным скрипом протирать линзы, глядя не на неё, а куда-то в пространство перед собой, будто вызывая из небытия тот самый силуэт в разорванном бушлате.

—Его звали… – он сделал вид, что с трудом извлекает имя из глубин памяти, хотя оно горело в нём пламенем одержимости. – Майор медицинской службы. Узкий специалист по экстремальной психиатрии, работавший с механизмами выживания в невыносимых условиях. Человек, который спас тогда, Агния, не просто две жизни. Он вырвал из пасти хаоса саму возможность вашего будущего. Он вернул вас миру. Этот мир… – он широким жестом обвёл кабинет, – этот шанс – вот он.

Он снова надел очки. Теперь его взгляд, очищенный и отточенный, вонзился в неё, не оставляя места сомнениям.

—И теперь моя задача, – произнёс он, и каждый слог звучал как клятва, отлитая в стали, – не просто собрать рассыпавшуюся мозаику. Моя задача – восстановить нить. Нить, которая связывает ту, прежнюю, героическую Агнию с той, которой ей суждено стать теперь. И ключ к этой нити лежит не в газетных статьях. Он лежит в том человеке, чья рука оказалась единственной опорой в абсолютной тьме. Мы найдём его в вас. Мы вернём вам это чувство – чувство спасения, чувство долга, чувство… связи. И тогда, Агния, всё это, – он похлопал ладонью по обложке досье, – обретёт не просто смысл. Оно обретёт жизнь. Вашу жизнь.

Агния не ответила. Она сидела, обхватив себя руками, мелко дрожа, как в лихорадке. Слёзы высыхали на её щеках, оставляя стянутую кожу. Её взгляд был прикован к серебряному фениксу в клетке на обложке, но видел он, казалось, что-то иное – призрачные вспышки на горизонте, тень вертолёта, чья-то спина в темноте. В её уничтоженном внутреннем мире только что воздвигли новый, колоссальный монумент. Монумент её подвига и её спасения. И у подножия этого монумента стоял он, Отто - врач, архитектор этой новой реальности, с голубем мира в одной руке и чертежами её души – в другой.

Он наблюдал за ней, за содроганием её плеч, за тихими всхлипами, за тем, как её пальцы бессознательно искали на пледе тот самый шов, за который можно было бы уцепиться, как за последнюю тростинку. Внутри него, в той части, что не была занята холодными расчётами, пела ледяная, торжествующая симфония. Первый акт был сыгран превосходно. В пустое, туманное поле с холодной землёй было брошено семечко. Теперь он будет обхаживать его, дабы возрастить самый чудесный цветок, что будет соответствовать всем его ожиданиям. Они будут принадлежать друг другу так же, как и Маленький Принц своей Розе и наоборот.

- Значит, знаешь, - кивнул учитель. – Тогда объясни, почему твой аватар плывёт по течению? Кто им должен управлять?

- Я? – пискнул ученик.

- Именно! А у тебя что происходит?

- Но ведь там, - ученик ткнул пальцем в монитор, - все так делают.

- Зачем ты смотришь на всех? А если все пойдут с крыши прыгать, ты что? Тоже пойдёшь?!

- Я… - ученик не знал, что сказать. Он смутился, рука непроизвольно дёргала мышь.

- Выйди и зайди снова.

- Опять?! Сколько можно?

- Сколько нужно, столько и можно. Повтори-ка ещё раз главную цель этой игры.

- Развиваться. Эволюционировать.

- Ты это делаешь?

- Нет, - чуть слышно шепнул ученик.

- Выйди и зайди снова. – Учитель был непреклонен.

Ученик вздохнул и печально нажал нужные клавиши.

Мужчина средних лет остановился посреди улицы, несколько раз безуспешно попытался вдохнуть, неловко дёрнулся, и упал на тротуар. Его пальцы разжались, уронив на асфальт тяжёлый дорогой портфель.

- Врача! – вскрикнул кто-то, явно насмотревшийся голливудских фильмов. – Тут человеку плохо!

Ещё кто-то с профессиональной сноровкой замерил пульс, подержал телефон возле рта лежащего, и с цинизмом, выдавшем в нём врача, поправил:

- Ему уже не плохо. Похоже, сердце. Так что ему уже лучше, чем нам всем.

Никто из собравшихся возле свежеиспечённого покойника не слышал, как в родильном доме, что располагался напротив, раздался детский крик. В игру вошёл новый аватар.

Я родился первого апреля в день дурака, но мама желая угодить папе попросила врачей исправить дату на второе апреля, день папиного рождения. Так я стал подарком папы. И как то  сразу для меня всё не задалось, в праздники всегда поздравляли больше папу, я шёл как бы прицепом. Торт на двоих, гости на двоих, ну и подарки тоже на двоих. Мой папа отслужил в армии и почти оставил в прошлом бандитские наклонности, он одновременно работал на заводе и учился на заочном в техникуме. Папа работал много и тяжело, часто приходил домой за полночь и почему-то всегда пьяный. Мама в основном  домохозяйничала ну и подрабатывала где придётся. Жили мы в квартире папиной бабушки, той самой милой старушке  из за которой повесился дедушка. Оставить меня с бабушкой было не реально, как только бабушка брала меня на руки я заливался диким плачем и даже умудрился накричать себе пупочную грыжу.
Думаю я просто был очень зол на бабушку из за её интрижек в прошлом и криком высказывал ей свое недовольство. Грыжу мне заговорила моя прабабушка по маминой линии. Прабабушка Лиза оказалась довольно сильной ведьмой, она была большого роста с черными как смоль волосами и убийственно пронзительным взглядом.
Вторая жизнь всегда чуть тяжелее первой, а сколько у меня их было я не помню. Психологически я знал как ходить, водить машину и готовить еду, но на практике мышцы не слушались, я не мог нормально двигаться и говорить, не мог даже нормально видеть. Мысли путались. Я знал названия всех предметов, но мой язык предательски не мог выговорить ни единого слова. Это было невыносимо.
Я родился в апреле, а уже в ноябре подхватил дикое воспаление лёгких. Мама подрабатывала лаборанткой в поликлинике, мыла пробирки, всего пол часа работы, но деньги платили неплохие. Я все эти пол часа как обычно лежал в коляске на улице под окнами лаборатории. Ну и видимо переохладился. У меня была дикая температура и кашель. В общем врачи в больнице испугались и отказались меня лечить, мол слишком запущено и возраст у ребенка до года. Ответственность никто на себя брать не стал. Нас с мамой отправили домой. И вот моя прабабушка которая та ещё ведьма, что то там пошептала, и успокоила молодых родителей, мол всё пройдёт не переживайте. На следующий день действительно всё прошло и я был практически здоров.

За год до своего рождения я познакомился со своей будущей мамой. Мама была старшей дочерью в семье. Три сестры жили почти дружно. У мамы в школе случился головокружительный роман с красивым черноглазым одноклассником. И всё бы было замечательно, но однажды мама предложила своему парню прийти к ней домой. В этот злополучный день черноглазый мамин ухажёр впервые увидел среднюю мамину сестру и как он сам потом признался любовь ворвалась в его жизнь внезапно как ураган. В общем мама потеряла своего парня, а я приобрёл будущего черноглазого дядю Серёжу.
Мама конечно психанула, оно и понятно, первая любовь и так нелепо закончилась. Мама решила во что бы то ни стало срочно найти себе парня на замену. Мой будущий папа сидел с мамой за одной партой. В школе папу все боялись, бандит идеально подходил на роль героя любовника. Через год у новоиспечённой пары родился я, мне даже не пришлось привыкать к новому имени, меня назвали в честь моего дедушки Сашей но по сути я и был тем самым дедой Сашей по иронии судьбы перерожденным в сына своего родного сына.