Дверь в её кабинет была закрыта. Рядом сидел Решетов – тот молодой парень, которого на утреннем построении ударил крабоящер. Решетов всё так же сутулился, уставившись в свои колени. От него веяло безысходностью столь острой, что у меня ослабли ноги.
Я сел рядом, почти рухнул.
– Ты как? Что с тобой? Травма?
– А? – Он вздрогнул. И тут же съёжился ещё сильнее. – Н-нет, нет. Нет, я здоров. То есть, н-не ранен.
– Что произошло? Ты с того боя ходишь согнувшись – я думал, в живот попали…
– Нет, я не ранен, – пробормотал он тише. – Спасибо. Просто…
Открылась дверь. Настя с облегчением улыбнулась, увидев меня. Махнула рукой Решетову. Тот медленно поднялся, прошаркал в кабинет. Я остался ожидать своей очереди, открывая в своей книге новую главу.
Казарма оказалась адом на Земле. Душный, голодный воздух концлагеря. Сотни голых тел, бродящих между стенами. Тонны испуганного мяса, мечущегося в неизвестности. Крики, плач, вой. Кто-то перегрызал вены, чтобы избежать более страшной судьбы – тогда ещё не было известно, что именно ждёт нас впереди.
Когда нам дали вымыться, выдали одежду и включили лингвотранслятор, мы замерли, слушая голос новых богов.
Нам озвучили расписание, объяснили, почему мы здесь. Оказалось, они хватали тех, кто пытался сопротивляться. Кто был с оружием, того брали с ним же. Я удивился, когда меня отвели к шкафчику, где остался лежать мой тренировочный меч. Правда, он изменился.
То, что было спортивным куском гибкого металла за время моей отключки превратилось в какую-то сай-фай диковинку, которые я видел разве что в фильмах. Под гардой появилась кнопка. Я нажал – на лезвии вспыхнула кромка плазмы. Не знаю, как они защитили клинок от температуры, способной проплавить сантиметровую сталь (как я узнал позже), но именно в тот момент я понял, что технологии Патрициев для нас не просто недостижимы – нам едва ли даже удастся представить их пределы.
Теперь я знаю, что почувствовали бы шумеры, увидев, как Вавилон испаряется в ядерном взрыве.
Позже оказалось, что у пришельцев возникла только одна проблема при порабощении человечества. Биология. День за днём они разбирались в нашем генетическом коде, изучали физиологию и анатомию тел. Пришивать клешни Патриции начали не с первого дня порабощения – на это ушло немало времени.
Какая ирония. Помню, как гладиаторы мрачно шутили на эту тему. Мол, если бы инопланетяне действительно похищали людей для опытов, как кричали придурковатые конспирологи, то давно бы уже во всём разобрались и сделали бы из нас послушную игрушку. Вот ведь как смешно, правда?
Но Патриции поначалу очень слабо понимали устройство наших тел. Поэтому они и сохранили жизни врачам, поэтому оставили человеческие лазареты при Аренах. Я знал это с самого начала – поэтому не ушёл из жизни. Я знал, что моя Настя жива. Я не представлял себе жизни без неё. Мы были близки с самого детства, чувствовали настроение и заканчивали фразы друг друга. Уверен, если бы она умерла, я почувствовал бы это. И тогда точно не стал бы участвовать в этих кровавых игрищах.
Я записываю всю эту информацию на ноосферное поле или в рассеянные крупицы-кванты-носители, потому что вдруг эти мысли разнесёт каким-то ветром, их не смогут восстановить или восстановят слишком фрагментарно. Поэтому я диктую свои воспоминания воздуху раз за разом каждый день с момента, как придумал для себя всё это контролируемое безумие.
Биолог Гаврилин до своей смерти утверждал, что человеческий организм на уровне биохимии, генетики и эпигенетики – очень сложная система. И я очень надеюсь, что эта система окажется не по зубам Патрициям. Иначе боюсь представить, что будет, если гладиаторов просто начнут клонировать пачками…
Всё, на что я надеюсь, – это что из космоса вслед за тьмой придёт и свет. Неважно, высшая ли раса, заботящаяся о братьях меньших, или межгалактическая саранча, или толпа космических варваров, которая разнесёт Землю в клочья кварковыми бомбами и закончит наши мучения, – я просто жду, когда это закончится.
Ведь ждать мне, как и всем нам, больше нечего.
Когда Решетов вышел, я проскочил в кабинет. Настя улыбнулась, сжала меня в объятиях. Мы как старые супруги прислонились друг к другу лбами и стояли так молча. Потихоньку отпускала головная боль, унималась дрожь в пальцах.
– Дань, ты слышал, что случилось у Решетова?
– Он не говорит.
– Тварь, с которой он дрался неделю назад… Которую убил. Говорит, у неё было лицо его матери.
– Ох, чёрт, – выдохнул я, отшатнувшись. – Значит, они научились…
– Не думаю… Пока ещё не клонируют. Но они делают монстров из людей, которых нашли. Пришивают им…
– Не надо. Я знаю, видел.
Мне вспомнилась клешня Мартынова, скребущая колено. Я вообразил себе биомеханическую машину размером с носорога на шести ногах с лицом того же Мартынова, слепо улыбающимся мне с хитинового панциря. Меня передёрнуло.
– Тише… есть и хорошие новости, – прошептала Настя. – Мы тоже работаем и кое-что успели сделать. Ты можешь передать тому, кого отправят сегодня в бой?
Она вложила мне в руку маленькую пластиковую пробирку. Я коротко кивнул.
– Что нужно сделать? Выпить?
– Нет, просто помазать лицо и руки. Там всего пара капель, так что аккуратно.
– Думаешь, это?..
– Проверим – узнаем. Если это оно, то обязательно приди и скажи. Я смогу синтезировать на завтра больше.
Я поцеловал Настю в щёку, чувствуя, как лёгкие наполняются новым воздухом – чистым и сладким. Теперь у нас появилась надежда.
Среди ада бойцовских арен, муштры, смертей и безнадёги расцвёл едва видимый глазу цветок будущей жизни. Не безумная и отчаянная вера в инопланетян, которые прилетят нас спасать в последнюю минуту, а реальный шанс одолеть захватчиков самим.
На построении я дрожал, ожидая, когда клешня Крабоящера укажет на меня. Он шагал вдоль ряда, останавливаясь перед одним, другим, третьим… И вот уже приближается ко мне…
Крабоящер прошёл мимо. Остановился. Указал на Мартынова. Тот не дрогнул. А вот я – выдохнул с облегчением и лёгкой примесью досады.
Но Крабоящер двигался дальше. Ряд ещё не закончился, как и счёт бойцов, которых нужно набрать для сегодняшнего представления. Семь… Восемь… Девять…
Десятым бойцом оказался Решетов. В этот раз он не сгибался и не дрожал. Стоял как зомби. Ровно, будто воткнутая в землю жердь. Такой же твёрдый и сухой. Человек, в котором не осталось ничего, кроме тела. Выплакавший свою душу сын, убивший то, во что превратили его мать.
Я понял, что пробирку отдам не Мартынову. Есть в этой казарме человек, гораздо больше заслуживающий мести.
Когда Решетов подхватил казённое плазменное ружьё и двинулся к выходу, я обнял его, шепнув на ухо инструкцию, и положил пробирку в его карман. Тот выразительно моргнул запавшими глазами и крепко сжал моё плечо.
Пока за стенами казармы шла резня, я диктовал невидимому стенографисту новую главу своих бессмысленных мемуаров.
Биологическая гонка вооружений шла всё это время, почти с самого захвата. Пока Патриции учились обращаться с тканями и органами человеческого тела, налаживали методы биоинженерной аугментики и выращивали чуждых Земле хищных тварей, наши врачи во главе с моей Настей искали способ воздействовать на крабоящеров и мутантов.
И мы разработали план действий, основанный всего на одном откровении. Что бы там ни оставалось за пределами Арен, первым делом нужно обезопасить себя – и мы придумали, как это сделать.
Идея была проста как сапог. Дряблые, жирные и слабые Патриции, управлявшие всей этой сверхцивилизацией, имели власть над смертоносными крабоящерами. И власть эта обеспечивалась не силой. Многие из нас сперва предположили, что дело в каком-то излучении или чипе-контроллере, но эту версию быстро отмели.
Во-первых, поймать и чипировать миллиарды солдат-мясников горстка кальмаров физически не могла. Во-вторых, если бы каким-то образом и смогла, то что мешало сделать то же самое с людьми? Поэтому биолог Гаврилин высказал теорию, что крабоящеры подчиняются каким-то биохимическим командам – подобно тому, как обмениваются в воде сигнальными молекулами моллюски или пляшут под феромонную дудку млекопитающие.
Вполне вероятно, что синтезировать такие феромоны для управления человеками было одной из задач Патрициев в их научных изысканиях. Вполне возможно, что они уже стоят на пороге открытия, что превратит нас в послушных марионеток. А когда они научатся нас клонировать, человечество станет карманной цивилизацией, которую Патриции смогут держать в инкубаторе как зверюшку, играть с ней и дрессировать. У людей не останется свободы воли, самосознания, эмоций и разума.
В людях не останется людей.
***
Из мясорубки, развернувшейся в этот день на Арене, вернулся один только Решетов. Взгляд его сверкал и бегал, но был осмысленным. И злым.
– Это оно, Даниил. Пока открывали ворота, я вытряхнул капли из пробирки себе за шиворот. Они не трогали меня, – шептал он. – Я просто их расстреливал. Пытался спасать наших, но… Не знаю. Похоже, они подозревают. Такого безумия я не видел ещё ни разу. Их было очень много.
– Кого “их”?
– Зверей. Тварей, – Решетов выплёвывал слова лихорадочно, отрывисто. – Были волки. Львы. Какие-то чужеродные… монстры. И были люди. Бывшие люди.
– Узнал кого-нибудь? Снова?
– Я – нет. Мартынов. Он погиб, потому что не смог…
У меня оборвалось сердце. Старый вояка Мартынов – не смог. Если уж не смог он, то как такое осилил сам Решетов – простой парнишка-срочник?
– Кого он увидел? Он сказал что-нибудь?
– Да. – Из блестящих глаз Решетова потекли слёзы. Он не вытирал их, не всхлипывал, просто смотрел на меня и говорил: – Мартынов остановился перед тварью, похожей… одновременно на свинью, стрекозу и осьминога… и… и сказал: “Сынок”. Я не видел…
Я со стоном опустил лицо в ладони. У Мартынова был одиннадцатилетний сын – единственное, ради чего он жил и сражался. Надеялся, что когда-нибудь увидит его и обнимет. Надеялся, что Патриции и их боевые рабы не разорвали ребёнка в клочья, пока терзали захваченный мир.
Оказалось, они приготовили кое-что пострашнее.
– Что ты не видел? Как он погиб?
– Н-нет. Не видел лица. Мартынов стоял ко мне спиной, – Решетов судорожно вздохнул. – Клешня вошла ему… не знаю, в рот или горло. В-вышла из затылка.
Каков был шанс, что именно сейчас, в этот бой, на этой Арене, столкнутся отец и сын? А Решетов и его мать? Разве это были совпадения? Или Патриции начали определять родственные связи и теперь специально натравливают на гладиаторов гротескных монстров, скроенных из их близких?
У нас больше нет времени. Только сейчас заметил, как разболелась опять голова. Я схватился за шрам, морщась, и побежал в лазарет. Уже завтра нам нужно как можно больше этого проклятого феромона.
Под этой защитой мы вырвемся из заточения, а дальше… А дальше мы пробьёмся к орбитальному лифту и захватим линкор. А может, захватим Арену, наберём заложников и создадим резервацию на своих условиях. А может, отправимся освобождать остальных людей из других Арен.
В конце концов, эта попытка бунта даст нам больше возможностей, чем тупое рабское существование. Если, конечно, не верить на полном серьёзе, что кто-то прилетит нас спасать.
Но утром мы не успели ничего сделать. Когда загремел сигнал будильника и гладиаторы, вскочив, стали занимать свои места в строю, в казарму ворвался целый отряд крабоящеров.
– Одеться. Оружие. На выход, – громыхнули колонки под потолком.
Пока мы одевались и вооружались, я боролся с раскалывающей темя болью и думал: неужели, мы попались? Они опередили нас? Восстание захлебнётся? Нас ещё никогда не водили наружу сразу после пробуждения. И что пугало меня гораздо сильнее – что будет с Настей?! Я знал, что она в беде. Чувство тревоги бередило грудь, сжимало до тошноты. Снова разболелась голова, я тёр свой шрам, но он не проходил.
Насте нужна была помощь. Она была в опасности. А ещё я никак не мог найти глазами Решетова.
Когда мы в полном составе вышли на Арену, стало ясно, в чём дело.
Теряющиеся в вышине трибуны безмолвствовали, хотя по ним и бродила беспокойная рябь. Экраны показывали то инопланетную рекламу, то наши обескураженные лица, то Решетова в полный рост. Мои худшие опасения не сбылись, но его участь оказалась не менее ужасна, чем превращение в членистоногую тварь, подконтрольную Патрициям.
Решетов висел на двухметровом хитиновом каркасе, распятый по рукам и ногам. Ноги ниже колен раздваивались, разрубленные надвое вдоль. Как и руки ниже локтей. Локтевая с лучевой, большая и малая берцовая… Переплетённые ветви каркаса растягивали частично снятую с тела кожу. Он был похож на чудовищную кровавую снежинку.
Решетова не просто распяли и изувечили. Его каким-то неведомым образом оставили в живых. В слепых глазницах давно запеклась кровь, лицо покрывала бордовая корка. И Решетов кричал. Распахнутый рот ощерился осколками зубов, и бешеный скрежещущий вопль рвался из сорванной глотки.
Они всё поняли.
Они взяли его ночью, когда кончилось действие феромона, и не оставили от него ничего, кроме боли. Они уродовали и пытали его на потеху синебрюхим кальмарам с далёкой звёздной метрополии. Теперь они транслируют им наши лица, перекошенные ужасом и омерзением. А те твари жрут свой инопланетный попкорн и смеются.
По трибунам пронеслась волна булькающего хохота, рёва, плеска, крика – смесь неясных звуков, слившихся в смутно различимый гул. А потом этот гул заглушило грохотом динамиков:
– За попытку бунта и неподчинение правящей расе обитатели этой Арены приговариваются к истреблению. – На всех экранах показалась одутловатая голубая морда патриция, булькающего трубочками в микрофон. Он торжественно растопырил щупальца: – Ваша жизнь закончится ярко и громко. Так радуйтесь же!
Поползли вверх ворота загонов, выпуская крабоящеров, зверей и монстров. Над чудовищным колизеем распростёрлась тень смерти. Острые лица моих братьев потемнели в ожидании. Прожить последние минуты в борьбе и умереть свободным – всё, что нам осталось. А ещё – верить.
Кто-то верил в космическую Вальгаллу, кто-то – в чудесных спасителей, которые сейчас прилетят. Остальные верили в то, что мы всё делали правильно. Что мы должны были попытаться.
Арену наполнил запах крови и гари, шум борьбы и рёв трибун, а над всем этим всё ещё разносился (а может, всё ещё стоял в ушах?) крик распятого Решетова.
Я увидел, как великана Осадского разорвали пополам двое крабоящеров. И как их разнесли плазменными очередями четверо стрелков-гладиаторов. Я видел, как на Арену вышли живые кошмары с лицами людей. И строй моих братьев дрогнул. И дрогнул я, едва не выронив оружие.
Многоногая тварь с туловищем носорога взрезала землю передо мной. Не меньше дюжины хитиновых клешней торчало у неё из груди, как ветки у ёлки. Руки, так часто гладившие мои щёки, теперь заканчивались острыми когтями. Но лишь когда я увидел её лицо, меня парализовало.
Светло-зелёные глаза Насти глядели на меня с мольбой и невысказанной болью. Во взгляде читалось отчётливое “Убей меня!” – и я понял, что было самое страшное в сражениях с бывшими людьми. Они были в сознании.
Из окровавленного рта торчали острые треугольные зубы – работа хирургов Патрициев. Настя приближалась ко мне, харкая слизью в кровавую пыль Арены. Почти всё её тело заменили на “чужую” биоаугментику – и, видимо, именно она подчинялась феромонным командам кальмаров. Сознания Насти хватало лишь, чтобы осознавать происходящее. Но не для того, чтобы сопротивляться инстинктам чужеродной плоти. Пытка из пыток.
Я видел, как налился кровью шрам у неё на лбу. Такой же, как у меня. Наш один на двоих след от разделения. Антенна, через которую мы чувствовали друг друга. Мой шрам тут же взорвался болью, будто по нему полоснули болгаркой. Я чувствовал её боль, её страх и отчаяние. Её отвращение и её любовь…
Теперь магия касания не могла сработать. Моя Настя, самая настоящая вторая половинка, была заперта в теле хищной твари, порождения извращённого мясного цирка. Лоб раскололо болью. Ни одна таблетка не снимет эту боль, ведь второй такой же шрам никогда не прикоснётся к моему. Моя сестра мертва.
Мы были близки всю жизнь, как не бывают близки ни супруги, ни братья, ни сёстры – никто из людей, кто не был когда-то одним целым. Врачам удалось разделить наши тела, но не разумы. Наши шрамы-антенны остались с нами на всю жизнь. Они помогали чувствовать, что мы ещё живы и нам есть, ради чего жить, когда Земля пала.
Но только теперь, когда её мозг, её блестящий мозг отравили бледно-синие хирурги – лишь сейчас мы оказались по-настоящему разделены. Причин жить больше не осталось. Я глядел в искажённое болью лицо – почти моё лицо, но с более тонкими, женскими чертами – и всё ещё видел в ней часть себя. Только запертую в чудовищной тюрьме чужой воли.
Руки, держащие меч, обмякли; острие заскребло песок. Вспышки выстрелов вокруг стали тусклыми и далёкими, звуки затихли. Наш бунт захлебнулся, пришельцы нас опередили. Мы были обречены на провал, но зачем-то боролись. Зачем?
Острая клешня рванулась к моему лицу, я едва успел вскинуть меч и отсечь её на подлёте. Лицо Насти исказилось от боли, но тварь, управлявшая ей, даже не дрогнула.
Слёзы застилали глаза. Надо мной нависало лицо моей сестры, которая всё ещё была жива, как бы я ни заставлял себя верить в обратное. Шрам снова запульсировал – значит, она пытается вернуть себе контроль.
Рука дрогнула, и плазменная кромка клинка не коснулась шеи. Я взглянул в измученные глаза Насти. На миг мир вокруг нас замер. А потом взорвался.
Три? Четыре? Пять?
Сколько острых шипов врезалось мне в живот? Сосчитать не удалось.
Во мне точно рванула бомба, разворотив внутренности. Стало горячо, больно, страшно – тягучая горячая кровь заполнила горло, вылилась через рот. Я закашлялся, покрыв лицо сестры багровыми брызгами. Руки налились ватой. Их хватило лишь на одно движение – и голова Насти, отделившись от паучьего тела, упала прямо на меня.
– Прости…
Я рухнул наземь, прибитый клешнями и придавленный раздувшимся паучьим телом. Меч валялся где-то рядом, но я не мог до него дотянуться. Да и не хотел. Мне оставались считанные минуты, но внутри я уже был мёртв. Я только что убил часть себя и единственную причину жить в этом мире. А братьев-гладиаторов скоро вырежут под улюлюканье толпы.
Кровь толчками-спазмами вытекала из живота. Я с усилием дышал, обнимая голову единственной близкой женщины – моей настоящей второй половины. Последним усилием я прижался теменем к шраму. Фантомная боль отпускала. Или это жизнь уходила из моего тела вместе с кровью?..
Вокруг гремели выстрелы, сверкали плазменные разряды, кричали люди и рычали звери. Последняя кровавая фуга идущих на смерть захлестнула воздух над Ареной. Скоро ли она отзвучит?
Но… что это? Это пляшут кровавые зайчики в моих глазах или это вспышки в небе? Они прилетели? Космические варвары или высшая раса? Нас спасут или превратят Землю в пепел?
Закружился в глазах вихрь алых звёздочек. Я увидел толпы марширующих по Арене Мартыновых с бионическими клешнями, целый взвод крабоящеров с лицом Насти, живого и здорового Решетова, задумчиво глядящего на свою распятую копию…
Сквозь мутно-розовую пелену я узрел, как рассыпается Арена, как заслоняют небо линкоры и огненные спицы ракет протыкают облака. По ушам ударил гром ломающегося мира. Знать бы только, сломался ли он на самом деле или лишь в моём умирающем мозгу…
Но если всё это лишь предсмертный бред, то нам суждено стать карманной цивилизацией рабов. Игрушкой на привязи, фабрикой безвольных клонов-гладиаторов…
Вспышки озаряли небосвод, стрекотали молнии огненным калейдоскопом. Казалось, что трибуны плавятся и горят – вторжение, чистка, космический Судный день. Пусть не останется ничего, только памятник размером с Юпитер. Пусть соберут мои мысли, рассеянные квантами…
В конце концов, история ничему меня не научила. Неважно, сколько Римов пало до нас – это не значит, что падёт и следующий. Неважно, прилетят ли нас спасать. Важно, что мы хотя бы попытались сделать это сами.
Сил не осталось, разжались пальцы и безвольно поникли руки. Голова покатилась по пыльному полу Арены. Ноги стремительно леденели. Закружилась голова, налились тяжестью веки. Теперь – покой. Больше не придётся смотреть, как умирают люди. Неважно, получилось у нас или нет. Мы всё делали правильно.
