Даже спустя два десятилетия после того, как она поселилась в Арваде, ей всё ещё нужно было уступать дорогу любому гражданину на улице и показывать официальный свиток, подтверждающий её брак с отцом, когда собирались ежегодные налоги. Её принудительно выселили бы в район для иностранцев, если бы она не сделала этого хотя бы один раз, независимо от того, был у неё сын ашуран или нет.
Это плохо сказалось на мальчике. Если бы его отец был капитаном корабля из Десятки или даже заседал в каком-либо из нижних советов, Зоя из Талассины была бы защищена даже во вдовстве. Но продвижения вверх по ярусам были редкими, ближе к низу, и то, что имя Отца было рядом с именем изгнанницы сонинке в реестрах, давало уверенность, что он никогда не будет заседать ни в одном совете вообще. Тенерифанец был бы прощен, возможно, даже никеец. Но Мать родилась в тени Башни, и даже спустя столетия после того, как Великая Завоевательница была убита, память о её злодеяниях лежала у ног всего её народа.
Эту историю до сих пор часто рассказывали в пивных, хотя меньше говорили о капитуляции Ашура злодею и больше о прибытии флота Гегемонии, чтобы освободить свои дочерние владения. Сам Ханно не питал особой любви к баалитам и, как мог, избегал тех из них, кто появлялся в Арваде. Они были высокомерны и никогда не опускались ниже Седьмого: даже случайное пренебрежение к таким людям, как они, могло иметь серьезные последствия, даже небрежного слова было достаточно, чтобы его понизили как с яруса, так и с должности придворного писца Внешнего Трибунала. Это было бы тяжелым ударом для семьи, если бы это случилось. Зарубки на руке позволяли ему посещать рынки в глубине города, где продавалась лучшая еда, и зарабатывать деньги, чтобы позволить себе это.
Он вырос на чёрном хлебе, но теперь с удовольствием перекусывал серым и даже белым хлебом с маслом раз в месяц. Возвращение к шахтерскому питанию не понравилось бы никому из них. Ханно проглотил остатки вареного яйца и прикоснулся костяшками пальцев к столу, чтобы поблагодарить Богов за еду под терпеливым взглядом матери. Он встал за час до рассвета, чтобы успеть посетить храм, но даже в этом случае отца уже не было, когда он проснулся. Его работа в шахте начиналась до рассвета и заканчивалась после захода солнца.
— Ты тоже должна делать правильные жесты, — сказал он своей Матери. — Это помогло бы с… это помогло бы.
В юности он отвечал на насмешки о том, что его Мать — какая-то иностранная соблазнительница, кулаками и ногами, но теперь, когда ему исполнилось четырнадцать, он больше не мог рисковать. Если бы он привлек внимание стражи как нарушитель спокойствия, он мог бы потерять свое место во Внешнем Трибунале.
— У тебя есть твоя вера, — улыбнулась Зоя из Талассины. — У меня есть своя.
— Боги Преисподних не являются истинными богами, — пробормотал Ханно. — Просто великие и могучие демоны.
— Эта земля мало знает о демонах, Ханно, — сказала она, откидывая назад выбившуюся прядь его волос. — Я пришла на эти берега из-за этого. Но не говори таких невежественных слов. Те Что Внизу слушают. Те Что Внизу помнят и полностью выплачивают свои долги.
Его губы сжались, но он не стал спорить, потому что ему нужно было спешить. Его родители не часто говорили о религии, так как отец редко заходил в храм, только в праздничные ночи, а мать хранила молчание о своей вере. Она хранила маленькую плитку в тёмном углу дома и каждый раз, когда была полная луна, проливала на неё кровь с солью. На удачу и долгую жизнь, говорила она. Плитка всегда оставалась нетронутой после того, как луна начинала убывать, хотя он никогда не видел, чтобы его мать чистила её.
Отец часто дразнил её, что это пустая трата времени, потому что её Боги были придурками все до единого. Но насколько хуже они были бы без дани? — отвечала всегда Мать. Ханно поцеловал Мать в щёку и поднял с пола свою сумку, помахал ей на прощание и прибавил шагу, чтобы у него было достаточно времени для полноценной молитвы в храме. Район Баркалид находился на окраине города, недалеко от доков, и поэтому его храм был меньше и беднее, чем в более богатых районах. Тем не менее Ханно он нравился, потому что, как говорили, это был один из первых храмов, которые баалиты воздвигли на этих берегах, когда заселили их.
Он поставил свой ранец на ступеньки у входа, уверенный, что даже безъярусный вор не будет настолько глуп, чтобы попытаться совершить кражу на освященной территории, и опустился на колени перед безвратной аркой из старого дерева. Три удара сердца он провёл, стоя на коленях, затем поднялся и тихими шагами вошел в святилище.
Внутри не было света, если не считать солнечных лучей, проникающих сквозь отверстия в потолке, и пары жаровен в задней части. На эту часть храма Ханно избегал смотреть, потому что на тонком ковре, натянутом поверх железной решетки, должен был сидеть Говорящий. Тяжелый аромат благовоний и красного дерева, сжигаемых в курильницах, свисающих с решетки в яме внизу, заглушал все остальные запахи, даже так близко к улице.
Склонив голову, Ханно в молчании прошёл весь путь вокруг семи колонн. Маски, висевшие на выступающем дереве, не были украшены драгоценными металлами и камнями, как в более богатых храмах. Нет, в его районе это были глина и плавник, ракушки и обожженная грязь. Сзади стояла восьмая колонна, к которой он раньше не подходил, та самая, чьи маски были вырезаны прямо в дереве. Лики Богов Внизу, никогда не снимаемые и не носимые Говорящим, как лики Богов Свыше. Ни отвергнуть, ни принять, гласила старая поговорка.
Пройдя по тропинке, Ханно вернулся ко второму столбу, как часто делал в эти дни. Придворному писцу больше всего подходило молиться перед Ликом Истины или Ликом Праведности, но он всегда предпочитал Лик Добра. Даже среди бедных масок этого места она выделялась отсутствием украшений — простое изображение из дерева, висящее на гвозде. Ни надписи, ни резьбы.
Ханно вытянул три пальца и поцеловал кончики, прежде чем прикоснуться ими к маске. Из всех ликов Богов этот он любил больше всего. Он ничего не просил от верующих, кроме как предложить доброту без ожиданий, позволить вернуть Творению частичку света, дарованного человечеству. «Боги Небесные, Вы, Кто Добр, позвольте мне не причинять боли», — молился Ханно. «Пусть моя рука будет нежной, а мой язык бесхитростным. Пусть единственная жизнь, данная мне, будет даром другим».
Шорох босых ног и грубый шелковый халат, целующий землю позади него, заставил мальчика открыть глаза. Говорящий стоял за его спиной, надев свой родовой Лик. Было бы нечестиво пытаться выяснить, родился ли священник мужчиной или женщиной: Говорящий отрекался от всего этого, когда становился собой. Пола, имени, прошлого. Они говорили только от имени Богов, и их слова были словами самих Небес, когда они носили Лик.
— Ты ищешь наставления, дитя? — спросил Говорящий.
Ханно наклонил голову ещё ниже.
— Не этим утром, Говорящий, — тихо ответил он.
Он испытывал одновременно благоговение и испуг от предложения. Редко случалось, чтобы кто-нибудь из священников давал наставления без приглашения. Было сказано, что, если Говорящий изречет неправду, надев Лик, его плоть будет сожжена собственной рукой Небес, что станет знаком позора для всех. Верующие лишь изредка просили надеть Лик и дать наставления, ибо слова Говорящего часто выявляли неприятные истины. Боги Вверху были и отцом, и матерью, и их любовь к своим детям всегда проявлялась твердой рукой. Взгляд Говорящего задержался на нём.
— В тебе есть свет, дитя, — сказал он. — Не позволяй ему погаснуть.
А потом он ушёл, так же тихо, как и пришел. Ханно снова поклонился перед Ликом Добра, но ушёл, не пройдя прощального пути. Его ожидали в суде достаточно скоро, и его обычный короткий путь через район иностранцев был закрыт теперь, когда он находился на карантине. Какой-то торговец из Вольных Городов привез ветряную оспу вместе со своими товарами, и из-за того, что так много священников уехали из города, чтобы подготовить Фестиваль Веревок в сельской местности, болезнь распространялась слишком быстро, чтобы её можно было искоренить обычным лечением, как это обычно бывает с болезнями.
Мальчику пришлось обнажить руку перед охранниками у ворот района Халан, чтобы ему разрешили войти, хотя они хорошо его знали. В Арваде закон есть закон. Нижним ярусам не место было ступать по этим землям, если только их не вызывал Внешний Трибунал. Здание суда, где Ханно был подмастерьем, было одним из самых скромных даже среди Внешнего Трибунала, но он не возражал. Редкий день, когда в суд не поступало ни одного дела для вынесения решения, и для такого маленького суда у него был большой зал заседаний.
Большую часть коллекции составляли многочисленные законы Ашура, в том числе полный комплект знаменитых трактатов Мадрубала «Десять весов», но на пергаменте были напечатаны и многие иностранные законы. Внешний трибунал часто разрешал споры с иностранными торговцами, происходившие в пределах города, поэтому законы южных княжеств, таких как Тенерифе и Валенсис, хранились рядом с наиболее часто используемыми записями законов Никеи и Делоси.
Ханно больше всего нравились спокойные дни, поскольку он получил разрешение читать свитки, когда на него не возлагались никакие обязанности. Однако сегодняшний день не был бы одним из них. Обнажив руку во второй раз перед судебным приставом, Ханно с улыбкой поприветствовал старика.
— Доброе утро, Вено, — сказал он. — Похоже, день выдался теплый, не так ли? —
Пристав оглядел его руку в поисках отметок, как делал каждое утро, когда мальчик стал приходить в здание суда после сдачи экзамена. То, что чернила каждый раз были там, ничего не меняло, потому что долг есть долг. Все должны служить так, как предписано, чтобы Ашур сиял.
— Так оно и есть, — согласился пристав. — Солнце пойдет моим костям на пользу. Тебе следует поторопиться внутрь, Ханно. Иностранцы пришли рано.
Темнокожий мальчик поморщился. Это не сулило ничего хорошего стигийцам, которые добивались решения суда. Он не знал, какие трибуны были привлечены для наблюдения за процессом, но он знал немало тех, кто обиделся бы на то, что могло быть воспринято как иностранное нетерпение. Впрочем, это не его проблема.
Он поблагодарил Вено за совет и прошел через хранилище свитков, лишь коротко поздоровавшись со всеми старшими писцами и архивариусами, избегая разговоров. Будучи одним из самых молодых в здании суда и более чем прилично владея пером, он, как правило, получал назначение писцом, когда проходили судебные процессы.
Дежурство обычно было долгим, утомительным и не прощало ошибок, что делало его довольно непопулярным среди его товарищей. Неправильная расшифровка слов трибуна — хороший способ навлечь на себя неприятности, если они это заметят, а это обычно приводило к тому, что на несколько недель вам немедленно поручали любую работу, которая только появлялась.
Его подозрения подтвердились: когда он поставил свою сумку и отвесил беглый поклон единственному официальному судебному писцу в здании суда, его ласково похлопали по голове вместе с приветствием. Обычно это означало, что Писец Зенон собирался отослать его после тяжелой работы.
— Писец? — Ханно вздохнул.
Писец Зенон, как должным образом признанный судебный писец, был гражданином Четырнадцатого яруса. Однако он был довольно дружелюбен и часто напоминал подчиненным ему низшим гражданам, что если бы он весь день стремился быть окруженным формальностями, то остался бы служить в Высшем трибунале.
— Умный мальчик, — с нежностью сказал Зенон. — Все не так плохо, как ты думаешь. Обслуживающие трибуны — Лагон и Дискар, но отсутствующая — Изебель.
Обслуживающие трибуны были судьями любого судебного разбирательства, проводимого во Внешнем трибунале, всегда в паре. Если они не смогут вынести согласованный вердикт, то третий трибун, известный как «отсутствующий», так или иначе склонит чашу весов. Обслуживающие трибуны обычно обращали мало внимания на писца, но отсутствующий сидел прямо за ним.
Если бы упомянутый трибун был склонен читать через плечо, эта обязанность могла бы стать весьма утомительной. Однако трибуну Изебель было почти семьдесят, и она была известна как ужасным зрением, так и материнской любовью к молодым писцам. В этом ему действительно повезло, и Ханно незаметно приложил три пальца к сердцу в знак благодарности Лику Добра.
— Ступай, — сказал ему Зенон, улыбаясь. — Я даже позволю тебе воспользоваться перьями здания суда в этот раз, в качестве компенсации за эту восхитительную утреннюю обязанность.
Лицо Ханно расплылось в улыбке. Это была мелочь, но, тем не менее, награда. Писцов обычно заставляли использовать свои собственные чернила и перья, и строго наказывали, если они каким-либо образом повреждались. Способность заботиться о своей собственной сумке считалась признаком того, что человек был квалифицирован для дальнейшего продвижения по ярусам.
Однако перья в здании суда были гораздо лучшего качества, а чернила, хранившиеся в ритуальных коробках, как говорили, были сделаны в Праэс. Которая, будучи страной беззаконных дикарей, как говорили, управлялась могущественными магами. С обоими принадлежностями было приятно работать. Ханно низко поклонился в знак благодарности и направился в здание суда.
Судебные процессы проходили в открытом внутреннем дворе, когда позволяла погода, с двумя приподнятыми сиденьями, зарезервированными для обслуживающих трибунов, перед которыми должны были стоять те, кто нуждался в вынесении судебного решения. Сбоку стояло кресло поменьше для отсутствующей трибуны, а перед ним — ковер и деревянный письменный стол. Ханно поклонился трибунам в надлежащем порядке, затем сел за стол, когда трибун Изебель приветливо помахала ему рукой.
Дело было не слишком сложным. Просители, пара стигийских торговцев, не спорили с ашуранами, а просили компенсации у самой Талассократии. Такое требование обычно подпадало бы под полномочия Высокого Трибунала для урегулирования, но поскольку убытки были понесены внутри самого Арвада, оно было передано Внешнему после рассмотрения в комитете.
Стигийцы прибыли в Арвад с трюмом, полным рабов, чтобы получить чай из-за Тирского моря, прежде чем пристать к берегу в Никее со своими товарами и вернуться домой с большим богатством. Они были вынуждены остаться в городе из-за карантина, и, хотя священники помешали им заразиться ветряной оспой, они потеряли из-за нее большинство своих рабов.
Поскольку они потеряли товары из-за указа Ашурана, они потребовали от Талассократии возмещения равной стоимости. Когда трибун Лагон спросил их о происхождении рабов, они отказались отвечать на этот вопрос. Какой-нибудь восточный берег Вольных Городов, предположил Ханно.
Жители деревни из какого-то прибрежного района, захваченные во время набега, хотя стигийцы не могли признаться в этом перед Трибуналом без того, чтобы все дело не было закрыто. Служащие трибуны оставались беспристрастными, хотя, должно быть, подозревали то же самое. Ашур не возмещал торговцам убытки в связи со стихийными бедствиями и их последствиями для торговли, но по закону предлагалась компенсация за неудобства, связанные с принудительным карантином, если это привело к доказуемым убыткам.
Стигийцы потребовали вернуть им часть портового сбора, а то и стоимость их рабов, но это требование не имело под собой никакого основания в ашуранских законах, и они были отправлены восвояси, разъяренные. Ханно написал последнюю строчку официального протокола и отложил перо, обнаружив, что трибун Изебель наклонилась ближе.
— Похоже, всё сделано совершенно правильно, — улыбнулась она, и морщины стали гуще.
— Я бы не подвёл Внешний Трибунал, — серьезно ответил Ханно.
Она взъерошила ему волосы, что ему очень не понравилось, но он не возражал.
— Старый Зенон сказал мне, что ты проводил время в доме свитков, — сказала она.
— Мне нравится читать свитки, — честно ответил мальчик.
— Хорошо, — сказала Изабель. — Некоторые из наших архивариусов уже стареют, юный Ханно. Если ты будешь продолжать так превосходно выполнять свои обязанности, то, возможно, среди них найдется место и для тебя, когда кто-нибудь уйдет на пенсию.
Глаза мальчика расширились, и он низко поклонился. Архивариусы тоже принадлежали к Восемнадцатому ярусу, но даже внутри этого яруса существовали различия в рангах. Быть хранителем письменных работ означало стоять выше простого писца, и не было ничего неслыханного в том, что архивариусы с многолетним стажем поднимались на ступень выше.
Их также высоко ценили в комитетах за их знания, и те, кто занимался подобными вопросами, часто обладали наивысшим авторитетом на своем ярусе, если не чуть выше. Он все еще сиял от слов трибуна, когда вышел из здания суда, чтобы представить свою расшифровку, хотя радость сменилась удивлением, когда он обнаружил писца Зенона, ожидающего его на окраине дома свитков.
— Ханно, — мужчина поморщился.
— Сэр? — сказал мальчик. — Я несу вам стенограммы, если вы за ними.
— Нет, — сказал мужчина постарше, — но всё равно передай мне их. Твой отец, он работает в шахтах на юге?
Ханно нерешительно опустил голову.
— Мне так жаль, дитя, — тихо сказал писец. — Произошёл обвал. Возвращайся домой, в вашем округе скоро должны появиться Списки пропавших без вести. Возможно, ему повезло.
Его отцу, как он узнал в течение колокола, не повезло.
Печали никогда не приходили одни. Не было тела, которое можно было бы похоронить, и это был удар, который окончательно подкосил его мать. Шахта, обрушившаяся на голову его отца, была старой и уже отработанной, поэтому комиссия граждан тринадцатого яруса, наблюдавшая за ликвидацией последствий катастрофы, решила, что она будет в числе тех, которые не будут расчищены.
По их словам, это было бы чистой денежной потерей для Талассократии. Ханно знал, что его семья была недостаточно богата, чтобы позволить себе похороны отца на плавучем дереве, что его тело никогда бы не погрузили на плот, чтобы восточный прилив доставил его обратно в далёкий дом всех ашуран, но теперь его не похоронят даже на освященной земле.
Боги Вверху знают своих, и душа хорошего человека будет принесена к ним, но, чтобы оскверненная земля была могилой его собственного отца — это позор. Священники благословили всю шахту и произнесли имена погибших, но это было сделано настолько же для того, чтобы возобновить работу, насколько для того, чтобы почтить память погибших. Хуже того, оставался всего месяц до того, как должны были быть собраны ежегодные налоги. Без отца его мать была бы изгнана из округа Баркалид и отправлена на карантин. Вынести это было невозможно.
Ханно отправлялся с каждым рассветом в качестве просителя в окружной суд, чтобы попросить правящий комитет предоставить освобождение, но ему даже не разрешили изложить свое дело перед ними. Его товарищи по Внешнему Трибуналу разделяли его скорбь, но ни у кого не было ни влияния, ни желания вмешиваться.
Мальчик проглотил свой страх и умолял каждого трибуна, который слушал, высказаться в пользу его матери, но все более холодные отказы были его единственным ответом. После этого больше не было разговоров о том, чтобы он стал архивариусом. По мере приближения дня и нарастания его страха мать успокаивалась. Горе сначала ошеломило её, но эта дистанция в конце концов превратилась во что-то другое. Она предложила утешение, которого он не желал принимать, и начала рассказывать о городе, в котором родилась.
Далекая Талассина, на побережье Пустоши. Она рассказала ему о стенах из морских раковин, которые окружали его, о большом порте, куда приезжали торговцы со всей Калернии и за её пределами. О прекрасных и ужасных высокородных, об их странном колдовстве и изысканной одежде. Об Императрице говорили, что она самая красивая женщина в мире. Затем он спросил её, не хочет ли она вернуться домой. Она сказала ему, что дом был там где его отец и что теперь он вне её досягаемости. На следующее утро, поднявшись, он обнаружил, что её нет.
Плитка в темном углу дома тоже исчезла.
Инстинкт позволил ему найти её, но он пришёл слишком поздно. Тот же самый комитет, который оставил его отца в братской могиле, занимался округами, где полагались пенсии вдовам и вдовцам, и в этот день он прибыл в Баркалид.
— Боги моих предков, воздайте мне должное, — прорычала Зоя из Талассины, бросая плитку к их ногам. — Кровь за кровь, жизнь за жизнь. Пусть каждый вздох будет мучением, каждая ночь — ужасом, каждое удовольствие превратится в безвкусный пепел. Пусть у них не будет ни отдыха, ни покоя, пока моя любовь не ляжет в могилу, которую он заслужил. Я проклинаю вас за это своим последним вздохом.
А когда охранники поспешили её оттащить, она взяла нож и вскрыла себе горло. Когда её кровь запятнала плитку, дневной свет померк, и с проклятием, все ещё звучавшим на её устах, его мать умерла. Боги Внизу прислушались. Боги Внизу вспомнили и в этот момент сполна заплатили свой долг. Он понял, что это правда, когда первый член комитета начал кричать.
Последующие недели он жил словно призрак. Даже когда прóклятые жители один за другим находили своё спасение за пределами возможностей спешно вызванных жрецов и лишали себя жизни, спасаясь от мучений, по округе поползли шепотки. Ведьма, — называли дети его мать. — Ведьма из Баркалида, не произноси её имени, иначе тоже будешь проклят.
Отродье пустоши, — бормотали старухи, неодобрительно качая головами. — С ними всегда так, разве я вам не говорила?
Правящий комитет округа вызвал его к себе после двухнедельного пребывания под домашним арестом. Как последнему члену семьи, ему сообщили, что было принято решение вычеркнуть все упоминания о Зое из Талассины из записей и реестров Ашурана. Любой след её присутствия, каждый поступок, который она когда-либо совершала, теперь никогда больше не должен был упоминаться. Ему не отдадут тело. Его сожгли в море без его разрешения, достаточно далеко, чтобы пепел никогда не коснулся берегов Талассократии.
Ханно сидел в солнечном дворике перед двенадцатью ашурами с серьезными лицами, и ему сказали, что теперь будет обсуждаться его собственная судьба. Хотя он не совершил никакого преступления, степень его причастности к убийствам ещё предстоит установить. Соучастие заслуживало наказания по закону, если бы ему было предъявлено такое обвинение.
— В свете вашей образцовой службы во Внешнем Трибунале вам была предоставлена возможность осудить поступок женщины, которая вас родила, — сказал ему мужчина.
Было названо имя, но Ханно не мог его вспомнить. Глядя на яркое небо, мальчик молчал.
— Вы бы отправили её, — наконец сказал он, — в карантинный район.
— Как и положено по закону, — категорично заявила седовласая женщина.
— Это было бы законно, — в конце концов признал он. — Было бы это справедливо?
— Правосудие — это осуществление закона Ашурана, — сказала та же женщина. — Ни больше, ни меньше.
Некоторое время он изучал её лицо.
— Тело моего отца, — сказал он. — Будет ли он похоронен должным образом?
Мужчины и женщины из правящего комитета выглядели смущенными, некоторые смотрели в сторону.
— Это не нам решать, — сказал мужчина. — Будет собран ещё один комитет для повторного рассмотрения этого вопроса.
Они сделают это, понял он в тот момент. Потому что граждане, которым будет предъявлено обвинение в этих дебатах, будут опасаться, что проклятие найдет и их тоже. Потому что мать заставила их бояться.
— Этот вопрос не входит в компетенцию данного слушания, — сказала седовласая женщина. — Дальнейшие отклонения от такового будут наказываться. Ханно из округа Баркалид, гражданин Восемнадцатого яруса, осудишь ты или нет действия женщины, которая тебя родила?
Они даже не произнесут её имени, подумал он. Даже это было уничтожено.
— Зоя, — сказал он. — Зоя из Талассины. Так её звали.
— Вы нарушили запрет, — холодно сказал мужчина. — Это будет принято во внимание.
— Нет, — спокойно ответил Ханно. — Я не буду осуждать её. Таким, как вы, не пристало судить её.
Они понизили его в звании до безымянного, хотя и воздержались от того, чтобы назвать его преступником. Чернильные зарубки на его руке были удалены магом, его кожа стала гладкой и неповрежденной. Хотя он всё ещё был гражданином, теперь он был лишен всех прав — даже права на сохранение дома, в котором он вырос. Ханно задумался над этим. Таков был закон Ашурана, и когда-то он не стал бы подвергать его сомнению.
Теперь он удивлялся, потому что был вынужден увидеть, что законы его народа не всегда были такими, какими, по его мнению, они должны были быть. Его глаза открылись, и все старые истины развеялись, как дым на ветру. Если закон несправедлив, то может ли он быть законом?
Это потрясло его, потому что он не мог доверять себе, чтобы увидеть правду. Он знал свой собственный гнев, свое горе. И даже без этого он был бы таким же ущербным, как и люди, которые создали законы, которые он теперь осуждал в своём сердце. Он решил, что было правильно отказать комитету.
Они были так же слепы, как и он. Бездомный и уставший, он обнаружил, что ноги снова несут его в храм. Через три удара сердца он преклонил колени перед аркой без ворот и вступил на священную территорию. На этот раз он не пошёл по тропинке. Он вышел вперед и снова опустился на колени у ног священника, окутанного благовониями.
— Говорящий, — сказал он. — Я ищу наставления.
Тот смотрел на него сквозь дым.
— Какой лик ты хочешь, чтобы я носил, дитя? — спросил он.
— Я прошу, — сказал Ханно, — Лик Справедливости.
