Старообрядчество как машина времени
«Попадая сюда, будто окунаешься в далекое русское прошлое», — сообщает голос за кадром в документальном фильме о староверах Тувы. «У современного русского человека, попавшего в колонию старообрядцев в Боливии, создается впечатление, будто он при помощи машины времени вернулся на несколько столетий назад и попал в боливийских тропиках в дореволюционную Россию, которую в самой России уже практически никто не помнит», — вторит ему автор заметки «„Старообрядческая“ Боливия».
Представление о том, что староверы — не только приверженцы «древлего» православия (то есть так называемого дораскольного), но и хранители старинного быта, в общем-то, понятно. В современных фантазиях о прошлом с легкостью соединяются сакральная и мирская сферы. Этот красивый прием создает необходимую интригу: читатель или зритель вместе с рассказчиком не просто перемещается из одной географической точки в другую, но и совершает вояж в древность.
Иногда сравнение старообрядчества с машиной времени заходит настолько далеко, что абсолютно любые вещи превращаются в приметы прошлого: «Быт старообрядцев не меняется веками: иконы в красном углу, расшитые занавески, фотографии под стеклом, цветы в горшках». Никто и не подозревал, что старообрядцы веками делали фотографии, и жили точно так, как сейчас живут обычные бабушки.
Характерный прием «одревления» — описание визуальных элементов, в основном предметов одежды, — используется для создания эффекта «затерянной во времени» старины:
«<…> [С]амый старый житель деревни <…> седлал коня, чтобы верхом отправиться на пасеку. Судя по его одежде, он тоже был вполне себе исторический персонаж: на нем был черный долгополый сильно поношенный сюртук. Старообразный вид, старинный уверенный говор, явно выраженная хозяйственность, конь, седло, старые вещи, какие-то деревянные кадки… На меня словно Древней Русью повеяло, я даже запах ее ощутил».
В современных научных исследованиях также распространен тезис о том, что староверы сохраняют приверженность быту прошлого именно в силу своих религиозных убеждений — и в этом смысле чуть ли не «канонизируют» старину.
Как всегда, всё сложнее, чем кажется на первый взгляд. То, что представляется стороннему наблюдателю самоценным элементом архаики, в самом сообществе может интерпретироваться в самых разных контекстах.
Посмотрите на старообрядческую одежду старинного покроя. Почему старообрядцы носят ее?
Во-первых, не во всех сообществах в нее одеваются постоянно. В городских общинах сарафаны, платки, пояса, рубахи, кафтаны стали частью одежды для моления, надевать которую для походов в церковь или молитвенный дом нужно согласно религиозным правилам. Дома же люди могут ходить по-другому.
Во-вторых, ношение «правильной» одежды в некоторых случаях обусловлено чисто экономическими причинами: если люди живут в глухой таежной деревне, из которой до любого магазина нужно добираться на нескольких видах транспорта, то быстрее и дешевле изготовить одежду дома, чем предпринимать долгое путешествие в «цивилизацию».
С другой стороны, на правила ношения одежды накладываются требования патриархального воспитания (оно-то как раз сохраняется в среде старообрядцев, в отличие от постоянно меняющейся бытовой «древности»). Традиция предписывает девушкам и женщинам обшивать себя и всю свою семью — именно это, а вовсе не абстрактное «следование старине» объясняет распространенность домотканых предметов одежды.
В-третьих, у некоторых старообрядцев традиционная одежда превратилась в часть культуры престижа. Ее можно увидеть во время различных торжеств, будь то именины, свадьбы, встречи гостей и т. д. (при этом, если у кого-то такой одежды нет, это может быть интерпретировано как признак материального неблагополучия). Староверки в Орегоне (США) носят «таличку» (сарафан, собранный на груди), поверх которой надевают модный пиджак или кардиган, дополняя ансамбль кожаными сумками или клатчами.
Во многих старообрядческих семьях в Америке есть специальная комната, принадлежащая хозяйке дома, в которой установлены самые современные швейные машинки. Женщины продолжают заниматься шитьем в том числе и потому, что изготовленная их трудами одежда престижна и ассоциируется с высоким достатком в семье (притом, что в принципе они могут себе позволить покупать брендовые платья, но если и делают это, то крайне редко).
Да, «традиционная одежда» всё еще существует, ее активно носят, но смысл этого ношения меняется — и предпочтения в одежде не осколок старины, а тщательно продуманная стратегия. Поэтому старообрядцы хоть и считают косоворотки и сарафаны принадлежностью «настоящего христианина», всё же не придают им столь «сакрального» значения, как об этом обычно пишут.
Старообрядцы избегают контактов с внешним миром
Городские общины старообрядцев — давно не секрет (например, в Москве самые крупные общины на «Рогожке» и «Преображенке»), но «настоящими» старообрядцами, по заветам Мельникова-Печерского, считают лишь тех, кто живет «в лесах и на горах». Такая идея вызвана представлениями о том, что староверы всячески стараются оградить себя от общения с любыми людьми, не принадлежащими их общине. Во многих журналистских и исследовательских текстах говорится о недоверии старообрядцев к пришельцам, что объясняется вековой традицией укрывательства:
«В силу особенностей веры и культуры исторически всегда гонимые хозяева тайги не сразу шли на контакт <…> [К]огда пришло время ехать домой, мы с удивлением обнаружили, что недоверчивые поначалу староверы провожали нас с грустью, снабдив в дорогу гостинцами и добрыми пожеланиями».
Тот факт, что некоторые старообрядческие общины находятся в труднодоступных местах, служит поводом для рассуждений об их закрытости. Считается, что старообрядцы специально уходили далеко, чтобы скрыться от гонений или всеми возможными способами избежать соседства с иноверцами:
«Район Малого Енисея [Республики Тыва. — Прим. авт.] <…> населен преимущественно русскими. Сюда, в верховья реки, в глухую тайгу, во второй половине XIX века бежали от царских и церковных гонений староверы».
С этим же связывают знаменитый запрет староверам пользоваться одной посудой с нестароверами.
Для интересного сюжета в СМИ «таежники», конечно, более привлекательны. В результате старообрядческая традиция оказывается излишне экзотизированной. Создается ощущение, будто эти люди действительно редко видят кого-то еще, кроме своих однообщинников. Однако больше, чем абстрактных чужаков, старообрядцы опасаются камер и диктофонов, поскольку считают, что запись может повредить их душе.
Говоря о переселении в Туву, авторы, которых я цитировал выше, ошиблись: старообрядцы переселялись туда вовсе не из-за «царских и церковных гонений», а по вполне экономическим соображениям, полагая, что смогут найти там достаточно для себя земли, которая будет их обеспечивать. Более того, царская администрация нисколько не препятствовала старообрядцам, поскольку стремилась укрепить свое влияние над тогда независимой Тувой. То есть миграции староверов необязательно были связаны с преследованиями.
Догматические различия также далеко не всегда способны объяснить географию распространения общин: помимо глухих деревушек в медвежьем краю, староверы, представители одних и тех же согласий, живут и в более «цивилизованных» местах (например, на Малом Енисее в тайге и в нескольких поселках городского типа на юге Красноярского края живут староверы-часовенные).
Что же касается представлений о «чашке» и отдельном наборе посуды для чужаков, которые интерпретируется как высшее проявление закрытости старообрядцев, то и здесь объяснение не будет простым. «Правило чашки» используется вовсе не для избегания контактов с внешним миром, как это кажется на первый взгляд.
Признаюсь, что одно время я сам находился под властью подобных стереотипов о закрытости старообрядцев: так, отправляясь в те же места, что и авторы фильма «Затерянные в тайге» и «Путешественник по Беловодью», ощущая «запах Древней Руси», я захватил с собой палатку — на тот случай, если не смогу договориться с хозяевами. Фильм «Затерянные в тайге» изображал их как экстремально закрытое сообщество: «[Б]еспоповцы же, которых мы сегодня посещаем в центре сибирской тайги, отвергают любой прогресс».
Увидев мою палатку, староверы принялись чесать головы и говорить, что, мол, не было такого никогда, чтобы не пускали в дом переночевать и не накормили. Палатка так и не пригодилась.
Старообрядцы не пользуются техникой
Все, кто когда-либо бывал в старообрядческих деревнях, с удивлением обращал внимание на то, что в них активно используется сельскохозяйственная техника, автомобили, моторные лодки и прочее. Часто это интерпретируется как пусть необходимое, но всё же послабление в вере, поскольку «настоящие» старообрядцы должны отказываться от всех благ цивилизации.
К примеру, в фильме «Таежные Робинзоны» пожилой старообрядец рассуждает на тему того, что холодильником и стиральной машиной управляют «беси» — иначе объяснить работу этих механизмов невозможно.
Корреспонденты, кажется, на полном серьезе отнеслись к словам старика о «бесях» в стиральной машине, тогда как я бы на их месте засомневался: не шутит ли старик?
Дело в том, что старообрядцы умеют управляться с техникой любого рода, и это «традиционное знание» передается из поколения в поколение. Один из моих собеседников, такой же старик, так же беседуя со мной на тему пользы/вреда современных новаций, утверждал, что флешка — это, безусловно, подозрительный предмет: странно, что большое количество информации сохраняется на такой «фитюльке». А с холодильником всё понятно — ведь там «релюшка» стоит. Вероятно, степень освоенности той или иной технологии влияет на ее восприятие.
На мой взгляд, следует говорить не об «отступлении» от религиозных правил, а о том, что у старообрядцев довольно специфические отношения с окружающим пространством и временем. Если протестант, к примеру, ожидает знаков свыше, которые показали бы, что он спасется, то старовер живет в мире, в котором активно действует Антихрист. Последний занимается тем, что пытается соблазнить христиан, создавая различные уловки и «прелести», к которым, в частности, относятся некоторые технические новации. Но представления старообрядцев о том, какие предметы считаются опасными для спасения души, меняются со временем. Например, когда картофель только появился в России, у старообрядцев он был под строгим запретом. Теперь же, когда картошка стала важным элементом культуры жизнеобеспечения, про этот запрет уже почти никто не помнит. В этом плане меняющееся отношение к технике весьма показательно.
Кроме того, «удельный вес» одних запретов на практике оказывается выше, чем у других. Например, когда староверам нужно поехать в гости к другим староверам на далекое расстояние (например, из Тувы в район Подкаменной Тунгуски или на Дальний Восток), то в ряде случаев ехать лучше на личном автомобиле: тогда можно взять свою еду, свою посуду, избежать нежелательных встреч с чужаками в дороге. Получается, пользоваться транспортом вроде как нехорошо, но ради соблюдения более серьезных правил это становится даже необходимо.
В настоящее время техника вообще редко становится предметом каких-либо споров, зато для некоторых групп серьезную проблему представляет использование компьютеров, интернета и мобильных телефонов. При этом если компьютеры воспринимаются, скорее, как нечто абстрактное, с мобильными телефонами приходится что-то решать, так как они, с одной стороны, семантизированы как «орудие Антихриста», но, с другой, необходимы для связи с родственниками и деловыми партнерами.
В каком-то смысле наличие таких опасных вещей неизбежно, так как они создают для старообрядцев ежедневную нравственную дилемму и, соответственно, служат мощным источником религиозных переживаний. Я не утверждаю, что староверы специально придумывают себе проблемы, но взаимодействие с такими семантически нагруженными объектами позволяет этой традиции воспроизводиться.
Старообрядцы — это Россия, которую мы потеряли
Одна из причин, по которой общественность интересуется старообрядчеством — его роль в социальном воображении. Пожалуй, в редком случае рассказ о староверах обходится без упоминания дореволюционных промышленников и купцов, вышедших из этой среды. В последнее время в качестве альтернативного пути развития России представляют американских староверов, которые смогли своим трудом добиться значительных успехов в фермерском хозяйстве:
«И всё бы ничего, да одно меня тревожит. Вот глядел я на них, да всё думал: „И наши деды так могли бы жить. И не где-то там, на Орегонщине, а на Псковщине, на Брянщине…“ Могли бы, да что-то всё никак не получается. В чем тут дело? Никак понять не могу».
Старообрядцам также приписывается носительство особой духовности, которая оказалась утрачена в «цивилизации». Например, в репортажах, посвященных прожившей всю жизнь в глухой тайге, но ставшей известной всей стране благодаря журналистам Агафье Лыковой, ее часто называют подвижницей:
«Так кто же она [Агафья Лыкова. — Прим. ред.]? Несчастный человек, заброшенный судьбою в молотилку дикой природы? Или подвижник, указывающий нам путь нравственного совершенства?»
Такие идеи не всегда транслируются напрямую, но передаются различными лингвистическими или акустическими способами — но, как и в случае с машиной времени, подобные приемы часто оказываются избыточными, нарочитыми, и, конечно же, не могут достаточно адекватно транслировать старообрядческую повседневность (особенно это касается многочисленных репортажей об Агафье Лыковой).
В самых неожиданных фрагментах таких историй можно встретить вкрапления просторечий, призванных изображать «посконность» и «традиционный уклад»:
«[Н]едавно на бобы русских плантаторов невиданные жучки напали»;
«[В]сё изменилось, с тех пор как мир узнал об эпопее старообрядческой семьи Лыковых, тридцать лет прожившей на особицу».
Неумело используемые сказочные интонации лишь вводят аудиторию в заблуждение, поскольку они не имеют никакого отношения к тому языку, на котором говорят староверы. Упомянутая выше «Орегонщина» относится к тому же разряду лексики: сами староверы свой штат так и называют — Орегон.
Соответствующее настроение создается и за счет музыкального сопровождения. Даже в таких профессиональных фильмах, как работа Марии Бандманн «Затерянные в тайге», действие разворачивается под духовные стихи в исполнении хора «Сирин», которые не только не связаны со старообрядческой традицией, но и даже противоречат ей. Пение на записи — партесное, отвергаемое всеми сообществами старообрядцев, которые признают лишь знаменное пение.
В результате жизнь старообрядцев показана так, что напоминает «пеструю клюкву». Это уводит от разговора об их насущных проблемах.
Многие старообрядцы жалуются на невозможность свободного использования ресурсов тайги и пахотных земель: оно ограничено законом, а добиться таких прав мешают бюрократические круги ада. Другая проблема — отсутствие транспорта для доставки детей в школу из отдаленных деревень. В качестве альтернативы местная власть предлагает детям староверов жить в интернате, от чего родители отказываются, поскольку опасаются, что там они «нахватаются дурного» и откажутся продолжать христианскую веру.
Кроме того, своеобразное отношение к документам иногда создает старообрядцам дополнительные сложности. Они часто не заботятся формальными вещами: не регистрируют браки, не получают новые паспорта — просто потому, что не знают о том, что это может быть важно. Некоторые моменты имеют религиозный окрас, в том смысле, что старообрядцы «опасаются», например, получать пенсию или использовать некоторые бюрократические формулировки. Это не находит понимания у чиновников, которые, к сожалению, воспринимают это как проявление «фанатизма». Однако как показывает практика, при необходимости если, скажем, они не могут обеспечить себя своим трудом, то начинают получать положенные им выплаты и заботиться об оформлении всех документов.
Кстати, в США староверы сталкивались с теми же проблемами, но местная администрация нашла выход:
«Вначале (то есть сразу после переселения в США. — Прим. авт.) <…> не все староверы охотно принимали американское гражданство, поскольку по правилам нужно не только знать английский язык, понимать и принимать Конституцию США, но и давать клятву. Клятва стала камнем преткновения. По убеждениям староверов клятву они могут дать только перед Богом. <…> В настоящее время иммиграционная служба пошла на то, что люди могут вместо слов „даю клятву лояльности“ говорить „заявляю лояльность“, что для многих решило проблему принимать или не принимать гражданство».
Старообрядцы — изолированная популяция
Идея о том, что старообрядцы — генетически изолированная популяция (или ряд популяций) не столь широко распространена, как все предыдущие стереотипы. Но на ней базируется некоторое количество исследований по генетике. Авторы одного из таких исследований исходят из следующей предпосылки:
«Популяционно-генетические исследования староверов Сибири чрезвычайно важно, так как эта группа лиц русской национальности до настоящего времени сохранила черты традиционного многовекового уклада жизни, элементы архаичности демографической организации и уникальный генофонд».
«Старообрядцы представляют собой интересный пример для изучения, поскольку, находясь под запретом и будучи преследуемы, они остались буквально изолированы, как в географическом, так и в культурном смысле, от исходных славянских популяций».
Я не берусь судить о качестве выполненных исследований, но тезис о столь глубокой изоляции старообрядцев от прочего населения — явное преувеличение.
Нужно начать с того, что «древлеправославные христиане» практически всегда жили в гуще всего остального населения. Наиболее влиятельными были городские общины (например, в Москве, Петербурге, Екатеринбурге, Риге). Сибирь, окраина Империи, также не создавала условий для изоляции: в XVIII–XIX веках туда в большом количестве переселялись мужчины, которые искали себе жен в том числе среди православных и коренных жителей этого края. Люди постоянно переходили из одной конфессии в другую: православные становились староверами, и наоборот).
Культурные барьеры, которые препятствовали бы установлению брачных связей, могли возникать в локальных сообществах. Но и они не были абсолютны. Современные таежные общины староверов также не могут считаться примером «вековой изоляции».
Дело в том, что все подобные сообщества в прошлом были гораздо многочисленнее, а значит, круг возможных брачных партнеров был гораздо шире, чем теперь. То, что мы наблюдаем сейчас в России, и то, что кажется примером «живой архаики», — следствие советской антирелигиозной политики, из-за которой число староверов значительно сократилось и на настоящий момент так и не было восстановлено. Кроме того, старообрядцы почти перестали заключать браки с кем-то «извне» (хотя и они происходят). Но с тех пор прошло слишком мало времени, чтобы можно было говорить о какой-либо изоляции.
Идея написать этот текст возникла в ходе бесед со старообрядцами, чьи традиции я изучаю как антрополог. Они сами часто с юмором относятся к тем сюжетам, что о них снимают и пишут. О том, как старовер подшутил над журналистами, мне рассказывали так: «Показывал он, значит, им старую „бердану“, они снимают, радуются; а у него новенькое ружье с оптическим прицелом дома лежит».
Староверы также довольно критически относятся к желанию исследователей или журналистов найти в них нечто особенное. Как говорил один из старообрядческих наставников, «вы ведь всё старину ищете, а мы просто люди, просто тут живем».
