Прочла в Живом Журнале, делюсь прекрасным с сообщниками :)
"У нас был мезальянс, контрастный до рези в глазах. Она - купчиха с образованием программиста и бинарным мышлением. С доходами от своего бизнеса, давно освободившими её от медитаций на тему “как жить на пенсии”. С неистребимым нежеланием обнаруживать Смысл за пределами земной экзистенции - “человек есть набор мышц и рефлексов, и только”. С познавательными акцентами, теснящимися в скудных границах быта. Для неё было значимо только насущное, здесь и сейчас совершающееся. Она была мастером организационной тактики и великим магистром ордена “малых дел”.
Я выглядел бледно на фоне её денег, довольствуясь элементарным жалованьем. Работа, из которой она отлила себе истукана, никогда не была для меня предметом обожания. Человек с его онтологической неизмеримостью всегда был мне милее и теплее, чем любое “полезное” техноложество. Если в ней угадывалась неутомимая машинность, схемность и одержимость инструкциями, то во мне сияла лазурь поэтической отрешённости.
Мы были противоположны решительно во всём. И теперь я знаю, как выглядит антиматерия...
Поскольку наиболее глубокая пропасть между нами пролегала в сфере понимания цели человеческого бытия, то именно эта ценностная иноприродность порождала перманентную болезненность нашего союза. После очередной размолвки она писала мне: «Как мне найти такого же, но без религиозных заморочек?». Религиозность в её понятийном аппарате была синонимична инвалидности. Она так и написала однажды, когда речь зашла о моей вере: «Для меня, прости, но ты болен». И ещё: «Как бы мне хотелось, чтобы, умерев, ты понял, что дальше ничего нет» (вспомнил это сейчас и содрогнулся — как мыслимо желать подобного?). При этом, состоя в связи с нею, я совершенно выпадал из Церкви и внешне ничто не раскрывало во мне “апологета поповщины”. Лишь иногда из глубин души рвалось желание освобождения, отказа от поругания собственных идеалов... Она понимала, что наше единство - ущербно. В ней боролись сердечное влечение ко мне и диктуемое разумом стремление исключить из жизни эту раздвоенность. И это толкало её просить меня “сделать что-нибудь плохое, чтобы я смогла тебя разлюбить ”.
Минувшей весной, когда мы жили порознь, и я пытался, в который раз, “восстановить статус постоянного члена Церкви”, расчищая свой затемнённый лик, она, видя мою устремлённость, печально признавалась: “мне не нужен невидимый Бог, потому, что ты - мой Бог... Ты для меня останешься моим Богом. Буду смотреть на твои фотки, как на иконы, плакать над ними, разговаривать с тобой вслух, будто сама с собой, повторять твое имя...а вместо Евангелия иногда читать нашу прошлогоднюю переписку”.
Так я стал Богом.
С началом этого лета мы снова сблизились. Мне предстояло уехать за город, к родителям, где я должен был совмещать и постоянную работу по найму, и выполнение сезонного заказа. Она, зная, что на моей даче интернет очень плох, а для работы мне нужен устойчивый сигнал, сняла для меня неподалёку квартиру с вай-фай, и часть моей командировки мы провели вместе. Я бы нашёл доступ к Сети и без этого. Но понимал, что эта квартира нужна ей, чтобы быть со мной, когда её не требовали задачи управления своими магазинами и надзора над строительством своей виллы.
Она почти опекала меня, в чём мне видится проявление её нереализованного материнства. У неё нет детей, и она их не желает, объясняя свою установку опасением ещё большего ухудшения зрения в случае родов. Впрочем, нет ли в этом тривиального нежелания делиться вниманием мужчины, эдакой ревности к гипотетическому ребёнку? Меня она ревновала даже к пирожку, съеденному мной где-нибудь в дороге.
Обратной стороной её бытовой заботливости был неусыпный контроль: она недоумевала, как возможно мне не открывать мессенджер, едва проснувшись («это же так естественно!»); как могу я выйти из эфира на какое-то время («тебя два часа в Телеграме не было...»); и обессиливающие, душевно изматывающие обвинения, замаскированные под исповедальную жалобу, в том, что я «намеренно» пренебрегаю своевременным чтением её сообщений (“я пишу и стираю, пишу и стираю.. ведь ты не видишь, не слышишь... тебе всё равно... от этого грустно»). Богатая, популярная среди обширного круга лиц дама представала зависимым, дефицитным ребёнком, который, продли я воздержание от мессенджера ещё час, готов был умереть в отчаянии. Никакие рациональные доводы не помогали (могу быть занят; инет худосочен в месте моей дислокации...).
Командировка моя заканчивалась. Предстояло съезжать с арендуемой квартиры. Помня о двух неудачных попытках совместного проживания на её территории, я намеревался жить сепаратно, не возвращаясь в её город. И вдруг она заводит речь о том, что ей хочется быть полезной кому-то, а в отсутствии детей ей некого одаривать и осчастливливать... И достаёт распечатанный текст, в шапке которого торжественно пламенело - «брачный манифест».
Содержанием сего послания был набор требований, лишь приняв которые я получу право жить с нею в браке. Она предлагала мне согласиться с тем, что она погасит все мои долги (а таковые имелись, несколько омрачая мне жизнь), оплатит моё обучение в автошколе (на что, при моём скудном доходе, я никогда бы не решился сам), финансирует строительство министудии и покупку оборудования для записи моего альбома (мечту записать весь свой поэтико-музыкальный багаж я воплощаю крайне неповоротливо уже несколько лет), обеспечивает мой отдых с нею в её заграничных вояжах (что было для меня вовсе запретно), и апогеем — позволение мне оставить наёмный труд и жить за её счёт, если работа не раскрывает мой творческий логос.
Ознакомившись с этим «билетом в Эдем», я громко рассмеялся. Нарисованная картина была сюрреалистична. Ещё никто и никогда не предлагал мне ничего подобного, да в такой ультимативной форме. Впрочем, явленный в этом документе рай одновременно походил на кабалу...
Год назад, когда мы начали общаться, брак предложил я. Он был, как мне тогда думалось, единственным средством преодоления той мучительной расколотости, в которой я жил с нею. Идя навстречу зову плоти, я изгонял из себя радость Вечности. Примирить биологию и эсхатологию возможно было только через легализацию нашей связи. Через публичное признание её. Она же, обдумав предложенное мной, ответила «нет».
Объяснения отказа эволюционировали. Сначала она сослалась на наше социальное неравенство: «мне столько богатых мужчин предлагали замужество, и я всех отвергла. Теперь ты хочешь, чтобы все мои родственники сочли меня ненормальной? Что я скажу им о тебе?». Она давала мне понять, что я - живущий впроголодь лузер, пусть и способный писать замысловатые вирши. Но решительно отрицала моё предположение о том, что стыдится меня. Затем в качестве препятствия она ссылалась на то, что я в статусе супруга могу заблокировать её сделки. И уже этой весной была рождена совершенно неотразимая причина: отказываясь легализовывать наш союз, она, тем самым, исключала возникновение у меня мотива убить её для завладения принадлежащими ей деньгами. «Ведь пока мы не в браке, и ты юридически никто — у тебя нет искушения причинить мне вред из корысти», - излагала она.
Повторного предложения я уже не делал, и сама идея брака с нею была признана мною мёртворождённой. Мы иногда возвращались к этой проблеме в теоретической плоскости, споря о смысле брака. «Единство плоти должно венчаться единством жизни, являемым публично, иначе таковой союз есть ложь», - постулировал я. «Любовь не зависит от штампа», - парировала она.
И вдруг — внезапная перемена, выраженная в готовности к брачному союзу. Но обставленному столь диковинными условиями.
Моя бедность всегда обострённо переживалась мной. Возможно, именно потому, что, сопоставляя себя с лоснящимися достатком буржуа, я видел интеллектуальную нищету и творческую бесплодность многих из них... Моя состоятельная подруга порой слегка досадовала, когда я отклонял её попытки «помочь материально». Раза три я, поддавшись её просьбам, принимал от неё деньги, но вскоре вернул всё с точностью до рубля. Когда мы жили вместе, я стремился сохранить равенство расходов на питание. И нередко у магазинной кассы разыгрывалась сцена: мы выкладываем продукты, я готовлюсь оплатить, а она с просительной улыбкой повторяет «можно я?», доставая карточку. «Я же знаю, какие копейки ты получаешь», - объясняла она свои позывы к меценатству. Мне дорога была моя свобода от её денег. Иначе нельзя, если материальное неравенство в паре столь кричаще огромно, а тебя подозревают, с массой извиняющих оговорок, в потенциально присущей тебе способности умертвить ради злата.
Я стоял перед выбором. Мне не хотелось соглашаться с прочитанным в «манифесте». Я чувствовал в этом очередное предательство своих идеалов. Я видел в этом капитуляцию перед её капризом. Но, привыкнув угождать ей, страшась её огорчить — принял выдвинутые условия. Разумеется, Армагеддон не случился бы, откажи я ей. Она бы опечалилась, как это бывает с нами, когда наши прожекты разбиваются о гранит реальности, и только. Мы остались бы в режиме дозированной коммуникации, деля грехи плоти на порции и вкушая их раз в неделю. Она продолжала бы тосковать из-за нашей разделённости и тем жарче льнуть ко мне в часы встреч. Я бы остался блистательно независим. Остался бы её Богом...
На её вилле, перевезя туда свои вещи, я прожил 3,5 месяца. Строил музыкальную студию, обучался в автошколе, получал загранпаспорт — добросовестно выполнял пункты её «манифеста». Она оплатила мои долги и банк более не тревожил меня. Свою работу я не оставил, продолжая каждое утро садиться за ноутбук и совершать свои звонки в качестве менеджера по продажам. Я понимал, что этот скудный источник дохода — последний оплот моей финансовой и, шире, экзистенциальной независимости.
За это время между нами острая ссора вспыхнула дважды.
Первый случай конфликта: устав от мизерности своего заработка, я договорился с давними знакомыми, содержащими фитнес-клуб, о работе ночным администратором по графику 1/3. Намеревался совмещать эти дежурства и свои дневные звонки. Мне думалось, что моя подруга обрадуется моей инициативе, стремлению повысить свои доходы. «Как трудоголику ей должен понравиться мой порыв», - мурлыкал я, собираясь обрадовать её известием. Реакция была крайне недружелюбной. Она заподозрила меня в похотливом внимании к жене владельца клуба и довольно по-хамски заявила, что не держит меня. Когда мы оказались рядом, она объяснила своё негодование тем, что моё намерение навесить на себя ещё одну непрестижную работу перечёркивает её вложения в меня: «получается, я зря трачу на тебя деньги, пытаясь освободить тебя от всей этой никчемной работы? Я хочу, чтобы ты творил — писал свою музыку, продолжил заниматься живописью — а не гробил свою жизнь, работая звонильщиком и сторожем в клубе». Не относилась ли она ко мне как к инвестиционному проекту, стремясь, тем самым, облагородить своё идеальное Я? Не желала ли она мыслить себя не только удачливым лавочником, но и творцом культурных феноменов?
И второй драматический эпизод: она, накрывая на стол, упрекнула меня в том, что я не участвую в этом процессе, переложив сервировочные операции на неё. «А я весь день занята, с трудом оторвалась от очень важных для меня задач по управлению бизнесом», - вонзались в меня её обвинения. Меня это страшно возмутило, ведь я не просил её о вмешательстве в процесс. Ужин тогда готовил я, и сам бы завершил всю процедуру, без её участия. А когда она спустилась на кухню и принялась орудовать ножом и тарелками — я почувствовал себя оттеснённым, ненужным. Я не терплю соперничества. И если вижу его признаки — отхожу, удаляюсь. «Мне надлежало вырвать у тебя эти тарелки и выгнать с кухни? Как я мог донести до тебя, что мне не нужна твоя помощь здесь? Сначала ты отстранила меня от процесса, а потом упрекаешь в праздности?», - кричал я ей, защищаясь. В голове помутнело, сердце грозило разорвать грудную клетку. Она плакала. Я предложил расстаться. «Почему ты избираешь крайние решения? Почему не ищешь возможности сохранить нас вместе?», - горько вопрошала она.
А однажды разрыдался я. В течение нескольких дней до этого она несколько раз поставила мне на вид мою «нерасторопность» и «забывчивость». Я не спорил, но лишь отшучивался, ссылаясь на своё несовершенство («у меня две ЧМТ было, прояви снисхождение»), либо просил извинений, обещая впредь фокусироваться на важном для неё. И вдруг меня раздавило чувство тяжкого, неподъёмного бремени. Я почувствовал себя школяром, который оказался в условиях бесконечного экзамена. Внезапное осознание ужасающего неравенства прав и обязанностей в нашем союзе било наотмашь, лишало дыхания. Размазывая слёзы по лицу, я поделился с ней этим. Она гладила мою руку и говорила что-то утешающее...
В остальном эти месяцы протекали невозмутимо. Но что-то неуловимое сдвигалось в ней. Если ещё в начале лета, когда она навещала меня в период моей командировки, её глаза источали радушие, то теперь всё чаще я видел, как она спускается на первый этаж своего огромного дома, где я совершал свои звонки, и идёт, склонив голову, не улыбаясь. Я отпускал ласковые приветствия, пытаясь показать, что снова и снова рад ей. В ответ она изображала некое подобие улыбчивой учтивости.
Разрыв произошёл внезапно. В октябре у меня началась сессия. Я ездил в вуз на маршрутке. И пару раз моя подруга подвезла меня до остановки, о чём я её не просил, лишь соглашаясь на предложение сократить мой пеший путь. В один из выходных я собирался ехать к родителям. Она информировала меня о готовности подбросить меня до ж/д станции, и присовокупила: «мне всё равно ехать в город, поэтому и тебя захвачу...». Я тут же понял, что на мне экономят. Что только ради меня она ехать не готова. И потому демонстративно отказался: «не нужно одолжений — я доеду сам». Спираль спора стала раскручиваться... И тогда она заявила: «ты нагружаешь меня постоянно необходимостью помогать тебе. Мужчины так не поступают». Я мог бы начать оппонировать этому тезису, указывая на абсурдность применения этих кванторов всеобщности - «все мужчины», «никто», «никогда». Но я не стал, поняв, что дальнейшее пребывание в её доме бессмысленно. Было слишком очевидно, что произошла девальвация моей персоны. Она мной более не дорожила. Я собрал вещи и расстался с этой женщиной.
Есть две версии объяснения случившегося.
Моя такова: её изначальная интенция, проговаривавшаяся ею в просьбе «сделай что-нибудь плохое, чтобы я разлюбила тебя», сохраняла свою силу. Но была вытеснена на задворки её сознания реальностью нашего общения. Однако понимание фатальной несовместимости наших ценностных установок сохранялось и посылало сигналы тревоги. Для неё как прагматика и трудоголика высшей ценностью является финансовая независимость. В ней живёт почти патологическая боязнь оказаться у кого-то в долгу. Поэтому она никогда не принимала помощь, не оплачивая её. Её предыдущий мужчина, моложе её на 15 лет, продолжал жить у неё в квартире — и она не решилась его изгнать, объясняя это тем, что «он сделал так много добра для меня, снимая с меня всю бытовую нагрузку все 4 года отношений, что я теперь вечно в долгу у него». Формой оплаты долга стало предоставление ему своего покинутого жилья... Именно независимость она подмечает и ценит в людях. Я был дорог ей только до тех пор, пока сохранял это свойство. Пока не соглашался принимать её деньги.
Коррумпировав своего Бога, она утратила веру в него".
Автор аноним.
