Лига Писателей

Всем общий привет! Не сбавляя темпов и не останавливаясь перед бесконечностью, продолжаем цикл постов посвященных интересным рассказам, которые можно быстро прочитать и которые по возможности оставят максимальное послевкусие. Приятного чтения!

1. Станислав Лем - Дознание

Командору Пирксу предложили испытать новых человекоподобных роботов. Насколько они хороши в использовании и могут ли применяться в дальнейшем? От решения Пиркса зависит — пойдут ли эти роботы, неотличимые от человека, в серийное производство или нет...

2. Дэвид Лэнгфорд - Иная тьма

В свое время учёные совершили открытие. Выяснилось, что рисунок с особыми сложными геометрическими фигурами способен влиять непосредственно на мозг, нарушая его нормальную деятельность. Это открытие попало в руки террористов...

3. Роберт Шекли - Необходимая вещь

Один бог знает, что может понадобиться на космическом корабле! Антирадиационная мазь? Осветительная ракета для вакуума? Установка для очистки воды? И всё это надо тащить с собой… Но Арнольд нашёл выход. Этим выходом оказалась фантастического вида машина, которая может произвести всё, что угодно буквально из воздуха! Но есть одна загвоздка: любую вещь машина может сделать только один раз…

4. Роберт Шекли - Ордер на убийство

Колония на планете Новый Дилавер давно уже оторвана от связи с Землей. Но однажды, жители колонии получают радиосообщение о том, что в течение двух недель к ним прибудет инспектор c Земли для проверки порядка в колонии. Пришлось жителям деревни в спешном порядке строить почту, тюрьму и полицейский участок, а Тому Рыбаку вообще становиться преступником...

5. Эрик Фрэнк Рассел - Аламагуса

Капитан «Торопыги» Макноот отдыхает после полёта, экипаж в увольнении. Да и сам капитан мечтает скинуть с плеч бремя ответственности в благоухающих сумерках города. Но тут приходит депеша о том, что контр-адмирал Кассиди, главный инспектор кораблей и складов, пожалует с проверкой на звездолёт...

6. Роберт Янг - Девушка-одуванчик

Как это грустно — влюбиться в молодую девушку и расстаться с нею навсегда. Но какое это счастье — найти на чердаке чемодан своей жены двадцатилетней давности, и увидеть её новыми глазами...

7. Роберт Маккаммон - Глубина

Две недели прошло с того дня, как шестнадцатилетний сын Гленна Колдера утонул в бассейне публичного парка. Такое случается с детьми. Смерть Нила стала третьей за это лето, и в муниципальном совете закрыли парк до следующего сезона. В последний день августа убитый горем отец приходит к бассейну. Гленн подозревает, что это не несчастный случай и нечто причастно к гибели сына. И он готов действовать...

8. Генри Каттнер - Твонки

Главный герой покупает странный радиоприёмник, который начинает самостоятельно убирать в доме, стирать и «заботиться» о хозяине. Но вскоре забота превращается в тиранию.
Коротко, жутко и пророчески — о смарт-технологиях ещё до их изобретения.

9. Станислав Лем - Солярис

Планета где-то в далёком космосе, почти полностью покрытая океаном, на которую не так уж давно начали посылать первые экспедиции. На небольшую исследовательскую базу прибывает учёный-психолог Крис Кельвин и почти с самого начала сталкивается с происходящими здесь странностями. Один из сотрудников базы, доктор Гибарян, совсем недавно скончался, другой заперся в лаборатории и не только отказывается выходить или впускать кого-либо — даже просто поговорить его сложно заставить. Вскоре в комнате Криса появляется «гость» — девушка, которую он любил десять лет назад...

10. Курт Воннегут - Добро пожаловать в обезьянник

В будущем, где население контролируют принудственной добродетелью, один мужчина решает вернуть людям право на страсть. Воннегутовский сарказм и гуманизм в чистом виде.

1. Рэй Брэдбери — «И грянул гром»

Классика жанра. Богатые туристы отправляются в прошлое на сафари — охотиться на динозавров. Но одно неверное движение меняет ход всей истории человечества. Самый известный пример «эффекта бабочки».

2. Фредерик Браун — «Арена»

Человек и инопланетянин сражаются насмерть на пустынной планете — победитель решит судьбу своих рас. Минимализм, философия и саспенс — всё в нескольких страницах.

3. Роберт Шекли — «Обмен разумов»

Туризм будущего: можно «поменяться телами» с инопланетянином. Но что, если не сможешь вернуться обратно? Шекли в своём фирменном стиле — ирония и философия в одном флаконе.

4. Джером Биксби — «Это очень хороший мир»

Маленький мальчик с безграничными психическими способностями удерживает в страхе целый город. Любая неосторожная мысль может стоить жизни. Один из самых жутких коротких рассказов XX века.

5. Рэй Брэдбери — «Будет ласковый дождь»

Дом будущего продолжает свою работу после того, как человечество исчезло. Тихая, трагическая поэма о технике без людей.

6. Филип Дик — «Вера наших отцов»

В мире тотального контроля и наркотических галлюцинаций один человек узнаёт, кто на самом деле правит Землёй. Ощущение безумия и мистики в чистом виде — Дик в лучшей форме.

7. Фредерик Браун — «Ответ»

Вся Вселенная соединена в одну гигантскую сеть компьютеров. Учёные задают ему первый вопрос: «Есть ли Бог?» Ответ — короткий, но заставляет замереть.

8. Артур Кларк — «Девять миллиардов имён Бога»

Буддийские монахи нанимают программистов, чтобы компьютер вывел все возможные имена Бога. Когда список будет завершён — мир закончится. Финал — один из самых знаменитых в фантастике.

9. Гарри Гаррисон — «Космическая крыса»

Короткий, едкий и сатирический рассказ о смекалке, цинизме и выживании в космосе. Гаррисон в духе приключенческой фантастики старой школы.

10. Айзек Азимов — «Последний вопрос»

От древних компьютеров до конца времени человечество ищет ответ: «Как обратить энтропию вспять?» Финал — один из самых сильных в истории жанра. Рассказ занимает всего 10 страниц, но охватывает вечность.

Глава 12. Писатель

Алёна сидела в кафе, где всегда пахло тёплым молоком и слегка обгоревшим сахаром. На маленьком круглом столике перед ней лежал журнал в обложке цвета слоновой кости. Она нашла его случайно или он нашёл её? — на витрине в переходе, среди горы глянца и скуки. Название рассказа — «Женщина, которую невозможно было насытить» — кольнуло сразу, но читать начала без ожиданий. Привычка к текстам стала бронёй: она любила литературу, но давно перестала в ней верить.

До середины страницы просто стиль. Хороший, немного резкий, с отточенными углами, но потом удар. Её дыхание изменилось, когда героиня рассказа в полутёмной комнате шептала: «Я хочу, чтобы меня трогали не пальцами, а вниманием». Это была её фраза. Слово в слово. Когда-то она написала это в письме, которое так и не отправила.

Алёна не отрывала глаз от страниц. Каждое слово, каждое предложение проникало под кожу. Это был текст о женщине, переходящей от мужчины к мужчине, словно заблудившийся огонь, ищущий кислород. О страхе перед пустотой. О поцелуях, которые нужны не для удовольствия, а для подтверждения, что она существует. О боли, которую легче делить, чем носить в себе, молча.

Каждая строчка царапала, будто автор сидел у неё под кожей, видел то, что она прятала даже от зеркал. Когда рассказ закончился, руки дрожали, и она закрыла журнал, как будто этим могла закрыть себя. Взгляд упал на улицу: дождь, зонты, прохожие. Всё было привычно, но внутри что-то сдвинулось, как завалившийся пазл, оставив пустое пространство, которое жаждало заполнения.

Она вынула телефон, снова открыла журнал, внимательно посмотрела имя автора: Никита Орлов. Фамилия казалась простой, слишком русской, но теперь звучала как пощечина или как признание в любви. Она открыла заметки и записала: «Если он написал это, значит, он знает меня. А если он знает меня, он должен объясниться».

Это было больше, чем художественный текст. Это было вторжение.

Алёна заплатила и ушла, забыв зонт, оставив недопитый кофе. Журнал прижала к груди, как святыню. Каждый шаг отдавался в сердце: теперь у неё был новый мужчина — тот, кто уже увидел её полностью, на бумаге, без спроса. И в этой бесстыдной ясности было что-то одновременно страшное и невероятно возбуждающее.

Она села дома, налила бокал вина. Снова открыла блокнот и начала писать:
«Я не знаю, как начать.
Я не литературный персонаж, но вы меня написали.
Не знаю, как вы это сделали, не знаю — почему.
Но мне тяжело теперь ходить, дышать, жить, как будто ничего не случилось.
Вы описали женщину, которая хочет быть понятой через плоть,
и я вдруг поняла, что этой женщиной была я.
А может, все мы.
Только вы это сказали — вслух.
Мне нужно встретиться с вами. Не знаю зачем.
Но знаю: если не встречусь, не смогу закрыть эту дверь».

Она перечитала, стиснула губы и добавила: «Это не признание. Это просьба. Услышать ответ».

Нажала «отправить» и тут же пожалела. Ожидание стало физическим: шаги по квартире, пальцы, теребящие край халата, взгляд, брошенный на экран телефона.

На третий час пришло уведомление. От Никиты Орлова. Тонко, как удар током:
«Вы — не первая, кто пишет.
Но вы — первая, кто пишет правдой.
Завтра, 18:00. Книжный на Лубянке.
У полки с поэзией.
Я буду с книгой Бродского.
Вы будете — с собой».

Без «до встречи», без смайликов. Только факты. Точка. И это оказалось интимнее любого флирта.

Алёна перечитала сообщение несколько раз. Выбрала тонкое чёрное платье, накрасила губы, аккуратно уложила волосы. Она положила журнал в сумку, чувствуя, что завтра она идёт не на свидание, завтра она идёт в текст, в пространство, где её уже видели и поняли.

Она пришла раньше на двадцать минут, села на пуф у полки с поэзией, ладони вспотели, пальцы теребили край обложки. Слова существовали, но превращались в него.

Он появился почти незаметно, в плотной серой куртке, в которой можно было раствориться в толпе. В руках книга Бродского, это была не просто вещь, а повод. Он остановился перед ней и сказал ровно:

— Алёна.

— Никита.

И в этом простом обмене именами было всё, и признание, и вызов, и обещание и возможность увидеть друг друга заново, уже вне страниц, вне текста, в живой реальности. Никаких рукопожатий. Никаких улыбок. Только взгляд, длиннее дыхания.

— Я думала, вы старше, — сказала она, прищурив глаза.
— А я думал, вы менее смелая, — ответил он спокойно. — Письмо было хрупким, но точным. Как нерв на стекле.

Он присел рядом, осторожно, чтобы не нарушить пространство, которое создавалось между ними. Продавщица мелькнула взглядом и исчезла между полок, оставив их наедине с этим воздухом, пропитанным словами.

— Почему вы меня узнали? — спросила она, стараясь сохранить равнодушие.
— Я не узнавал, — ответил он. — Я писал о боли, как она у меня звучит. Если вы нашли там себя, значит, боль общая. Или я просто угадал вашу частоту.

— Это не боль, — тихо сказала она, — это разоблачение. Полное.

— Одно другому не мешает, — улыбнулся он, почти незаметно, и это улыбка была как лёгкий нажим на клавишу, от которой дрожит сердце.

— А вы всегда так разговариваете?

— Как?

— Как будто между нами курсив.

Он усмехнулся, чуть наклонив голову:
— Наверное. С людьми, которых не знаю, да.

— А со мной вы меня знаете?

Он замолчал. Глаза его были не мягкими и не жёсткими, скорее наблюдающими. Каждое её слово фиксировалось где-то внутри него, как будто он не слышал, а читал её, строку за строкой.

— Ты не персонаж, — наконец сказал он. — Ты пауза между фразами. Ты интереснее текста.

Сердце Алёны дрогнуло, будто ударилось о собственные ребра.

— Вы писали о женщине, которая ищет любовь в тех, кто её не держит.
— Потому что держать — значит быть уязвимым.
— А вы держите?
— Фиксирую иногда, а держать — нет.
— Почему?
— Потому что я писатель. У нас вместо рук абзацы. Мы не держим, мы описываем.
— Это трусость.
— Это честность.
— Тогда я больше не хочу быть героиней.

Он посмотрел на неё с лёгким наклоном головы:
— Поздно. Ты уже написанная.

И молчание между ними сгустилось, как ночь, как интрига, как приближение чего-то, что невозможно выразить словами.

— Что ты ищешь в этих строчках? — спросил он, когда они уже стояли у кофемата в углу книжного, вдали от посторонних глаз. — Понимание или предсказание?

— Мне кажется… — Она смотрела на пластиковый стаканчик, в его пене отражались тени мыслей. — Мне кажется, ты меня придумал раньше, чем я стала собой.

Он не ответил, только протянул ей кофе, и их пальцы слегка соприкоснулись. Лёгкий контакт, почти как точка в конце предложения.

— Ты говоришь, будто автор — бог, — продолжила она. — А я всего лишь отголосок его воли.
— Нет, — мягко, почти нежно сказал он. — Ты метафора, ставшая телом.
— Прекрати.
— Почему?
— Потому что ты не знаешь меня.
— Я знаю, как ты думаешь. Этого достаточно.

Алёна сделала глоток. Горько, горячо, слишком близко.

— Когда я писала тебе письмо, — прошептала она, — я чувствовала себя школьницей. Наивной. Влюблённой в текст.
— Это не наивность, — сказал он. — Это признание. Признание себя в чужих образах честнее любой автобиографии.

Они вышли на улицу. Ветер был сырой, питерский, и холод проникал в одежду, в кожу, в сердце. Люди проходили мимо, не зная, что на этом тротуаре стояла женщина, которая впервые услышала от мужчины то, что никто никогда ей не говорил:

— Ты уже написанная.

Слова лёгли не в ухо, а прямо в грудную клетку. Горло сжалось, сердце защемило. Гордость Алёны бурлила, но душа успокоилась. Он видел это.

— Не бойся, — сказал он. — Это не приговор. Это приглашение.
— Куда?
— Внутрь себя. Через другого.
— Через тебя?
— Через нас.

Он взял её за руку. Лёгкое прикосновение, без напряжения, без намерения. Просто знак: можно? Она кивнула едва заметно, как читатель, который перелистывает страницу, зная, что дальше что-то изменит её навсегда.

— У тебя в глазах — недописанная фраза, — сказал он, снимая с неё пальто, и в этих словах был целый мир.

Свет в комнате был мягкий, вечерний. Никаких свечей, никаких нарочно созданных декораций. Только воздух, как межстрочный интервал, и напряжение, как вторая сюжетная линия — невидимая, но ведущая.

— А ты? — спросила Алёна, стоя перед ним, будто перед полкой с запрещённой литературой. — Ты тоже герой своего текста?

— Нет. Я только почерк. Остальное это ты.

Он подошёл ближе, не как мужчина к женщине, а как писатель к рукописи, в которую влюблён. Прикосновение было как начало абзаца. Целуя её шею, он как будто расставлял знаки препинания, где прежде были ошибки.

— Не торопись, — прошептала она, — дай мне вчитаться.

Он послушался. Они двигались как соавторы, у которых одна сюжетная цель, не кульминация, а подлинность.

Когда он вошёл в неё, она не закричала. Она выдохнула, как будто после долгого чтения вслух. Всё происходило не быстро, не ярко, но точно. Как будто каждое движение было метафорой, каждое касание редактирование её боли.

— Ты знаешь, — сказала она, запутываясь пальцами в его волосах, — раньше я думала, что секс это точка. А теперь понимаю, что это…

— Многоточие, — закончил он, и их тела снова сошлись, как слова, которые наконец обрели смысл.

Он целовал её не как кожу, как черновик, как будто перечитывал, как будто боялся потерять сюжет.

Алёна впервые не пыталась понравиться. Она не играла роль, не следила за изгибами, не думала, «достаточно ли хорошо». Она была страницей. Бумагой. Принятием.

Когда они легли рядом, ни он, ни она не нарушили тишины. Потому что в тишине текст продолжал писаться невидимо, но ощутимо. В биениях сердец, в сбившемся дыхании, в том, как их пальцы всё ещё искали друг друга, даже когда казалось, что всё уже сказано.

Она повернулась к нему.

— Что это было?

Он усмехнулся:

— Всего маленькая глава в большой книге, где ты не героиня, а автор.

Он не ушёл, он исчез.

Алёна проснулась среди белых простыней, в комнате, где всё ещё стоял запах его кожи и кофе, но где его самого не было. Ни записки. Ни забытой рубашки. Ни следа на телефоне — ни звонка, ни сообщения. Как будто её ночь с ним была не с мужчиной, а с призраком, с текстом, вырванным из черновика сна.

Она голая села на край кровати, и вдруг остро осознала, насколько беззащитной делает человека утро после близости. Было что-то недописанное, необъяснённое, но больше всего непереносимое ощущение, что он знал, как уйти так, чтобы не оставить ничего.

Она прошлась по квартире. Всё было на месте. Книга, которую он держал в руках, чашка, из которой он пил. Даже его ботинки исчезли, будто сцена была убрана после спектакля.

На экране ноутбука всплыла пустая страница Word, с названием файла: «Алёна».

— Шутник, — прошептала она, усмехнувшись, но улыбка тут же, ушла с её губ, как тень, скользнувшая обратно в лес.

Она попыталась дозвониться. Номер был отключён. Его сайт недоступен. В сети тишина. Его профиль исчез, как будто он никогда не существовал. Даже издательство, в котором он публиковался, не смогло ничего сказать. Лишь: «Этот автор давно не выходил на связь».

Алёна чувствовала себя брошенной не человеком, а образом. Как будто он был персонажем, материализовавшимся на одну ночь, чтобы напомнить ей, что она не читатель, а тоже автор. Только её книга вся в помарках и вырванных страницах.

Она лежала на диване, голая, закутавшись в его отсутствие, как в плащ. Алёна вспоминала, как он шептал ей на ухо:
— Ты уже написанная.

А теперь она не знала, было ли это комплиментом или проклятием.

Его исчезновение резонировало внутри как молчание автора после последней фразы. Без объяснений. Без эпилога. Он не бросил её, он как будто и не начинал, и это было страшнее всего.

Алёна смотрела на книгу, лежащую на краю стола, как на врага. Чёрная обложка с серебристыми буквами, его имя, её отражение. Название теперь звучало как издевка: «Без адреса».

Она взяла томик в руки, открыла наугад.

«Героиня — как бумажная птица: ты можешь дать ей небо, но она всё равно сгорит от собственного полёта.»

Каждое слово, как лезвие. Она читала и чувствовала, что он видел её такой, какой она себя даже не осознавала, пронзительно точно. Жестоко. Любяще? Или, может быть, просто хладнокровно?

Она перелистывала страницы и слышала его голос: не вслух, а внутри. Тот, которым он говорил ночью. Это был тембр, обволакивающий, как одеяло. Он касался им её не тела, её сознания, но теперь этот голос стал пеплом.

— Ты не имел права, — произнесла она вслух.

Её руки дрожали, пока она складывала книгу. На балконе было холодно, но она стояла босиком. Плитка кусала ступни. Она вытащила металлическую миску, стараясь не думать. Только движение. Только жест.

Она разорвала первую страницу. Ту, где была посвящённая надпись: «Для той, кто случается однажды».

Следом пошли другие. Сухая бумага поддавалась с хрустом, будто сопротивлялась.

Когда всё было готово, она подожгла край. Пламя охотно пошло по тексту. Горели строчки, в которых была она. Горела боль. Горел оргазм в середине фразы. Горело всё, что он вложил в неё или вытащил из неё. Кто знает?

Она смотрела, как пепел клубится в холодном воздухе. Как слова становятся сажей. Как тот, кто знал её слишком глубоко, теперь распадается на молекулы.

Огонь догорел. Осталась чаша с чёрной крошкой. Алёна провела по пеплу пальцем, оставив борозду, как на странице. В её голове родилась мысль простая, жёсткая:

— Я буду писать сама. Не для него, не о нём, о себе. Без редакторов, без исчезающих героев.

Она плотно закрыла балконную дверь, будто отрезала не только ветер, а все прошлое. Алёна поставила чайник, завернулась в плед, и достала блокнот.

На первой странице написала: «Я — не героиня. Я — автор».

Предательница. Глеб Диберин. Глава 1
Предательница. Глеб Диберин. Глава 2
Предательница. Глеб Диберин. Глава 3
Предательница. Глеб Диберин. Глава 4
Предательница. Глеб Диберин. Глава 5
Предательница. Глеб Диберин. Глава 6
Предательница. Глеб Диберин. Глава 7
Предательница. Глеб Диберин. Глава 8
Предательница. Глеб Диберин. Глава 9
Предательница. Глеб Диберин. Глава 10
Предательница. Глеб Диберин. Глава 11

Глеб Дибернин. Предательница.

Глава 11. Охотник

Северная тайга приняла их, как принимает только тех, кто идёт без претензий. Алёна шла в составе экспедиционной группы, небольшой отряд учёных, натуралистов и волонтёров, отправившихся на границу заповедника для мониторинга популяции бурых медведей. Грязь липла к ботинкам, воздух пах сырой хвоей, мхом и чем-то ещё, древним, первобытным. Всё вокруг казалось нетронутым и бдительно молчаливым.

Она устала. Устала от городского воздуха, от ароматов кофеен и переговорных комнат, устала от мужских парфюмов, которые кричат «успех», но пахнут предсказуемостью. Тайга была другой. Здесь молчание было честным.

Они разбили лагерь у небольшой речки. Вода была ледяной, кристальной, пробегала между камней, как вздох. Алёна сняла перчатки и опустила руки в поток, он щипал пальцы, но она не убрала их. Ей хотелось вымыть из себя всё.

— Мы ждём проводника, — сказал кто-то из команды. — Он живёт тут. Настоящий охотник. Без него мы дальше не пройдём.

И вот он появился. Не с тропы, а будто из самой земли. Высокий, плечистый, с грубыми чертами лица и спокойным взглядом, который будто сканировал всех без любопытства. У него не было ни одного лишнего жеста. Он прошёл мимо них, как будто не заметил. На нём были старая куртка, ружьё за спиной, и запах дыма.

Когда его тяжелый, точный взгляд упал на Алёну, она непроизвольно выпрямилась. Он ничего не сказал, только кивнул еле заметно и пошёл к реке, где сел на поваленное дерево.

— Это и есть он? — прошептала она, наклоняясь к женщине-биологу рядом.

— Да. Его зовут Егор. Бывший охотовед. Теперь живёт один, с собаками. Люди ему не нужны.

Алёна смотрела, как он острым ножом выстругивает сучок. В движениях не было ни суеты, ни позы, только действие. Без нужды в комментариях.

Она почувствовала странную дрожь в животе. Это было не возбуждение, нет. Это было как… первобытный зов. Как будто внутри неё проснулась древняя женщина, не из города, не из офиса. А та, что когда-то держала в руках камень, чтобы защитить ребёнка. Та, что знала, как читать по облакам. Та, что понимала, когда мужчина это опасность, а когда выживание.

Он поднял глаза. Их взгляды встретились. Ничего не дрогнуло в его лице, но Алёна знала,  он её увидел.

И этого было достаточно, чтобы весь её прежний опыт с мужчинами казался... театром.

С самого утра он ни с кем не говорил. И это было не отчуждение, а другое природное молчание, как у ручья, который не нуждается в одобрении, чтобы течь. Он шёл первым, отмахиваясь от кустов и веток. Двигался легко, почти бесшумно, как зверь. Его спина была широкой и прямой, а шаг мерным, уверенным, будто у него был договор с лесом. Я не трону тебя, ты не тронешь меня.

Алёна шла за ним, стараясь ступать по следу, не наступая на сухие ветки. Каждый его жест был точен, как формула. Он останавливался, поднимал руку, и вся группа замирала. Он приседал, разглядывая следы, и глаза его становились не человеческими, а внимательными и подозрительными, как у волка. В этот момент Алёне стало ясно, этот человек не был частью мира, из которого она пришла. Он не играл в любовь, не искал подтверждения, не искал «встреч». Он просто существовал на грани инстинкта и разума.

Во время короткой остановки он сел у корня дерева, достал нож и стал медленно чистить кору с ветки. Она села рядом, слишком близко, почти вплотную. Алёна хотела что-то сказать, но его глаза, поднявшиеся на неё, остановили слова.

Они были… звериные, не вульгарные, не голодные, не страстные, а хищные, холодные, чётко различающие угрозу, слабость и силу. Он смотрел вглубь, как будто решал, кто перед ним, добыча, опасность или тень.

— Ты давно здесь живёшь? — спросила она, наконец, тихо.

Он кивнул, не сказав ничего больше. Не было ни улыбки, ни раздражения, ни желания понравиться. Одно лишь присутствие. Будто его мысли не были заняты разговорами, лишь направлением ветра, шагами зверя, колебаниями трав.

— Ты всегда такой молчаливый? — попыталась ещё раз.

Он посмотрел на неё внимательно, затем ткнул пальцем в ухо, в грудь и в землю. Словно говорил: «Я слушаю не тебя, я слушаю мир».

Алёна не знала, что ответить. Слова обвалились внутри, как камни в реку. И странным образом в этом молчании она почувствовала… безопасность, не покорность, не слабость, а уважение, как будто он знал, всё, что надо, будет сказано телом, движением, выбором, а не словом.

Когда он снова встал, она заметила, как его глаза скользнули по её лицу, по губам, шее. Это был не интерес, это была оценка. Как хищник оценивает не угрозу, а суть. И внутри неё всё напряглось, но не от страха, а от признания.

Огонь трещал, пощелкивал, вспыхивал резкими языками пламени, будто сам хотел вмешаться в разговор. Вокруг были тени деревьев, укутанные в звёзды. Тайга шептала, как древняя бабка, перебирающая забытые молитвы. Все участники экспедиции давно разошлись по палаткам, и только двое остались у костра. Он с каменным лицом, смотрящий в угли. Она с кружкой чая, будто прижавшаяся к самому теплу мира.

Он не задавал вопросов, но Алёна вдруг захотела говорить.

— Я была замужем, — начала она, почти исподтишка, будто проверяла, слушает ли он. Он не повернул головы, но его левая рука перестала крутить сучок в пальцах. — Одиннадцать лет. Всё было по правилам ипотека, собака, поездки в Ашан, а потом наступила тишина. Он ушёл. Сказал: «Ты слишком сильная, Аля».

Она усмехнулась сухо, без звука. Его лицо было непроницаемым.

— Я не спорила, потому что знала, я и правда сильная. И знаю, как спрятать слабость. Как запечатать боль. Как трахаться, чтобы никто не догадался, что тебе просто страшно быть одной.

Пламя отразилось в его глазах. Алёна вдохнула дым костра, он щипал ноздри, как щемящая правда. В этой тишине ей хотелось быть услышанной, но не из жалости. Из интереса, из… узнавания.

— После развода я попробовала жить «по-другому». Искала. Пробовала. Падала. Поднималась. Пряталась в чужих руках, как в спасательных кругах. Думаешь, кто-то держал? Нет. Все просто плыли мимо. И я… Я привыкла не кричать, когда тону.

Он слегка повернул голову. В его глазах не было утешения, и не было сожаления. Только… присутствие. Он слышал. Он был. Этого оказалось достаточно, чтобы она продолжила.

— А ты? — спросила она тихо, почти боясь разрушить эту зыбкую близость.

Он не ответил, лишь взял полено, бросил в огонь. Искры выстрелили вверх, как гнев.

Она улыбнулась, и впервые за много месяцев не притворно.

— Ты умеешь слушать, охотник.

Он чуть кивнул, потом встал, пошёл к своей палатке, обернулся и взглядом, только взглядом велел ей следовать. Алёна осталась сидеть у огня ещё минуту, потом встала и пошла за ним.

Палатка скрипнула под её рукой, когда она приподняла полог. Внутри пахло сырым мхом, костром и телом. Он уже лежал, полуобнажённый, закутанный в спальный мешок, но не спящий. Его глаза блестели в темноте, как глаза зверя, улавливающего шаг чужака в лесу. Она остановилась на секунду, но он не сказал, ни слова, и не пошевелился. Он только смотрел.

Алёна медленно зашла, села у входа, прислушиваясь к тишине между ними. Эта тишина не была враждебной, скорее она была первобытной. Как будто слова были лишними в этом мире, где деревья были выше разговоров, а движения древнее любви.

Он резко приподнялся, но не агрессивно. Его рука быстро скользнула по её плечу, точно, как охотник, проверяющий шкуру на царапины. Его ладонь была тяжёлой, но не жадной, а внимательной. В его прикосновениях не было желания завладеть, было что-то другое, что-то, от чего её дыхание сбилось.

Он обошёл её глазами, как человек, привыкший оценивать силу, стойкость, годность. Он коснулся её подбородка точно, почти деловито. Потом запястья. Его пальцы обвили её руку, будто примеряли на вес, а потом замерли на груди. Он смотрел, как её дыхание ускоряется, но глаза оставались холодными, не равнодушными, просто чуждыми языку чувств, к которому она привыкла.

— Ты всегда так... — выдохнула она. — Трогаешь женщин, как добычу?

Он не ответил, только чуть сжал пальцы, и в этом сжатии была не похоть, а проверка. Как будто он действительно хотел понять из чего она. Сплошное ли внутри, или треснутое, гнилое, рыхлое.

Она вдруг поняла, он не мужчина из её привычного мира. Он был из леса, из одиночества, где чувства заменяются запахами, касаниями, инстинктом. Ему не нужна была любовь, ему нужно было знать, кто она.

Она потянулась к нему не за лаской, а чтобы ответить телом на его вопрос, чтобы сказать — «Я живая». Он позволил. Его руки скользили по ней как по древесине, изучая, оценивая, но без желания «владеть». Он не целовал. Он не стонал. Он только смотрел и трогал.

Когда она закрыла глаза, всё исчезло: звёзды, палатка, экспедиция. Осталось только тепло его ладони, твёрдое, как кора. И её кожа, которая отзывалась, как если бы кто-то нажимал на скрытую кнопку. Она почувствовала себя найденной, не понятой, а найденной. Это было странно. И страшно. И... освобождающе.

Он не говорил, но его руки сказали ей: «Ты не хрупкая». И это оказалось самым интимным, что ей когда-либо говорили.

Они легли рядом, не в один спальный мешок, он просто разложил свой плащ, как медвежью шкуру, и улёгся рядом с ней, не касаясь. Алёна лежала на боку, смотрела на его спину. Чёрная как ночь, она дышала глубоко, уверенно. Он не говорил ни слова. Его тишина наполняла палатку сильнее ветра, что шумел снаружи.

Она протянула руку и коснулась его лопатки. Он не шелохнулся, но она почувствовала, как мышцы под кожей дрогнули. Это было почти как диалог. Не телесный, не плотский — древний, почти шаманский. Как будто она вошла в ритуал, правила которого не знала, но должна была принять, чтобы не быть изгнанной.

Он повернулся к ней медленно. В темноте его лицо было совсем иным, не грубым, не закрытым, мягким. В нём не было страха, не было нужды соблазнять, играть, ублажать. Он просто смотрел, и снова не как мужчина на женщину, а как зверь на другого зверя. Равного.

— Можно? — прошептала она, не зная, что именно спрашивает.

Он ответил лёгким, почти случайным движением. Его рука коснулась её живота, без притязаний, просто как признание.

Он не целовал, не торопился. Его руки двигались неторопливо, будто вспоминая её. Как будто она была кем-то из прошлого, кого он знал и потерял, или наоборот кого никогда не имел, но всегда носил внутри.

Их тела встретились как дерево и кора. Без суеты. Без предварительных ласк. Он не срывал с неё одежду, не требовал ответа. Он входил в неё так, как охотник входит в лес: осторожно, бережно, но без сомнения. Она задыхалась не от страсти, от чего-то большего. Она задыхалась от ощущения, что здесь и сейчас она часть природы, не женщина, а существо, с тем же правом на дыхание, на стон, на ритм, как луна или олень.

Он не говорил, но каждый его толчок был словом. Каждое движение было предложением. Её тело отзывалось, как песок под ногами: принимало, поглощало, хранило тепло.

Она зажмурилась впервые за долгое время не от боли, не от страха быть покинутой,  а потому что было слишком много: ощущений, звуков, тишины. Он не ускорялся, не менял ритм. Всё происходило как в природе естественно, без финала.

И когда она отдалась ему полностью не телом, а душой, он обнял её. Просто так. Молча. Сильно. Безвозвратно. Как обнимают дичь, уже убитую не из жестокости, а из уважения.

И она вдруг поняла, что он способен на дикую нежность. Не театральную, не городскую, не тонкую, а настоящую нежность, как запах костра, как пыль на сапогах, как кровь под ногтями.

Эта ночь останется с ней навсегда. Не потому что он был особенный. А потому что впервые в её жизни, от неё никто ничего не требовал. Он просто был. И позволил ей быть.

Утро пришло медленно, как промозглая река, текущая сквозь сосновую прохладу. Алёна проснулась от скрипа ткани и шороха ветра, от тишины, в которой не было дыхания рядом. Пальцы нащупали пустоту, холодный отпечаток, где он лежал ночью, исчез, как зверь после следа.

Палатка была распахнута, не нараспашку, а сдержанно, аккуратно. Как он всё делал. Не как мужчина, сбежавший от вины, а как охотник, покинувший стоянку, не потревожив добычу.

Алёна приподнялась на локтях, огляделась. Не было ни рюкзака, ни запаха табака, ни его следов. Только в воздухе еле ощутимый запах кожи, костра и... сосновой пыли.

Она вышла наружу, босиком, забыв накинуть куртку. У кострища ещё шёл лёгкий дым, словно он только что стоял здесь, подбрасывая хвою. Ветка, аккуратно воткнутая в землю, держала на себе единственное свидетельство его существования: кусок сушёного мяса, насаженный на шип. Пища как прощание, или как знак.

Алёна сжала губы. Не было ни записки. Ни взгляда напоследок. Ни слова. Он просто ушёл. Как и должен был. Так, как уходят те, кто принадлежит лесу. Он был частью тайги, и его нельзя было поймать.

Она не плакала. И даже не злилась. Только шептала про себя:
— Он даже не попрощался…

Она долго стояла на месте. Всё внутри спорило, искать ли его в лесу? Крикнуть? Бежать по следам? Но сердце отвечало раньше тела, нельзя звать того, кто никогда не был твоим.

Он не лгал. Он не обещал. Он не касался слов. Только тела, только взглядом. Всё, что было, было правдой. И этого, возможно, было достаточно.

Её ладони помнили его руки. Колени помнили вес его тела, грудь его дыхание, но остальное... — растворилось, как иней.

Вдалеке затрещала ветка. Она напряглась, вслушалась, но это был лось, или может, ветер. Не он. Он ушёл так, как и появился, без объявления, без лишних слов, без причин.

Алёна вернулась в палатку. Ткань пахла им. Она свернулась в спальник и закрыла глаза, не потому что устала, а потому что внутри было ощущение, если смотреть в небо сейчас, можно расплакаться. А она не хотела. Она не была жертвой. И она не была покинутой. Она была свидетельницей чего-то настоящего. И всё же…
Она снова прошептала, тихо, в мешке:
— Даже не попрощался...

Солнце поднялось над еловыми вершинами. Алёна сидела у костра, обхватив колени руками, и смотрела на языки пламени, которые угасали, не получив новой хвороста. Огонь был, как он вспыхнул, отдал тепло, и исчез, не сказав ни слова. Вокруг стояла лесная тишина, пахнущая мхом и тем, что не поддаётся логике. Ни обещаний, ни поводов. Только след остался глубоко внутри неё.

В рюкзаке хрустел её дневник. Тот самый, куда она раньше заносила имена мужчин, время встреч, характеры, разочарования, но теперь он лежал нетронутым. Потому что этого мужчину невозможно было вписать в строки. У него не было роли. Он был стихия.

Она вспомнила, как он смотрел, не оценивая, не желая, просто как зверь, выжидающий, можно ли доверять. И в этой молчаливой внимательности была дикость, которой она не могла управлять. Он не хотел брать. Он только проверил и исчез, как будто понял, что она не его.

"Он не нуждался во мне," — написала она на клочке бумаги. — "И именно поэтому я чувствую себя пустой. Я шла через мужчин, надеясь быть нужной. А он просто смотрел на меня, как на дерево в лесу, растёт и пусть. Нет желания вырубить, ни желания ухаживать. Просто существуем рядом, пока не разойдутся тропы."

Слёзы не текли. Сердце не стонало, но было ощущение провала, но не унижения. А своего рода... поражения. Она вдруг поняла, не всех можно соблазнить, не всех понять. И самое больное, не всех можно оставить в себе.

Её тело помнило всё, прикосновения, взгляд, тяжесть его ладоней, сухой шёпот кожи, когда он касался её в темноте, но память это ничто, когда душа не была тронута в ответ. Он был как вода, скользнувшая сквозь пальцы. Она пыталась поймать его дыхание, его суть, но осталась с воздухом.

— Я хотела поймать его, — сказала она вслух лесу. — Но он не принадлежит никому.

И именно это стало самым честным уроком. Не всё, что вызывает влечение, стоит владения. Не всё, что красиво, стоит удерживать.

Она встала, отряхнула колени, убрала остатки костра. И, оставляя стоянку, прошептала:
— Теперь я знаю, что значит не быть пойманной.

Предательница. Глеб Диберин. Глава 1
Предательница. Глеб Диберин. Глава 2
Предательница. Глеб Диберин. Глава 3
Предательница. Глеб Диберин. Глава 4
Предательница. Глеб Диберин. Глава 5
Предательница. Глеб Диберин. Глава 6
Предательница. Глеб Диберин. Глава 7
Предательница. Глеб Диберин. Глава 8
Предательница. Глеб Диберин. Глава 9
Предательница. Глеб Диберин. Глава 10

Глеб Дибернин. Предательница.

Глава 10. Строитель

Кухонный кран зашипел и плюнул в сторону, словно устал от всех её гостей. Алёна закатила глаза, но в этом движении была почти нежная усталость. Капли воды стекали в кастрюлю под раковиной, как будто она собиралась сварить из них суп из одиночества.

— Проблемы с напором? — раздался глубокий мужской голос у двери. Уверенный, без тени сомнения. Он не спрашивал, он уже знал.

Алёна открыла дверь, чуть насторожённо. Он стоял с чемоданом для инструментов. Высокий мужчина, с мозолистыми руками и плечами, словно из бетона. Настоящий мастер. Без излишеств, без лишних слов.

— Про кран. Объявление дала?

— Да. Я… — она запнулась, но он не стал слушать окончание. Просто прошёл мимо. Ему не требовались предисловия.

Он наклонился к раковине, включил фонарик на лбу и начал разбирать смеситель. Каждое его движение было уверенным, без суеты. Спина как гранит, руки словно не человеческие: знающие, спокойные, готовые справиться с любым сопротивлением. Он не касался её, но Алёна ощущала, что эти руки могли всё.

Она стояла в дверном проёме, скрестив руки, наблюдая за ним. И лишь когда хрустнула гайка, он на мгновение замер, выпрямился, вытер лоб и впервые встретился с её глазами.

В его взгляде не было вопроса, не было желания, не было игры. Он смотрел на неё как на чертёж, как на объект, который можно понять, если знать, где слабое место, где трещина, где скрыта, правда.

— Вода теперь пойдёт ровно, — наконец сказал он.
Её голос был почти шёпотом:
— Вы всегда такой… немногословный?

— А вы всегда такая наблюдательная?

Пауза. В этой тишине капнула последняя капля с разобранного фильтра, и словно запечатала момент.

Он отвернулся и начал собирать инструменты. Алёна продолжала стоять. Что-то в ней колыхалось. Это были не страсть, не влечение. Может быть сомнение? Нет. Алёна поняла, что это было – интерес, чистый, необработанный интерес. Он встал, бросил взгляд на стол.

— У вас хлеб чёрствый. Не едите?

— Я… забываю.

Он кивнул, будто сделал вывод. Ещё один чертёж готов. Он уже видит схему её забывания, её одиночества, её хаоса. Он не говорит, не лезет в чужое, но будто знает. Простая работа. Простой мужчина, но его взгляд глубже, чем все поэты и барды. Алёна поймала себя на том, что не хочет, чтобы он уходил.

Он не ушёл сразу. Алёна предложила чай и сама удивилась, зачем. Он лишь слегка кивнул. Ни «да», ни «нет». Просто остался.

Она заметила, как он прислонился к косяку, не снимая куртки, как будто его тело и было его домом. Ему не нужно было устраиваться. Он уже был устроен.

Её кухня, обычно казавшаяся пустой и скучной, наполнилась чем-то тяжёлым, и основательным. Он не делал ни одного лишнего движения, не бросал на неё оценивающих взглядов, не задавал вопросов. Но казалось, будто всё в ней под его взглядом расправляется, плечи, осанка, даже дыхание.

— У вас руки... как камень, — сказала она, наливая чай. — Это комплимент.

Он не ответил, только слегка хмыкнул. Просто звук, как будто в груди у него что-то сдвинулось.

— Вы вообще говорите? — спросила она, усевшись напротив.

— Когда есть зачем, — сказал он просто.
Его голос был низкий, без интонаций, словно цемент в звуке. Но в этих словах было больше, чем в десяти тирадах любого из её бывших. И в этой скупости была «настоящесть».

Алёна взяла кружку, и ощутила, как глупо выглядит с её ярким лаком на ногтях, и тонкими пальцами. Она даже опустила глаза. Но он всё ещё не смотрел на неё. Он смотрел в окно или сквозь него. Как будто оттуда, из темноты, он ждал сигнала.

— А вы всегда такой…?

Он повернулся, чуть наклонив голову. И снова молчание. Ответ был в его взгляде. И Алёна поняла: да, всегда. Таким он был не только с ней. Он не играл. Он не производил впечатление. Он просто был.

И в этом его молчании, в этой бетонной простоте, она почувствовала безопасность. Не от того, что он скажет нужное, а от того, что он не скажет лишнего.

Он сделал глоток чая. Словно цемент пил, медленно, основательно. И тут он снова замолчал, а её дыхание, наоборот, становилось всё чаще.

— Мне… трудно, — вырвалось у неё.

Он поднял глаза, ничего не сказал, но смотрел. И это было, как будто дом в ней, который давно развалился, кто-то просто держал на плечах. Она вздохнула первый раз по-настоящему медленно и глубоко.

Он остался до вечера. Они не говорили. Только изредка встречались взглядами. И в этих взглядах было то, чего ей не давал никто, в них был покой и надежность.

Он ничего не предлагал, ничего не хотел. Он просто был.

Они сидели за её маленьким кухонным столом, как за каким-то странным алтарём. Между ними не было ничего. Ни свечей, ни еды, ни разговоров. Только два стакана: её с вином, его с простой водой из-под крана, который теперь больше не капал.

— Будешь? — Алёна слегка наклонила бутылку «Рислинга», как будто хотела проверить не столько его вкус, сколько его границы.

Он покачал головой, не сказал «нет». Он просто дал понять: не нужно так. Алёна налила себе, и, поднеся бокал к губам, почувствовала, как жидкость горчит сильнее обычного.

— Ты не пьёшь? — спросила она, чуть иронично. — Или просто сегодня?

— Вода проще, — сказал он.

Это прозвучало так, будто он говорил о ней. Как будто вино было она. Такая же сложная с привкусом, иногда кислая, иногда слишком сладкая, иногда опьяняющая. И он выбрал не её.

— Простое скучное, — ответила она, пряча нервную усмешку за новым глотком.

Он не отреагировал. Лишь смотрел неотрывно. И, как раньше, будто вглубь. Алёна впервые за долгое время почувствовала, что не может увильнуть в слова. Его молчание делало невозможным всякую игру. Она знала, как играть с мужчинами: ирония, флирт, паузы, взгляд через плечо, но с ним ничего не срабатывало, потому, что он не играл.

— Ты так смотришь… — начала она, — будто что-то во мне ищешь.

— Я просто вижу.

— Что?

Он поставил стакан, вода в нём слегка дрогнула.

— Усталость. И злость. На себя. На них. На всё.

Он снова умолк. Не из страха из уважения. Он знал, что сказал ровно столько, сколько нужно. Не больше. Не меньше.

— Ты всё это понял, пока кран крутил? — усмехнулась она, но даже её сарказм звучал блекло. Он пожал плечами.

— Работы у тебя дома много. Воды течёт везде.

Алёна вдруг почувствовала себя разоблачённой, как будто трубы в ней тоже гудят. Как будто где-то внутри была течь, и он её увидел.

Она сделала ещё глоток, теперь уже, чтобы не заплакать.

Он взял свой стакан, и стал спокойно пить. Как будто вода была единственным, что ему нужно. И он не хотел ничего от неё, не страсти, не слов, не обещаний. Он хотел просто быть здесь, пока она пьёт своё вино.

На секунду ей захотелось выбросить бокал, залить вином раковину. Алёна хотел выплеснуть всё это: вкусы, попытки, маски, изломанную женственность, и оставить только воду.

Он поднялся первым, не сказал, что уходит, не сказал, что остаётся.

— Хочешь — зови, — произнёс, подходя к двери. — Только когда по-настоящему.

И исчез за порогом.

Вино в её бокале помутнело от света.

Он вернулся вечером без звонка и без слов. Он просто постучал два коротких удара, как будто был не мужчиной, а молотом, и его рука всё ещё пахла пылью бетона.

Алёна открыла дверь в халате, под которым ничего не было. Она не думала, не спрашивала, зачем он пришёл. Алёна не гадала, скучал ли он, хотел ли её или просто пришёл закончить то, что начал.

Он вошёл без сумки, без улыбки, без цветов. Только он и его тяжёлые, уверенные шаги, как если бы шёл не по её ламинату, а по щебню собственной жизни.

Она отступила на шаг. Он закрыл за собой дверь и подошёл. Его ладонь легла на её шею. Он не ласкал, он утверждал, прикасался, как строитель к кирпичу: надёжно, твёрдо, с уверенностью в прочности.

— Скажи, что ты хочешь этого, — проговорил он, не сводя с неё взгляда.
— Я не хочу, — прошептала она. — Я не думаю об этом, я просто не могу иначе.

Он снял с неё халат, просто потянул его вниз. Он не торопился, но и не останавливался. В его действиях не было привычной ей игры, эротической паузы, намёков, как делают это мужчины, привыкшие быть желанными. Он не проверял можно ли. Он знал, что можно.

Когда он наклонил её к стене, она вздрогнула от резкого ощущения, тут не будет театра. Он вошёл в неё резко, грубо, как будто забивал свай в землю. Она вскрикнула. Он не остановился. Он двигался в ней так, как будто рыл тоннель, каждое движение как удар, как утверждение. «Ты здесь, ты моя, ты настоящая».

Она цеплялась за подоконник, за стены, за воздух, как за последние остатки контроля, но он разрушал всё жёстко, по-настоящему.

Его дыхание было горячим, но без слов. Он не говорил ей, какая она. Он не шептал ничего. Он просто брал её. Так, как будто мир заканчивается. И только они как глина и рука, как форма и плоть, как женщина и мужчина, без игры, без правил, без фильтра.

Когда всё закончилось, он обнял её сзади. Её голова лежала на его груди. Он гладил её спину, не ласково, а будто проверяя целостность.

— Ты в порядке? — спросил он.

— Я не знаю, — прошептала она, и её голос сорвался.

Он не стал утешать. Он просто был рядом. Она чувствовала, что больше не сможет придумывать эту ночь, раскрашивать её воображением, искать подтекст или скрытый смысл. Этот мужчина не был образом, не был фантазией или идеей. Он был телом, фактом, землёй, камнем, самой реальностью, и его присутствие заставляло всё остальное раствориться, оставив лишь честное, неизбежное ощущение настоящего.

— Скажи хоть что-нибудь, — произнесла Алёна, склонив голову набок, облокотившись на стол.
Он сидел напротив, в той же футболке, что вчера, и мыл кружку под прохладной водой. Его мозолистые руки, с белыми шрамами на костяшках, — двигались неторопливо, будто керамика в его пальцах могла треснуть от суеты.

Он поставил кружку на подставку и только тогда повернулся.

— Ты слишком много думаешь, — сказал он просто, будто описывая погоду. — И в этом вся беда.

Алёна фыркнула.
— Спасибо за диагноз, доктор философии.
— Я не философ, — пожал плечами он. — Я кладу плитку.

— Это видно, — сказала она и скрестила ноги, глядя на него с вызовом. — И плитку, и женщин, ровно, быстро, без швов. Только потом ты уходишь.

Он прищурился.
— Ты хочешь, чтобы было как в кино? Диалоги, длинные взгляды?
— Я хочу, чтобы ты вообще был человеком, и хоть иногда говорил со мной.

Он медленно подошёл, как будто обдумывал каждый шаг, и каждый был весом, положил руку на её затылок. Его пальцы были тёплыми, но грубыми, как наждачная бумага.
— Я человек. И просто я не из твоих книг.
— А из чего? — спросила она тихо, — Из бетона. Из кирпича. Из шурупов и шума.
Он наклонился к её уху и прошептал:
— А ты думаешь, как будто мир можно описать словами, а его надо просто прожить.

Алёна отвела взгляд. Впервые за долгое время ей нечего было сказать. Не потому что она проиграла спор, а потому что в этом простом, туповатом, мужском «ты слишком думаешь» было что-то, что резало по живому.

Она вспомнила, как однажды в детстве лежала под столом, прячась от ссор родителей. Она думала тогда: если я буду думать правильнее — всё будет иначе. Эта привычка,  спасать себя мыслями, засела в ней, как осколок. И вот теперь этот строитель, этот… кирпич с глазами, вытаскивал её из головы голыми руками.

— А если я не хочу выключать мысли? — спросила она.
Он пожал плечами.
— Тогда ты всегда будешь одна, даже в постели. Ты никогда никого не сможешь найти, точнее не сможешь оставить с собой.

Он ушёл в ванную без пафоса, без драмы. Она сидела на табурете, босая, в его рубашке. Алёна молча слышала, как шумит душ, а потом поняла, он моется не от секса, а от неё.

Алёна стояла у окна, укутанная в его серую кофту. Она была грубой, колючей, с запахом цемента и табака. Снаружи моросил дождь, по стеклу стекали капли, как ноты на забытой партитуре. На кухонном столе остывала её чашка с чаем. Он сидел рядом, закинув ногу на ногу, и молча листал телефон.

— Мы так и будем молчать? — спросила она.
Он не поднял глаз.
— Я не против тишины.

— А я против, — сказала она, мягко, но сдержанно. — Мне нужно больше, поговори со мной. Я хочу больше, чем просто секс.

Он положил телефон, встал и подошёл. Его лицо как всегда каменное. Он провёл рукой по её щеке не ласково, но внимательно, словно проверял, цела ли.
— Больше чего?
— Больше слов. Больше смысла. Больше… — она запнулась, чувствуя, как в горле поднимается то самое «больше», которое её всегда предавало. — Я не знаю. Просто больше.

Он выдохнул.
— Я не даю обещаний. Я не играю в любовь. Я делаю, что чувствую, а чувств у меня немного.
— Значит, ты не любишь меня?

Он пожал плечами.
— Я сплю с тобой. Я чинил тебе кран. Я был здесь. Разве этого мало? Что ты хочешь?

— Да, — сказала она твёрдо. — Этого мало. Мне не нужен сантехник. Мне нужен человек.

Он отвернулся, снова взял телефон.
— Тогда ищи другого. Я не тот.

Молчание между ними стало плотным, как вода перед бурей. Его присутствие не требовало слов, и она вдруг поняла, что больше не сможет украшать эту ночь фантазиями. Её мысли, как разбросанные листы бумаги, осели сами собой, без надобности их сортировать. Он не был образом, не был мечтой или идеей — он был телом, фактом, землёй, камнем, реальностью, и его присутствие оставляло всё остальное — страхи, догадки, сценарии — лишним.

Он не стал утешать. Он просто был рядом. Алёна чувствовала каждое движение, каждое дыхание, которое он не подавлял, но и не предлагал. Она ощутила тепло его спины, тяжесть его тела рядом, и это ощущение было медленным и неотвратимым, как прилив.

Она подошла к нему, встала рядом. Он моргал редко, экономя движения, словно каждый жест имел смысл, который ей не был дан.

— Я не просто женщина с поломкой на кухне, — сказала она, почти шепотом. — Я живая. Я думаю. Я чувствую.

— Вот именно, — ответил он. — А я не чувствую. Я просто живу здесь и сейчас.

Он встал, лёгкость в движениях не поддавалась описанию.

— Прости, но у меня завтра работа с утра.

Он ушёл в спальню. Дверь закрылась мягко, но окончательно. Алёна осталась среди грязных кружек, лужиц чая и лампы, чьё бледное сияние казалось ей почти материальным. Она сняла его кофту и повесила на спинку стула, как возвращает вещь, которой никогда не владела, а потом подошла к зеркалу.

Смотрела на себя и впервые увидела без фильтров. Даже своё отражение не подчинялось её желаниям. Оно было честным и холодным, как лёд, который тает слишком медленно.

Она села за стол, подтянула ноги, обняла себя. Рубашка, в которой они были вместе, теперь ощущалась иначе, как оболочка, хранящая память и тепло, которого не вернуть. На столе стояли две чашки, её пустая с отпечатком губной помады и его с водой, из которой он не пил.

В ладонях была сигарета, не зажжённая. Она держала её как маркер реальности, точку, на которой всё сходится. Дыхание за стеной напоминало дыхание прошлого, такое ровное, неизменное, почти болезненное по своей постоянности.

Она посмотрела в окно. Там был унылый сюжет, подворотня, одинокая машина, жёлтый свет фонаря. Весь город продолжал жить, а она ломалась, растворяясь в каждом мгновении.

— Может, я слишком думаю… — пробормотала она, почти себе. — Может, если бы я просто жила…

Но её слова растворились в капающей воде. Кран, который не слушался, стал символом внутреннего течения, вроде всё в порядке, но капает, и это раздражает. «Как внутри», — подумала Алёна.

Она снова села, обняла себя, почувствовала каждый сантиметр своего тела. Алёна чувствовала боль в ногах, плечах, спине. Всё было на месте, целое и одновременно треснувшее. Дыхание стало внутренним звуком, собственным метрономом, который следил за её сердцем. Сердце не ломалось, оно трескалось по чуть-чуть, без крика, без драматизма.

На холодильнике висел магнит с Парижем. Все там, где её не было. Она оставалась с чашками, с трещинами, с мужчиной за стеной, который просто спал. Алёна закрыла глаза и вспомнила его твёрдые, как кирпич руки, с силой, которой хватало, чтобы строить, но не чтобы соединять.

«Я больше не хочу быть частью чьего-то интерьера», — сказала она себе.

Она встала, прошла в ванную, смыла запах, расчесала волосы. Вернувшись на кухню, выключила свет. И осталась в темноте, впервые позволяя себе быть собой полностью. Без роли, без желания, без мужчины. Она ощущала своё тело, свои мысли, свои эмоции, всё было без прикрас, без подсказок, без чужой интерпретации. Она была здесь, настоящая, и это было достаточно.

Предательница. Глеб Диберин. Глава 1
Предательница. Глеб Диберин. Глава 2
Предательница. Глеб Диберин. Глава 3
Предательница. Глеб Диберин. Глава 4
Предательница. Глеб Диберин. Глава 5
Предательница. Глеб Диберин. Глава 6
Предательница. Глеб Диберин. Глава 7
Предательница. Глеб Диберин. Глава 8
Предательница. Глеб Диберин. Глава 9

Глеб Дибернин. Предательница.