Лига психотерапии

С рождения сына она знала, что с ребёнком у неё что-то не так. Старший был ближе к сердцу, роднее, хоть и ершистый; младшая была ласковая, болтушка и проказница. А со средним она знала - не складывается.

Свою тонну книг по воспитанию детей она перечитала ещё в молодости. Сыну, казалось, ничего от них не надо: ни подарков, ни объятий. С детьми во дворе особо не играл, сторонился. К отцу тянулся, ездил с ним на рыбалку. Остальное было ему не интересно.

У неё попросил однажды набор инструмента для резьбы по дереву. Это было в его седьмом классе. Она удивилась, стала узнавать, что лучше купить. Никаких денег было не жалко, билась одна мысль - хоть так дать то, что не додала, не вложила, не долюбила. Поиски свели её с мастером резьбы по дереву, у него сын и перенял основы ремесла.

В школе учился сам, хорошо. После школы сын уехал из их маленького города в большой, поступил. Домой не приезжал, - начал подрабатывать. В гости не приглашал, а они показаться дома и не уговаривали - знали, что давить бессмысленно. Пообещает под нажимом, чтобы отвязались, а в последнюю минуту всё переиграет так, чтобы вырулить по-своему.

Когда её мальчику было десять, она разговаривала с психологом о том, в чём её вина, что она сделала не так, что он таким вырос.

Где совершила ошибку?

Психолог задавала пугающие её вопросы - страшным было то, что психолог как будто сына знала, предчувствовала то, как он поступит в разных ситуациях. Потом говорила с ней про то, что ошибки никакой нет, что между людьми бывают разные отношения, и у её мальчика - такой вот тип привязанности, избегающий.

Она шла домой, повторяя про себя слова про то, что он таким уродился и она в этом не виновата. Чувствовать себя недоматерью она перестала только в его шестнадцать, когда он, волнуясь, подарил ей собственноручно вырезанную липовую шкатулку.

Она обомлела, а сын показывал кто где: на крышке скульптурно изображены были и отец, и брат с сестрой, и она с ним у костра, все вместе на рыбалке. Всю композицию он придумал и сделал сам.

После вуза сын приехал один раз повидаться и сказать им, что на Родину не вернётся.

Работать устроился вахтами, чтобы скопить на квартиру в большом городе. Не пил, не курил. С тем, что он проживёт всю жизнь один, она не могла и не хотела смириться.

Раз в неделю она ему звонила, ненадолго. Денег он накопил, квартиру купил, зарабатывал сначала на ремонт, потом на хорошую кухню. Всё сам, без женской руки, - когда речь зашла о кухне, она твёрдо сказала, что после выходных приедут с отцом на новоселье.

Спрашивала, что привезти, что подарить. "Не надо ничего везти, у меня все есть", - как же ранил её раньше этот ответ! Сейчас она ответила спокойно, мол, поняла.

В выходные на базаре столкнулась с учителем по резьбе. Он сильно сдал. Спрашивал, как у сына дела, рассказывал о своих многолетних хворях. Уговорил их с мужем поехать к нему прямо с базара.

В подарок сыну повезли от него тяжёлый мешок грушевых чурбачков. На словах просил передать, что высушена древесина на совесть, сушил для себя.

Дверь по адресу сына им открыла пухлая белокурая девушка. Отец только крякнул.

- Спустись к машине, гостинцы поможешь поднять. Тебе там мешок кой-чего передали, - попросил сына.

Всю дорогу домой она проплакала.

Соседки завидовали, какой он у неё ответственный, разумный и самостоятельный, а ей не хватало его ребячьей открытости, желания прильнуть к маме, того, что было в отношениях с другими детьми - души, тепла. Так и вырос, в своём дому хозяин и при хозяйке теперь. Навсегда взрослый.

- Не угодишь тебе! То один он - плачешь, то женат он - плачешь, - не мог взять в толк, отчего у неё льются слёзы, муж.

Она плакала не о нём, а о себе. О третьем ребёнке, которого у неё не было.

Младшая дочь взяла дело в свои руки, навела мосты, подружилась в Фейсбуке с невесткой. Приходила, показывала ей на компьютере фотографии, которые та выставляла.

Сын тоже там в Фейсбуке был, вёл страницу. Лица его там не было, только на снимках - вырезанные из дерева фигурки. Непостижимо живые.

Она заходила на его страницу каждый день. Научилась лайкать его посты.

Написал он на своей странице только один раз.

На смерть мастера, у которого учился.

Про то, как много этот человек ему дал. Про то, как важно ему было встретить человека, который чувствовал сокровенные движения его души, даже когда словами он не мог их сказать. Про то, что в жизни таких людей у него было только двое - мастер и мама, которая подарила ему первые инструменты, поддержала в учении, всегда верила в него.

Что она не похожа на других мам - она не любит пустые разговоры. А однажды привезла ему тяжеленный мешок дров в подарок, а не занавески и кастрюли на обзаведение хозяйством. Но это был самый желанный подарок на свете, потому что древесину сушил далеко в другом городе его учитель, и это его наследство. Это его дух делает такими чудесными его скульптурки.

В комментариях к посту чужие люди восхищались ею и пели осанну её материнству.

Она молча легла пластом и не могла сдвинуться с места два дня. О том, что она передумала внутри себя, она никому никогда не рассказала.

Источник

Перепост статьи Ольги Прохоровой Учеников любить не надо

Почему этические скандалы начинаются с самых лучших школ?

Нам может казаться, что шумные, шокирующие истории про элитарные школы говорят нам о развращенности нравов, о засилье педофилии, о тайных пороках московской интеллигенции. Напротив. Появление таких историй указывает на колоссальную революцию в умах наших детей.

В 1986 году попасть в эту школу было не просто. Тем более, прямиком в 10-й класс. Но дочь папиного друга преподавала там математику. Мне надо было закончить школу и получить аттестат — после бесславного «загула» на год в художественное училище. Школа была математическая, а я хотела на филфак — но там был гуманитарный класс под руководством величественной дамы, умной, проницательной Зои Александровны. «Блестящий словесник» — сказали папе.

Я действительно никогда в жизни не встречала таких учителей литературы. Она цитировала поэтов «серебряного века» с любого места, произнося имя Гумилева так непринужденно, словно его никогда не запрещали. Она могла так едко и умно отбрить любого ученика, что поначалу это казалось пленительным. Правда, однажды она швырнула в кого-то тетрадью и трагически, почти голосом Раневской ( и безо всякой иронии), вскричала: «Ты убил меня этим сочинением!» Я принесла ей прошлогодние работы по литературе, надеясь, что она даст им оценку. Через пару дней она стояла с работами в руках перед всем классом и презрительно отчеканила, глядя на меня: «Ты никогда не поступишь на филфак!»

В школе царил дух вольнодумства, бурно вспоминали походы и собирались в новые, цитировали Юлия Кима и других, неизвестных мне бардов. Школу любили совершенно непритворно. Гордились и новым молодым директором, и древним по возрасту, но исключительно бодрым темнокожим учителем физкультуры. С ним у меня случилась размолвка прямо в первые дни сентября. По девичьим причинам я не пришла на занятие, и разгневанный физрук потащил меня в учительскую, звонить моим родителям. Попал он на ни в чем не повинную мамину подругу и долго орал ей в трубку, свирепо вращая глазами, что в школу понабрали черт те кого. Потом так же неожиданно он успокоился и строго приказал мне всегда приносить сменную обувь и сидеть в зале на скамейке.

В школе многие учителя называли нас на «вы». Но, в зависимости от учителя или настроения учителя, это могло звучать и уважительно, и уничижительно. Это был специфический стиль всеобщей иронии — симпатичный для тех, кто к такому привык, и немножко слишком «кислотный» для новичков вроде меня. Но я не обижалась, скорее, чувствовала легкую досаду, что эта интересная школа мне отчего-то так чужда, словно это со мной что-то не так.

Сейчас я понимаю, что хотя моя разность со школой была на первый взгляд стилистическая, но на самом деле, это просто мои ощущения личных границ не совпадали с принятыми там. Недавно 16-летний сын обогатил мой лексикон словечком «теплокучность» (после того как девочка в каком-то походе задумчиво сказала ему — «люблю спать в теплокуче») «Теплокуча! Все в этом слове выражается! Это то, чего я как раз не выношу! Мама, ты понимаешь, о чем я?» — ежась, пересказывал мне он.

«Теплокучность» заключалась в непривычной для меня братско-сестринской походной простоте прикосновений, принятой между друзьями, которая была, по идее, очень симпатична, но я так не умела. По умолчанию предполагалось, что вкусы тоже у всех общие. Словно не было двух миров, взрослого и детского, а была одна семья, иногда похожая на семью Болконских или Ростовых, а иногда на ту, где мать сочла сливы, папа ловко сочинил про косточку, все засмеялись, а Ваня заплакал.

В предыдущих моих школах мне было все намного понятнее. В школе был Советский Союз, а дома его не было. Моя семья была харизматическим местом, куда стремились и потом прибивались надолго дети из других семей — играть в шарады и чепуху, есть куличи на Пасху или ставить спектакли. У большинства моих одноклассников, так мне казалось, дома тоже был Советский Союз. Я видела, Советский Союз был толстым слоем мастики на паркете в коммуналке, расписанием дежурств на стене казенно-прибранной кухни, черным телефоном на стене и тенью старухи-соседки, высунувшей нос из чужой комнаты, он был и партийными грамотами по стенам у одних, и полированным сервантом с чешским хрусталем у других. Я их втайне жалела.

В моей новой школе точно не было Советского Союза (он и за ее стенами постепенно уже агонизировал) — и ее нельзя было вполне противопоставить дому. Можно было влиться и раствориться — или быть отвергнутой.

Мне не удавалось раствориться в общей теплокуче, я не могла стать своей в новой школе — принадлежность к другой мощной системе не давала мне поддаться ее обаянию . Мне сложно было доверять учителям, и они платили мне взаимностью. Дочь папиного друга, с которой мы поначалу вместе делали стенгазету, и она звала меня непривычно и весело «Олька», день ото дня все больше раздражалась моими скудными познаниями в математике, потому что даже в гуманитарном классе программа по этой дисциплине далеко выходила за сферы моего понимания и интереса, и, наконец, начала откровенно издеваться надо мной у доски («В нашей школе, Олечка, тройку нужно выстрадать!») Потом моего папу вызвал физик (всегда входивший в класс с крамольным заявлением: «Присаживайтесь, сесть вы всегда успеете!») — и сказал ему, что я не сдам его предмет.

В итоге я ушла в последней четверти. Провожал меня физрук, за эти несколько месяцев зауважавший меня за неожиданную старательность. Словом, успехами или даже особой фрондой я там не отличилась.

На филфак, вопреки прогнозам Зои, я все же поступила.

Если бы я успела влюбиться в эту школу — я бы, может, и поранилась об нее. Но голова моя была занята репетиторами и предстоящими экзаменами, и я не успела привязаться. Но на долгие годы я нажила убеждение, даже теорию, что в норме человек должен забыть свою школу, вытеснить, как ребенок младенческие воспоминания. Не надо, чтоб школа претендовала на слишком большое место — потому что, если подростком он окажется вовлечен в слишком сильные и страстные взаимодействия, если получит внушение, что главные духовные ценности он получил в школе, то навеки останется отчасти заколдован этим обаянием, застынет в прошлом. Мне трудно судить — возможно, мое предвзятое отношение к мощному братству выпускников этой школы объяснимо отчасти досадой, что я так и не прониклась ее достоинствами и не вписалась.

К слову, огромная часть моих друзей впоследствии отдали детей в эту школу, и дети, говорят, замечательно сдружились и полюбили ее. На смену Зое пришли волшебные, профессиональные учителя, которые не швыряли тетрадками в детей и не ставили им, как она, в шутку крестик на макушке мелом, со словами «так я буду помечать тупых». Правда, и другие манипуляторы и нарциссы там тоже завелись. И мне никогда не хотелось, чтоб в ней учился кто-то из моих детей.

Но чем дальше я думаю, тем больше мне кажется, что ничего тайно-демонического не было в этой школе, просто наше сознание за последние 15-20 лет драматически меняется, и то, что в юном возрасте смутно осознавалось, как нечто стремное, с развитием гуманизма побуждает пересматривать картину мира.

Люди, которые в 70-80- 90-е создавали школьную педагогику «новой волны» — будь то крапивинское «коммунарское» движение или самые разнообразные полукатакомбные экспериментальные школы — были люди с убеждениями, которые могут показаться сейчас несколько дикими. Где они черпали вдохновение — в книгах ли Никитиных или Макаренко — я не знаю, но они точно не могли читать Гиппенрейтер или Петрановскую и не знали постулатов гуманистической терапии. Им приходилось действовать наугад.

В противовес учителю — винтику государственной машины из дремучих тоталитарных времен, возник запрос на учителя-подвижника, учителя, самоотверженно посвящающего себя детям, который пытается фактически в одиночку противостоять окружающему их дома и на улице безличному Советскому Союзу. Сеющий разумное, доброе, вечное, нищий, как положено аскету и пророку, такой учитель легко попадал в архетип спасателя. В одной известной московской школе директор позволял себе пороть учеников ремнем — и десятки умных, образованных людей считали такое воздействие адекватным, потому что это был этакий мудрый и справедливый «отец».

Этот образ учителя-пастыря, как мне кажется, еще долго падал отраженным светом на многие московские хорошие школы. Хороший учитель по определению был «святым человеком», хотя бы потому, что до относительно недавнего времени получал сущие гроши. То есть, работал «за любовь».

Если даже не брать во внимание, что в слово «любовь» можно вложить миллион разных значений, от младенчески-невинного, до того, которое, «конечно, секрет для ребят» — это, вообще, в области помогающих профессий сбивающее с толку понятие.

Учителя-харизматики полагали (это явственно звучит, по крайней мере, в лекции директора Лиги школ), что персональная любовь к учителю, очарование его личностью — залог интереса к предмету, который он преподает. Желание впечатлить педагога, оказаться под его благосклонным вниманием — это мощная мотивация, естественная конкуренция и развивающий фактор.

Был важный этап, когда после омертвелых учителей роботов в фильмах 50-х появился яркий герой Тихонова из «Доживем до понедельника» (впрочем, нравственно безупречный). Тогда же, в противовес казенщине, эротическая любовь учителя к ученице стала казаться признаком внутренней свободы, а вовсе не преступлением.

Если бы учителям в моей харизматичной московской школе кто-то процитировал лозунг профессора Ольги Владимировны Заславской, известного тульского педагога: «Учеников не надо любить. Идите домой и любите своих детей. Надо любить свою профессию» — это, наверное, прозвучало бы шоком. Детей там любили — как умели любить, со всеми слабостями, которые вкладывает человек в личные отношения, со всей несправедливостью, потому что необходимость любить , убежденность, что надо любить, рождает порой чувство вины за избирательность своих симпатий. Или же, напротив, защитное обесценивание.

В эту любовь, которая казалась такой отрадой в сравнении с казенщиной, примешивались самолюбие и ревность, неосознанные или, наоборот, совершенно сознательные манипуляции. Потому что личные отношения и близкая дистанция тянут за собой и свет, и тень, и ангелов, и бесов.

Нам может казаться, что шумные, шокирующие истории про элитарные школы говорят нам о развращенности нравов, о засилье педофилии, о тайных пороках московской интеллигенции.

Напротив. Появление таких историй указывает на колоссальную революцию в умах наших детей. То, что такие случаи вскрылись в лучших школах, говорит о том, что парадоксальным образом именно полученные от других, неиспорченных учителей, личностные ориентиры позволили рано или поздно ученикам заговорить. В обоих скандалах инициаторами расследования стали учителя тех же школ. Это означает, что пала круговая порука, что разрушилась формация, способная покрывать зло. И процесс это начался с хороших школ именно потому, что эти школы — хорошие.

Так всегда бывает. Так устроен парадокс восприятия. Как говорила политолог Екатерина Шульман на лекции в одной из московских гимназий, «если по всей Индии стали появляться статьи об изнасиловании, это не означает, что изнасилований стало больше — значит, они больше шокируют людей, они перестали покрываться, и это постепенно ведет к уменьшению их числа».

Когда летом 2016 пошла волна постов о непорядочном и преступном поведении учителей, мои ровесники поголовно впали в отрицание, попытались усомниться в словах жертв, первый шок вызвал огромную волну боли и ссор среди старых друзей. Все боялись за детей, пугали развалом школы, призывали разобраться келейно. Но дети из поколения моего старшего сына изумленно крутили пальцем у виска: да вы с дуба рухнули! Никакие эти страхи не могут служить оправданием разврата со стороны учителя.

Это значит, что мы, прошедшие опыт двусмысленности и пережившие тот или иной стокгольмский синдром, выжили и уцелели, и воспитали хороших детей именно потому, что помимо нарциссов и манипуляторов нам попались и люди одновременно живые, человечные и порядочные. Сам процесс оживления, развитие уважения в отношениях ученика и учителя оказался сильнее единичных случаев беды.

Это не уменьшает вину подлецов. Это не уменьшает боль пострадавших. Никаких двусмысленностей тут нет. И все однозначно. Но зато уже сейчас можно видеть эволюцию нравов.

Московскую школу «Интеллектуал», в которую попали, в том числе, дети из расформированной «Лиги школ», возглавляет директор, которому нет и 30 лет, и его реакция была однозначной: как только стало известно о давних случаях совращения в Лиге, Бебчук был уволен. Никаких сомнений в духе «пусть разбирается следственный комитет». Психологи школы бережно работали с «лиговцами», не привлекая к этой теме внимания других детей, чтобы никого не ретравмировать.

Но я сужу не только по этому факту — по многим признакам это школа нового поколения, с принципиально другой идеологией. Мой сын учится в «Интеллектуале». И, несмотря на очевидную особость, избранность этой школы, обстановка там совершенно иная. В ней работают учителя, у которых помимо школы, есть и научная деятельность, и свои проекты. Каждый из них влюблен прежде всего в свою науку. Школьный процесс посвящен не тому, чтобы «лепить личностей» — он посвящен тому, чтобы как можно полнее утолять бесконечную любознательность одаренных детей. Учить их базовым научным принципам. Ответственности в отборе материала. Работе с источниками и построению эксперимента. Личности, как показывает практика, при этом вылепливаются сами собой.

Испуганная раскатами грома от когда-то шарахнувшей молнии, разъяренная толпа может сейчас объявить войну всем нестандартным школам. Это было бы очень страшно. Это так же страшно, как на основании отдельных случаев насилия в приемных семьях порушить весь институт усыновления. Или ради предотвращения инцеста подчинить всех детей казенным учреждениям. И отправить их в единообразные коробки типовых школ учиться по одинаковым учебникам.

Общество вырабатывает новый, приемлемый для всех кодекс безопасности. Новый стандарт межличностных правил. Для этого такие взрывы, как флэшмоб о насилии, как обнародование трагических событий, происходивших в школах, служат шоковой терапией и шансом на обновление.

Автор текста: Ольга Прохорова

БМ ругался на картинку с орлом, фото Игоря Шпиленка

Как не стать рок-звездой

"Макс, четырнадцатилетний школьник, был записан на приём мамой. На первую встречу родители и сын явились вместе. Жалобы предъявляла мать, усталая женщина средних лет; мальчик сидел молча, время от времени морщась.

Проблемы начались два года назад. Сначала родители не придали особого значения болям в животе: с кем из детей не бывает подобных нарушений? Но боли сохранялись, и, несмотря на то, что мальчика начали активно обследовать и лечить, нарастали, к этому прибавилось неприятное довольно громкое урчание в животе и отрыжка, тоже довольно громкая.

Макс был младшим ребенком в семье, была ещё старшая сестра, учившаяся уже в инженерном ВУЗе. Подросток был довольно субтильным с виду, но мама утверждала, что раньше особых проблем со здоровьем не было, хотя особым здоровяком он никогда не был.

Семья полная, все с высшим техническим образованием, отец работает руководителем отдела в крупной инженерно-строительной организации. Мальчика устроили учиться в одну из лучших физико-математических гимназий города.

Когда Макс заболел, вся семья всполошилась, обошли несколько специализированных клиник, провели массу медицинских обследований, показали сына даже именитому профессору, но, к полному недоумению взрослых, медицинские светила ничего объективного у подростка не нашли. Прописали диету и стандартную схему лечения. Симптомы упорно не проходили.

Для Макса устроили особую диету, готовили ему отдельно. Это было довольно хлопотно для работающей мамы – сыну были противопоказаны почти все продукты, и приходилось ежедневно готовить полностью два рациона, один сильно диетический для сына и второй для всех остальных членов семьи.

Расходы возросли – нужны были деньги на лечение, логистика посещений врачей и обследований требовала договариваться о подменах на работе. Семья сплотилась, подстраиваясь к новой ситуации. Отец стал работать на нескольких проектах сразу, мама с сестрой поделили увеличившуюся бытовую нагрузку и необходимость сопровождать Макса по врачам. Бросить работу мать не могла и, старшая сестра, чтобы помочь матери и контролировать диету брата днем, перевелась с дневного обучения на вечернее.

Через некоторое время симптомы начали уходить, и практически исчезли, но началась новая напасть – заболели и стали опухать суставы. Последовала новая серия хождения по больницам, и опять обследования и анализы мало что дали, врачи только качали головами.

Третий круг обследований касался кардиологии – тахикардия, нестабильный пульс, потливость, одышка – и опять ничего серьезного не нашли. Когда в кардиологическом центре никакого диагноза не поставили, симптоматика пропала, но снова возникли боли в животе, урчание и отрыжка.

Мама очень злилась на врачей, но строго и методично выполняла все предписания. Над поступлением в столичный лучший технический вуз нависла нешуточная угроза. В конце-концов, педиатр, изучивший все результаты обследований Макса развел руками и настойчиво рекомендовал отправиться к психологу.

- Почему бы не забрать мальчика из гимназии и перевести на домашнее обучение? – первым делом поинтересовалась психолог. - Объём нагрузок снизился бы вполовину, Макс делал бы задания дома и раз в две недели относил в школу.

- Если он будет целыми днями дома, мы не сможем его контролировать, - поделилась мама.

- Макс и не маленький мальчик, который не может быть предоставлен самому себе. Он уже юноша, вполне способен быть самостоятельным.

- У нас был печальный опыт, - горько усмехнулся отец. – Закончилось всё катастрофой, он проводил целые дни в каком-то полуподвале и репетировал с самодеятельной рок-группой вместо того, чтобы заниматься.

- Певец он у нас, - призналась мама. – Песни орал в микрофон. Каким чудом вовремя схватили, чтобы не покатился по наклонной, сами не знаем.

Психолог переглянулась с подростком. Неодобрительный тон, которым родители отзывались о хобби сына, наводил на мысль о затянувшейся позиционной войне по животрепещущему вопросу, куда Максу дальше жить.

Психолог протянула руку к столу и достал несколько листов с расчерченными на них концентрическими кругами. Изобразила на внешней окружности кружок и квадрат, - старшую сестру и Макса, - от них вверх линию к следующей окружности, где изобразила кружком усталую маму и на другом листе – квадратиком - руководящего папу.

- Расскажите мне немного больше о своей семье. Сколько у вас братьев и сестёр, кто они по профессии? Есть ли у них дети? – расспрашивала родителей психолог, делая пометки на круговых генограммах.

Очень быстро стало очевидным, что в трёхпоколенной семье Макса была "артистка", - папина мама. Три только официальных брака, поездки по стране за мужчинами, с которыми сходилась и расходилась. Шальные деньги и алкоголь, льющийся рекой, - таковы основные воспоминания, связанные с ней.

- Меня вырастили бабуля с дедулей. Мамино Гастрольбюро свело бабулю в могилу до срока, - убеждённо говорил отец Макса. – А мама после смерти родителей продала их квартиру, купила себе дом за городом, раскладывает пасьянсы и коллекционирует современную живопись.

- Поёт? – поинтересовалась психолог.

- Поёт, - на глазах отца выступили слёзы. – На праздник поддаст стопочку и поёт. Голос у неё красивый, за душу берёт.

- До встречи через неделю, - назначила психолог.

Но встретиться пришлось раньше.

- Можно мне прийти к вам одной? – раздался в телефонной трубке голос мамы Макса.

- Не могу это при муже рассказать, - начала она признание. – До того, как выйти за него, у меня была первая любовь. Невзаимная. Сейчас стыдно вспомнить, как я была готова на всё и ради кого. Гитарист-вокалист в вокально-инструментальном ансамбле Дворца культуры, из нашей школы почти все девчонки за ним бегали. После концерта он до меня, как бы вам сказать, снисходил.

Голос её зазвучал глуше, по лицу пошли красные пятна.

- В общем, обычный подонок, которому нужна была только моя оформившаяся девичья фигура и ничего, кроме постели, его во мне не интересовало. Я была влюблена, готова ради него на всё. На всё. И на попойки с его ансамблем, и на секс втроём, и на то, что он делился мной с друзьями. Когда я ему надоела, он стал меня им давать. Я была в отчаянии, и не знала, как его любовь вернуть.

Мне хотелось умереть, и я умерла для всех, кто меня знал. Уехала из одной столицы в другую. Училась я в школе хорошо, сдала экзамены в строительный вуз, получила общежитие как иногородняя, и заморозила все воспоминания о своём десятом классе. А на втором курсе будущий муж пригласил меня в кино. Он совсем другого склада человек: верный, надёжный, предсказуемый.

- И не поёт, - предположила психолог.

- И не поёт, - подтвердила мама.

Время встречи летело незаметно.

- Поинтересуйтесь в кругу своих друзей и родных, в каких студиях занимаются их одарённые музыкально и артистически дети, - предложила психолог, провожая маму на пороге. – У единиц из детей подростковое увлечение становится профессией на всю жизнь.

Через неделю семья в полном составе была на приёме. Разговор шёл про периодизацию семейной истории: как менялись приоритеты, ценности, увлечения у каждого из членов трёхпоколенной семьи за десятилетия жизни.

Потом Макс ходил заниматься к психологу один, - что-то про совладание с гневом, родители не вдавались в подробности.

Ещё мама пригласила в гости давних знакомых, у кого две дочки отучились в консерватории, был хороший вечер с разговорами за жизнь.

Потом было лето, и семья потерялась из виду.

Через полтора года педиатр снял ребёнка с учёта по всем хроническим заболеваниям.

"Перерос, я всегда говорил, что дети свои проблемы перерастают", - сказал папа, встретив как-то психолога в книжном магазине.

- Кто помнит рабочее определение, что такое семья в психологическом смысле? – спросила Ольга Викторовна.

- Семья – это супруги, которые имеют общие мечты, общие тайны и общие деньги.

- Верно. На приёме они увидели общее прошлое - вместе строили круговые генограммы и обсуждали с разных сторон темпоритм семьи. Сблизились и смогли довериться одному и тому же человеку в одном и том же пространстве, - психологу. На уровне семейного бессознательного тайны обоих стали иметь "что-то общее".

Благодаря маме, которая действовала, мечты мальчика о музыкальной карьере и мечты друзей семьи, чьи дети выбрали музыкальную стезю, обсуждали у них дома, открыто, за своим столом. Эмоциональный разрыв папы со своим прошлым и эмоциональный разрыв супругов со своим младшим сыном "схлопнулись", когда о музыке взрослые и дети поговорили вместе, сообща.

Деньги у них всегда были общими, в семье совместный бюджет. Психолог помог им стать семьёй, где царит лад. И папа, и мама прятали от самих себя эмоциональные переживания, свою детскую и юношескую боль.

Семейное бессознательное можно сравнить с системой сообщающихся сосудов. Как только супруги смогли выплеснуть из себя тайное горе, так сразу и на уровне идентифицированного пациента, Макса, жёстко фиксированная бессознательная потребность соматизировать (прятать от самого себя эмоциональные переживания) hy- изменилась.

Родители ребёнка с помощью психолога разрешили семье открыто "показывать, демонстрировать" интерес к музыке. Влечение хи заработало в сторону +, расклад бессознательных влечений поменялся, и в первую очередь - в сторону большей гармонии и здоровья у Макса".

Перепечатан параграф из главы 3.2. в книге

Бермант-Полякова О.В., Романова И.Е. Люди и судьбы. Сондиана в психологическом консультировании.

Логика рассуждений профессиональных психотерапевтов часто ускользает от неискушённого в психологии читателя. Вот и в кейсе "Как не стать рок-звездой" не все ходы мысли пси-профи очевидны.

Что осталось непонятным в этом кейсе, какой момент рассказать пошагово? Задавайте вопросы в комментариях, я поясню, как рассуждали психотерапевты.

Искренне ваша,

Ольга Викторовна

Если посмотреть, в каких количествах и какого качества потребляется спиртное, невольно начинаешь подозревать, что у наших алкоголиков есть в заначке запасная печень и резервный мозг. Что примечательно, за многие годы врачебной практики я видел не так уж много случаев смерти от цирроза среди любителей выпить. Зато примеров алкогольной энцефалопатии было предостаточно.

"Что бы там ни говорили о полезных качествах того или иного хмельного напитка, следует помнить, что алкоголь прежде всего — нейротоксический яд. И те дозы, в которых он объективно полезен, на порядок отличаются от тех, в которых он субъективно приятен".

Коварство добровольного самоотравления в том, что изменения психики начинаются исподволь, и когда они становятся заметными даже тем, кто далёк от медицины, то сделать что-либо уже поздно. Сам же алкоголик не в состоянии оценить то, что с ним происходит: как и в случае с большинством психических заболеваний при алкогольном поражении головного мозга страдает критика.

Как проявляется это поражение в психической деятельности? Если не рассматривать алкогольный делирий, алкогольный вербальный галлюциноз и алкогольный параноид (о них речь ещё зайдёт), наиболее характерными и яркими проявлениями, по степени нарастания симптомов, будут корсаковский синдром и алкогольная деменция.

Корсаковский синдром был впервые описан С.С. Корсаковым в 1887 году. В нём переплелись как продуктивные симптомы (парамнезии), так и негативные (амнестические). Его ведущие, обязательные симптомы:

— фиксационная амнезия, то есть события настоящего и недавнего прошлого (дни, месяцы, прошлый год) времени сквозь это решето проходят, не задерживаясь. Вот события молодости, юности и детства — это другое дело, тут пациент может вспомнить даже имена одноклассников. Память удерживает почти всё до момента начала самой болезни. Дальше — tabula rasa, на которой память и строит воздушные замки парамнезий.

Фиксационная амнезия может быть настолько сильной, что полностью утрачивается способность к обучаемости, а переезд на новое место жительства — это просто беда: выйдя один на улицу, он потеряется и, скорее всего, отправится по старому адресу. И будет скандалить там с новыми жильцами, выясняя, что они делают у него дома.

Такая амнестическая дезориентировка может касаться не только пространства и времени, но и основных навыков как в работе, так и в быту. Поэтому постирать, прибраться в квартире и уж тем более приготовить поесть родным и близким пациента лучше без его активного участия, тогда никто не пострадает.

— парамнезии. В случае корсаковского синдрома они следующие.

Конфабуляции (когда прочерки в памяти замещаются никогда не случавшимися с пациентом событиями). В подавляющем большинстве случаев это замещающие конфабуляции (то есть не особо далеко ушедшие от повседневно-приземлённой реальности): вчера сидел с кумом в пивной, вот прямо сразу после смены, кто сказал, что я уже два года как уволен! А неделю назад мотался на охоту, подстрелил двух лосей и одного охотинспектора, только это между нами! Реже они имеют вид фантастических (был на орбите, выходил в открытый космос, собирал мусор, ох, умаялся!).

Псевдореминисценции (когда на место провала в памяти пациента встаёт фрагмент мозаики из его же прошлого, только с тех времён, когда он ещё был здоров).

Криптомнезии (когда для восполнения выпавших событий память берёт информацию отовсюду — из романов, кино, телепередач). Поэтому из книг на видном месте лучше оставлять что-нибудь нейтральное. Нет, сказки Ганса Христиана Андерсена и детективы Донцовой тоже лучше припрятать.

По поводу того, кто на самом деле автор знаменитых стихов, музыкальных хитов и важных открытий, лучше вслух не сомневаться — ни вы, ни патентное бюро, ни совет по авторским правам ничего не докажут, на самом-то деле это всё он! И Windows он писал сам, лично, а Билл Гейтс — жалкий плагиатор.

Анозогнозия (от греческого ἀ- — не-, отрицание + νόσος — болезнь + γνῶσις — знание, познание), то есть когда пациент совершенно не в состоянии осознать, что он болен, что у него есть проблемы, связанные с болезнью. Причём в случае корсаковского синдрома анозогнозия будет выраженной. Кто вам сказал, что я болею? Чем это я болею? Да я полон сил, аки Ментозавр...то есть, Кинотавр...словом, бугай греческий! Да мне хоть в литейный цех, хоть сразу в Совет Федерации — с руками оторвут! Вон, только вчера приглашали...

Факультативными, дополнительными симптомами чаще всего выступают аффективные нарушения: тревога или благодушие, беспечность или растерянность, эйфоричность, эмоциональная лабильность, когда настроение скачет от одного полюса к другому по нескольку раз на дню и меняется от любого пустяка. Пациент может быть или вял, безынициативен, гиподинамичен, или же, наоборот, суетлив и беспокоен — в зависимости от того, что за аффект преобладает.

По динамике корсаковский синдром может быть:

— прогрессирующим (когда тяжесть симптомов нарастает);

— регрессирующим (когда дела идут на поправку);

— стационарным (когда симптомы по своей тяжести и выраженности много лет не меняются ни в ту, ни в другую сторону).

Стоит отметить, что до того момента, пока синдром не уступил место алкогольной деменции, лечение может дать вполне ощутимые результаты — не до полного исцеления, но тем не менее. Главное — перекрыть алкогольный кран.

Автор текста: Максим Малявин, врач-психиатр