N.Liat

На его рубашке расплывалось большое алое пятно. Что-то красное капало с могучих широких лап.

Толпа притихла. Медведьссон обвёл всех тяжёлым взглядом исподлобья и рявкнул:

– Чего вам надо? Уходите!

Все знали, что он грубиян, который ненавидит гостей.

Это не утешало.

– Что у вас с руками, мистер Медведьссон? – спросил Горацио.

Тот поглядел на собственные лапы, как будто видел их впервые.

– Нам нужно осмотреть дом, – сказал Горацио. – Отойдите с дороги.

– Нет! – крикнул Медведьссон. В его глазах сверкнул настоящий страх, и он сделал шаг назад, закрывая дверной проём собственным телом. – Уходите! Я не звал никого из вас в гости!

– Пожалуйста, Теодор, – негромко сказал мистер Лапкинс. – Тебе ведь нечего скрывать, правда? Мы просто посмотрим и сразу же оставим тебя в покое.

Часто дыша, Медведьссон замотал головой.

Сэнди вскинула ружьё к плечу.

– Отойди с дороги, чудовище! – крикнула она.

– Сэнди, не надо! – в хриплом голосе Медведьссона была мольба. – Не нужно тебе на это смотреть!.. Я…

Сэнди разрядила ружьё ему в грудь.

Медведьссон упал с крыльца. Сэнди стояла не слишком близко, да и целиться вряд ли умела, так что, пока он летел до земли, он был ещё жив. Может быть, раны от дроби и вовсе получились не смертельными – кто теперь разберёт? Стоило Медведьссону удариться о лужайку, добровилльцы набросились на него, как голодные псы. В исступлении они били его ногами, лопатами, мётлами, по голове, по животу, по всему, до чего могли дотянуться, и их зубы были оскалены, как у диких зверей, как будто – или не «как будто» – чудовищами на самом деле были они сами. Сначала Медведьссон кричал, потом хрипел и булькал, и мистер Лапкинс, не успевая подумать, бросился в самое пекло, чтобы защитить его, отбить, закрыть собой, потому что, убийца или нет, никто не заслуживает умирать вот так, но Горацио вовремя поймал его за воротник. Если бы не он, мистера Лапкинса растерзали бы точно так же.

Медведьссон оказался крепким: он дышал до тех самых пор, пока кто-то из фермеров с размаху не пригвоздил его к земле вилами. После этого с горожан как будто спали злые чары. Толпа отхлынула назад и в стороны; люди и звери, тяжело дыша, вытирали кровь и пот с разгорячённых лиц, и в их глазах читался общий, страшный вопрос: «что же мы натворили?».

– Нам всё-таки нужно осмотреть дом, – сказал Горацио. – Кто знает, вдруг очередная жертва лежит у него в подвале, и, если бог милостив, может быть, она ещё жива.

Но никакой жертвы в подвале не было. Её не было ни на чердаке, ни под кроватью, ни в шкафах. Мистер Лапкинс и Горацио прочесали все укромные уголки, но никого не нашли. Последней непроверенной комнатой осталась кухня, и, помня о крови у Медведьссона на руках, мистер Лапкинс постарался быть готовым к тому, что сейчас там увидит.

Он не был готов.

На круглом столе, усыпанном мукой, стояла форма для пирога. На плите подгорала большая кастрюля вишнёвой начинки.

Какое-то время Горацио и мистер Лапкинс молча слушали, как булькает вишнёвый сироп. Потом мистер Лапкинс заметил записку.

В ней неуклюжим почерком Медведьссона было написано: «Дарагая Сэнди. Мне жаль, што ты вчера пережила по трясение. Надеюсь, твой любимый пирог тебя подбодрит. Подпись: твой тайный поклонник».

Мистер Лапкинс перечитал записку дважды.

– То есть… – не веря самому себе, сказал он, – он не впустил нас потому, что не хотел портить сюрприз?

Горацио выключил плиту. Все кухонные полотенца и салфетки были в красных пятнах, таких же, как и на рубашке Медведьссона. В пятнах от вишни.

Было видно, что готовка для него в новинку. Но он хотел порадовать Сэнди.

Когда Горацио вышел на крыльцо и прочитал записку собравшимся добровилльцам, минуту или две было тихо. Потом горожане, не глядя друг другу в глаза, стали разбредаться по домам.

Здоровяк-фермер помог доктору Пеликану отнести труп Медведьссона в импровизированный морг – на скольких ещё хватит места в его подвале? Мистер Лапкинс не присягнул бы в этом на суде, но он был уверен, что именно рука этого человека держала вилы.

Их зубцы прошили грудь Медведьссона насквозь и вошли в землю так глубоко, что их едва удалось выдернуть обратно.

Когда тела Пифа и Пафа, накрытые простынями, под присмотром Горацио грузили на носилки, небо потемнело. Вот почему сегодня было так тяжело дышать: собиралась гроза. Они бывали в Добровилле очень редко, по пальцам сосчитать, но сегодня само небо словно чувствовало, что мир сошёл с рельсов.

– Не думаю, что убийца нанесёт новый удар уже сегодня, – сказал Горацио. – Я велел всем позакрывать окна и двери, да и буря нам на руку. Под ливнем никто точно не выйдет из дома.

Мистер Лапкинс рассеянно кивнул. Это было всё, что он сейчас мог.

– Не возражаешь, если я злоупотреблю твоим гостеприимством? – спросил Горацио. – Пойдём к тебе, выпьем чаю. Подумаем, что делать дальше.

Больше всего на свете мистер Лапкинс хотел побыть один, но ему не хватило сил отказать.

Они едва успели переступить порог, как небеса разверзлись, и на Добровилль хлынул ливень. Он словно хотел смыть всю эту грязь и кровь, но мистер Лапкинс знал, что вода этого не сможет. Только не из его памяти, нет.

Когда он разжигал плиту, его руки дрожали. Мистер Лапкинс любил исключительно свежий чай, но сегодня плеснул в чашки холодной вчерашней заварки.

Они с Горацио сидели на кухне – гостиная с её огромными панорамными окнами сегодня вызывала у мистера Лапкинса дрожь.

– Мужайся, Томас, – сказал Горацио. – Мы найдём убийцу. Всего-то и нужно, что выяснить мотив преступления.

Мистер Лапкинс молча мешал свой чай, в который забыл положить сахар.

Мотив. Мотив! Да какой мотив?! Кому могла перейти дорогу пушистая маленькая Дженни Прыгг?

– Разве ты не понимаешь, Горацио? – с отчаянием сказал мистер Лапкинс. – Даже если мы поймаем того, кто это сделал, это ничего уже не изменит. Добровиллю ни за что не стать таким, как прежде. Мы никогда больше не сможем спать спокойно. Я не смогу.

В глубине дома, в кабинете, зазвонил телефон.

– Брось, Том, – Горацио сжал его плечо. – Люди забудут. Ты же знаешь, как легко они забывают плохое.

Ну да. Порванное платье, новогодняя ёлка, сломанная снежной бурей, ссора сестёр или подружек. В Добровилле было принято охать, ахать и плакать примерно два абзаца, а потом забывать напрочь.

Телефон продолжал и продолжал звонить.

– С нами ещё никогда не случалось ничего настолько плохого, – сказал мистер Лапкинс.

Звон всё никак не унимался, и мистер Лапкинс резко встал, расплёскивая нетронутый чай. Нужно было ответить.

Тёмный кабинет освещали редкие вспышки молний. Мистер Лапкинс не стал зажигать лампу. Он сразу прошёл к телефону и схватил трубку.

– Мистер Лапкинс! – связь в грозу была ни к чёрту, но он узнал далёкий голос Зубной Феи. – Слава богу, я дозвонилась!.. Слушайте меня: немедленно бегите из дома!

Прямо над крышей взорвался раскат грома, и мистеру Лапкинсу пришлось напрячь слух, чтобы различить слова.

– Я сравнила отпечатки зубов со всеми моими образцами. Это не зубы хищника! Это…

Линия прервалась короткими гудками. Мистер Лапкинс замер с трубкой в руке.

Белый свет молнии на долгое мгновение озарил в комнате каждую деталь, и мистер Лапкинс увидел, что в дверях стоит Горацио. Он не слышал, как тот подошёл.

– Что ж, – сказал Горацио. – Браво. Ты сделал это. Ты нашёл убийцу.

Он сделал шаг вперёд. Мистер Лапкинс уронил телефонную трубку и попятился, упираясь в письменный стол.

– Но… – выдохнул он.

– Но? – повторил Горацио. – Но – что? «Но это не можешь быть ты! Ты ведь такой добрый, мудрый и хороший»?

Он улыбнулся. Мистер Лапкинс в жизни не видел улыбки страшней.

– Что она тебе сделала?! – крикнул он.

– Она? Милая Дженни Прыгг? – Горацио рассмеялся. – Она просто попалась мне под руку. Мне было всё равно, кого.

Он сделал ещё один шаг. Мистер Лапкинс до боли стиснул пальцами край стола.

Ему было некуда отступать.

– Но… почему, Горацио?!

– Ты хочешь узнать? – спросил Горацио. – Хочешь узнать мотив? О, Томас, конечно. Конечно, я расскажу. Ты ведь мой лучший друг. И ты всё равно умрёшь, так что…

Молния сверкнула снова, и мистер Лапкинс увидел его глаза. В них не осталось ни искры рассудка.

– Я просто не смог больше терпеть, – сказал Горацио. – Я не понимаю. Не понимаю, как вы все это выносите. Мы заперты в этой слащавой тюрьме, в этой ванильной радужной блевотине, где ничего никогда не происходит. Какие в этой чёртовой книжке вообще бывают конфликты? Мыши съели чужой пирог? Курица и самка опоссума случайно явились на праздник в одинаковых платьях? Боже правый! Я понятия не имею, как мы все ещё не сошли с ума!

Мистер Лапкинс слушал его, почти не дыша. Голос единорога доносился из невообразимой дали. Кровь стучала в ушах громче ливня по крыше.

– Ты сам всё видел, Том. Мы живём во вшивом мирке, где девушка видит труп и расстраивается, что он запачкал её маргаритки! Где чёртов медведь так стесняется признаться девчонке в любви, что предпочитает, чтобы его разорвали на части! Разве это нормально?! Видит небо, я пытался сдержаться, я сдерживался долго, очень долго, годами, но у любого терпения есть предел! Раз уж у нас нет ни напряжения, ни психологизма, ни сюжета, мне пришлось создать их самому!

– Ты чудовище, – прошептал мистер Лапкинс.

Горацио пожал плечами.

– Пожалуй. Зато играть в детектива было весело. Знаешь, что было ещё веселее? Слушать, как Дженни Прыгг кричит, когда я насилую её рогом. Это, похоже, был её первый раз, говорят, в первый раз бывает кровь, а там её хватало.

Он вздохнул.

– Видит бог, Том, я не хотел убирать тебя из игры так скоро. Но ты сам виноват. Твоя идея с Зубной Феей оказалась хорошей – слишком. Всё-таки напарник детектива должен быть глуповат, иначе какой смысл?

Горацио посмотрел мистеру Лапкинсу прямо в глаза.

– Хватит разговоров, – сказал он.

Мистер Лапкинс не успел даже понять: в одно мгновение Горацио стоял перед ним, делясь откровениями, а в следующий – летел прямо на него. Он нагнул голову, намереваясь пронзить мистера Лапкинса витым перламутровым рогом, но кошачьи инстинкты не сплоховали: в последнее мгновение мистер Лапкинс сумел увернуться, и Горацио врезался в него только плечом. Единорог всегда казался лёгким и изящным, но, когда его вес ударил мистера Лапкинса в грудь, это было как будто его сбил поезд. Сила удара бросила мистера Лапкинса на пол, головой прямо в камин. Хвала небесам, сегодня у него не хватило сил развести огонь, но мистер Лапкинс со всей силы приложился затылком об пол.

Зубы лязгнули, рот наполнился вкусом железа, перед глазами вспыхнул ослепительный взрыв боли, а Горацио уже снова был над ним. Единорог взвился на дыбы, чтобы размозжить мистеру Лапкинсу грудь, но тот чудом сумел перекатиться, и острые копыта выбили щепки из паркета там, где он только что лежал. Мистер Лапкинс попытался подняться, но Горацио навалился на него сверху, обхватил его горло, и мистер Лапкинс понял, что это конец. Свет померк перед его глазами, лёгкие горели, тщетно силясь вдохнуть, лапы беспомощно и бессмысленно шарили по полу…

Пока правая не нащупала лежащую у камина кочергу.

Горацио был так уверен в победе. Когда мистер Лапкинс с последней, отчаянной силой умирающего ударил его кочергой по затылку, глаза единорога не отразили боли – одно только удивление. Хватка ослабла, и мистер Лапкинс смог вдохнуть. Этот первый вдох был почти как оргазм, но он едва это заметил. Он ударил Горацио снова, и снова, и снова, и снова, и, когда мистер Лапкинс наконец перестал чувствовать руку с кочергой, Горацио уже не двигался и не дышал. Его голова превратилась в кашу. Горячая кровь стекала мистеру Лапкинсу на лицо.

Последним усилием он столкнул с себя труп, откатился и замер, лёжа на спине. Его пальцы всё ещё сжимали кочергу. По окнам кабинета стекали потоки дождя, молнии озаряли потолок. Мистер Лапкинс лежал, тяжело дыша, весь в своей и чужой крови, словно солдат в окопе, оглушённый взрывом.

Горацио добился того, чего хотел.

У их книжки получился чертовски неожиданный финал.

– Боже милосердный!..

Убитой оказалась крольчиха Дженни Прыгг. Её бедное пушистое тельце было буквально разодрано в клочья. Трогательный накрахмаленный передник в клетку был не в силах прикрыть красно-сизые петли, выпавшие из её разорванного живота. Рядом валялась опрокинутая корзинка земляники, и было невозможно определить, где кончаются раздавленные ягоды и начинается кровь.

Маленького эльфа-почтальона вырвало радугой. Мистера Лапкинса тоже замутило. Он знал, что в других книгах кошки часто едят мышей и птиц, но сам с детства питался исключительно сливками и консервированным тунцом.

Он в жизни не видел мёртвых.

– Что здесь стряслось?! – произнёс голос, мужественный и мелодичный одновременно, и толпа расступилась, пропуская вперёд величественного единорога.

– Горацио! – облегчение мистера Лапкинса было настолько огромным, что он едва не бросился старому другу на шею. – Хвала небесам, ты здесь!..

Как и все его сородичи, Горацио был мудрым и справедливым – самым мудрым и справедливым из всех, кого мистер Лапкинс вообще знал. Жители Добровилля любили Горацио и шли к нему за советом и разрешением ссор. Если кто-то и мог сейчас вернуть на место упавшее небо, то только он.

Горацио взглянул на тело Дженни Прыгг.

– Кто… – его голос дрогнул. – Бога ради, кто мог сотворить такое?

Толпа встревоженно загудела, а Сэнди зло крикнула:

– Чудовище!

– Но у нас не бывает таких чудовищ! – в отчаянии сказал мистер Лапкинс. – Мы же не в каком-нибудь… тёмном фэнтези! Мы – книжка детских рассказов!

Горацио молча смотрел на труп, и все, затаив дыхание, ждали, что он скажет.

– Позовите охотников, – наконец велел единорог. – Остальные – расходитесь. Пусть соседи присмотрят за Бабулей Прыгг, ей нельзя это видеть. И, главное, ничего тут не трогайте, слышите? Нам нужно будет провести расследование.

Он поглядел на мистера Лапкинса.

– Дружище, я ведь могу на тебя рассчитывать? Ты мне поможешь?

Мистер Лапкинс молча кивнул.

Неохотно, то и дело оглядываясь, жители Добровилля стали расходиться. Храбрая ведьма Сэнди, глаза которой всё это время были сухими, вдруг разрыдалась, спрятав лицо в ладонях.

– Ну-ну, Сэнди, – мистер Лапкинс неуклюже похлопал её по плечу. – Крепись.

Она громко всхипнула и помотала головой.

– Я просто… Д-до меня только теперь дошло…

У мистера Лапкинса сжалось сердце. Бедная девочка первой обнаружила весь этот ужас, конечно, она не выдержала…

– Я ведь хотела собрать… м-маргаритки… – Сэнди подняла на Горацио безутешный взгляд. – А теперь!.. Они же теперь в-все запачкались…

Мистер Лапкинс прочистил горло и убрал руку с её плеча.

– Пойдём, мой друг, – сказал Горацио. – Нам нужна надлежащая экипировка.

***

Надлежащей экипировкой оказался реквизит городского театра. Пока братья-охотники Пиф и Паф по приказу Горацио прочёсывали окрестные леса в поисках невесть откуда забредших диких чудовищ, он сам не менее тщательно обыскивал сундуки за сценой.

– Ага! – торжествующе воскликнул Горацио и нахлобучил на свою благородную голову что-то вроде нелепой шляпы с козырьком. Для мистера Лапкинса он отыскал плащ с пелериной и шляпу-котелок. Если честно, мистер Лапкинс затруднялся сказать, как именно это всё поможет им найти злодея, но Горацио знал своё дело, и мистер Лапкинс решил ему довериться. К тому же, оглядев себя в зеркале, он пришёл к выводу, что всё это ему очень даже к лицу.

– Ну-с, с чего нам стоит начать, мой дорогой доктор Лапкинс? – осведомился Горацио.

– Но я не доктор, – возразил мистер Лапкинс. – Я окончил университет, но учёной степени у меня нет.

– Очень плохо. Доктор нужен обязательно, – постановил Горацио.

Врачей в Добровилле было двое: доктор Пеликан, который даже на ночь не снимал круглое налобное зеркальце, и старая Повитуха. Мистер Лапкинс сомневался, что дети, которые читают их книжку, знают, кто такие повитухи. Зачем её вообще здесь поселили? Возможно, у автора был план когда-нибудь написать сказку о том, как Дженни Прыгг вышла замуж и, по кроличьему обычаю, наплодила целый выводок детворы. Можно было бы комически описать занятые будни новоиспечённой мамаши, и…

Вот только Дженни Прыгг никогда уже не будет нянчить крольчат.

Она ничего уже не будет.

Мистер Лапкинс запретил себе думать, что скоро кому-нибудь всё-таки придётся сообщить Бабуле Прыгг.

Горацио и мистер Лапкинс тщательно осмотрели место преступления. Следов борьбы было полно – сломанные ветки, примятая трава, – но июль выдался сухим, летом в Добровилле в принципе не бывало пасмурных дней, и жёсткая земля не сохранила отпечатки ног убийцы.

Доктор Пеликан и Повитуха поднялись на холм.

– Ой-ой! – воскликнул Пеликан и уронил свой чёрный саквояж. – Да её как будто звери драли!

– Это мы и так видим, – нетерпеливо сказал Горацио. Вооружившись огромной лупой, он тщательно изучал лапки Дженни – им могло повезти, и в драке она могла оторвать нападавшему клочок одежды или волос. – Что ещё скажете, док?

Пеликан сглотнул, неуверенно переминаясь с ноги на ногу. Повитуха без лишних слов отодвинула Горацио и принялась осматривать тело.

– Б-боюсь, что я… – Пеликан не поднимал глаз, – я… Это совсем не мой профиль! Я могу, ну, наклеить пластырь на разбитое колено, подуть на ранку… Выписать мёд и малиновое варенье при простуде…

Мистер Лапкинс сжал кулаки от досады. От него никакого прока!

Повитуха подняла передник Дженни и подол её юбки, посмотрела под неё долгим тяжёлым взглядом. Ни к кому не обращаясь, сказала:

– Было насилие.

– Да, госпожа Повитуха, конечно, – терпеливо сказал мистер Лапкинс, стараясь не показывать, как раздражён. – Мы поняли, что она скончалась не от естественных причин. Если вы…

– Другое насилие, олух, – бесстрастно сказала Повитуха. – Острым предметом.

Мистеру Лапкинсу понадобилась секунда, чтобы осознать.

– Ох, – упавшим голосом сказал он.

Какое-то время они молчали и думали об одном и том же: что за тварь могла так поступить?

– Понятно, – наконец сказал Горацио. – Мы выяснили здесь всё, что могли. Теперь нужно опросить народ. Вдруг у преступления были свидетели? Доктор Пеликан, заберите тело.

Пеликан испуганно отшатнулся, и мистер Лапкинс едва сдержался, чтобы не сказать ему что-нибудь резкое. Жалкий трус, годный только на то, чтобы лечить мозоли и больные зубы!..

Стоп. Зубы.

У мистера Лапкинса вдруг появилась идея.

Ведь Пеликан был в чём-то прав. На Дженни как будто напали дикие звери, которые рвали её. Зубами.

– Знаете что, доктор? – сказал мистер Лапкинс. – Мне срочно нужно на приём к дантисту.

***

– Но они все здоровые! – в недоумении воскликнул доктор Пеликан, заглянув мистеру Лапкинсу в рот.

– Неважно! – отрезал мистер Лапкинс из стоматологического кресла. – Просто вырвите любой!

Тем вечером он положил свой зуб под подушку, забрался в постель и сделал вид, что спит. Кошки хорошо это умеют.

Ему пришлось ждать долго, но, когда он уже потерял надежду, оконная рама скрипнула, и в дом проник посторонний. Затаив дыхание, мистер Лапкинс ждал, пока гость подойдёт к его кровати. Пока запустит руку под подушку…

Неуловимо быстрым движением мистер Лапкинс схватил эту руку за запястье. Сел, ударил по кнопке настольной лампы.

– Томас Лапкинс! – с негодованием воскликнула Зубная Фея. – Обманщик! Я прихожу только к детям, а ты давно уже не ребёнок!

– Не сердись, – сказал мистер Лапкинс. – Ты ведь слышала, что случилось с Дженни Прыгг? Мне нужна твоя помощь.

Она вырвала руку из его лапы и гневно помотала головой.

– Нет уж! Не впутывай меня во всю эту грязь!

– Ты не поняла, Фея, – мягко сказал мистер Лапкинс. – Мне. Нужна. Твоя. Помощь. И ты согласишься. А если не согласишься, то, клянусь богом, я сделаю это.

– Нет! – вскрикнула Фея. – Ты не посмеешь!

– Раз…

– Нет!

– Два…

– Ни за что!

– Три…

– Будь ты проклят!

Мистер Лапкинс посмотрел ей прямо в глаза и чётко сказал:

– Пожалуйста.

Фее нечем было крыть. Никто не в силах противостоять магии волшебного слова.

***

Вчера мистер Лапкинс и Горацио даром потратили вечер на опрос горожан. Если бы те знали хоть что-то, то ни за что не стали бы скрывать – только не от Горацио. Они смотрели на него, как на спасение. Кто выручил Добровилль, когда паводком смыло плотину на реке? Кто разрешил спор о Самой Большой Тыкве на прошлом празднике урожая? Если бы не Горацио, один бог знал, до чего бы тогда дошло. Даже мальчишки, крадущие сахар у своих мамаш, приходили к единорогу с повинной головой. Он никогда их не ругал – только мягко качал головой, цокал языком, и их совесть доделывала остальное.

Добровилль был охвачен страхом. Опоссум миссис Сумкинс тоже ничего и никого не видела, зато утверждала, что у неё ещё вчера было самое дурное предчувствие. По её щекам текли слёзы; Горацио галантно предложил ей носовой платок, и миссис Сумкинс высморкалась сама и по очереди высморкала семерых детей, рассованных по карманам её платья. Уважаемый добровилльский Звездочёт поведал, что прошлой ночью увидел в небе кровавую луну.

Ничто из этого не помогало расследованию. Но утром всё изменилось. Братья Пиф и Паф нашли чудовище.

Вернее, чудовище нашло их.

Когда охотники не вернулись в город под вечер, все просто решили, что они остались на ночь в лесу. Однако они не объявились и утром, а это уже было странно. На поиски вышел почти весь город, и вышел вооружённым. Оглядываясь, мистер Лапкинс видел вилы, лопаты, мётлы, кухонные ножи, и ему становилось не по себе.

Пиф и Паф правда ночевали в лесу. Пепел их костра уже остыл; остыли и их тела. Добровилльцы нерешительно остановились поодаль, не смея подойти. Мистер Лапкинс сделал шаг вперёд, и у него под ногой звякнули гильзы: охотники пытались защищаться. Тщетно.

Некстати вспомнилось, как младший, Паф, праздновал весной семнадцатый день рождения. Всё ещё совсем ребёнок... Мистер Лапкинс однажды поймал его в своём саду: Паф ломал пионы с его лучшего куста – как потом оказалось, для молоденькой ткачихи по имени Полли.

Мистер Лапкинс по секрету знал, что тем вечером Полли поцеловала мальчишку за этот букет.

Сейчас Паф лежал обугленным лицом в кострище – похоже, на него напали сзади. Мистер Лапкинс поёжился, представив себе круг света от огня – и непроглядную темь за ним. Тело Пифа было на самом краю поляны, как будто он спасался бегством. Его мёртвые руки всё ещё сжимали приклад двустволки. Из разинутого рта тянулись засохшие потёки почерневшей крови. Грудь и живот были разворочены, как и у Дженни Прыгг, обломки рёбер вонзились в раздавленное сердце…

А ещё его ели.

Сегодня это было ещё ясней, чем вчера: на лицах обоих братьев остались синие следы от зубов, из рук и плеч были вырваны целые клочья мяса. Мистер Лапкинс, внезапно обнаруживший себя на грани обморока, ухватился за то, что знал наверняка.

– Горацио, – сказал он. – Я потребовал экспертизы у Зубной Феи. Она обещала результат нынче к вечеру. Если кто и знает, чьи это зубы, то только она.

– Нет времени! – Горацио отбросил лупу, с которой изучал место преступления, далеко в кусты и выпрямился в полный рост. – Мы не можем ждать, пока убийца на воле! Кто знает, когда он сделает следующий шаг?!

Мистер Лапкинс ещё ни разу не видел своего друга таким взволнованным.

– Очевидно, что на них напал хищник, – сказал единорог. Он посмотрел на добровилльцев, застывших в ожидании его вердикта, и спросил:

– Какие у нас водятся хищники?

– Волки! – выкрикнул кто-то. На самом деле, последний волк уехал из Добровилля ещё два года назад. Его провожали всем городом, и он иногда приезжал на ярмарки продавать морковь и капусту со своей фермы.

– Лисы! – сказала миссис Кудахс, хлопотливо оправляя пёстрые перья.

– Эй! – обиженно воскликнул мистер Лис. – Это предрассудки! К тому же я всю ночь играл в шахматы с Пеликаном. Он подтвердит.

Пеликан подтвердил. Он смущённо признался, что никак не мог уснуть, зная, что у него в подвале лежит труп Дженни Прыгг.

Толпа загудела, выдавая предположения одно страньше другого. Тигры! Львы! Крокодилы! Драконы! Мистер Лапкинс стиснул пальцами виски, пытаясь думать. Никто из этих опасных животных и близко не бывал в Добровилле. Он сомневался, что такие вообще есть в их книжке.

И тогда ведьма Сэнди вдруг крикнула:

– Медведьссон!

И все разом замолчали.

Как они могли забыть об угрюмом здоровяке Медведьссоне? Он всегда держался особняком, у него не было друзей, и – боже правый! – он ведь жил на самой опушке леса!

Сэнди бросила свою метлу, вырвала ружьё из стиснутых рук Пифа и воздела его к верхушкам ёлок:

– За мной!

-------

Продолжение: Кто убил Дженни Прыгг? (ч. 2)

- Не надо, - сказла я в трубку. – Меня тётя Шура встречать пришла. Давай, пока, схожу к ним и перезвоню.

Тётя Шура – это Санина мама. Никогда не могла понять, зачем сына Александры называть Александром, но, с другой стороны, какое моё собачье дело?

- Галочка! Дорогая! – тётя Шура с неумолимостью огромного магнита притянула меня к себе, смачно чмокнула в щёку. – Какая ты красавица! Как похудела!..

Именно это я слышала от неё первым делом в каждую нашу встречу. Она, наверное, считала, что это комплимент. Девушке, у которой из-за недостатка веса месячные через раз, ага.

Я уже начала жалеть, что вообще во всё это ввязалась. Хотя, сказать по правде, ввязываться мне не хотелось с самого начала, но против маминого «ну что тебе, жалко, что ли?!» у меня аргументов не нашлось. Конечно, не жалко, для любимой-то мамочки, вернее, для её лучшей подруги. Тем более что их поколению не объяснишь, что стена в соцсетях, заваленная репостами статей про личные границы, принятие себя, детские травмы и то, что пить антидепрессанты не стыдно, максимум показывает твой интерес к теме, но уж никак не значит, что «тыжпсихолог».

К настоящему психологу и уж тем более психиатру тётя Шура идти отказывалась наотрез. «Нет-нет-нет! Впаяют Ритке диагноз, а потом что?! Девке ещё вон целую жизнь жить! На работу никуда не возьмут…» Я себе весь язык искусала, чтобы не ляпнуть, что если некоторые «диагнозы» не лечить, то жизнь может получиться какой-то слишком уж короткой, и решила, что к Ритке этой всё-таки схожу. Хотя бы посмотрю, не бьют ли старшие родственники ложную тревогу, а если пойму, что бедняге и впрямь нужна помощь, может быть, смогу уговорить обратиться за ней её саму.

Не бросать же человека в беде. Пусть я её совсем и не знаю.

Тётя Шура вела меня лабиринтом серых мокрых дворов – «здесь недалеко совсем, пять минут!» - и на ходу посвящала в курс дела.

- Ты не подумай чего, Рита у нас девочка хорошая, - торопилась заверить она, шумно дыша, но не сбавляя шаг. – Готовит – пальчики оближешь, умненькая, детишек любит… Они как вместе жить стали, Саня мне всё говорил: «мама, она – та самая»… Да и мне она сразу понравилась, я даже не ожидала… А потом… потом вот началось...

- Что началось? Давно? – спросила я, едва поспевая следом. Поймала за хвост остроумную мысль: вот оно как, всё-таки мемы врут, и даже у сына маминой подруги в жизни не всё так радужно…

- Боится она, - вздохнула тётя Шура. – За Саню. Как фобия какая-то. Вот просто постоянно, каждую минутку, когда не знает, где он – прямо сама не своя. А «не знает, где он» для неё значит когда она его не видит, ну, или не слышит хотя бы. Пока она ещё работала, она как домой приходила, с порога сразу его звала, а если он не откликался, знаешь, что делала? Садилась в коридоре на пол и ждала, пока он придёт. В комнату там зайти, на кухню, да в туалет даже, представляешь? – ни-ни. Я как-то раз заскочила случайно к ней такой – она сидит, пальто рядом валяется. Спрашиваю её, в чём дело, а она мне: в комнаты нельзя, я боюсь, вдруг я дверь открою, а он там – то есть Саня, говорит, - мёртвый? Я чуть было рядом с ней не села. С чего бы, говорю, подруга, ему там мёртвым быть, если он живой домой с работы едет, я ему только-только звонила? А она мне: ну вы же наверняка не знаете, что нет! А вдруг?!

Тётя Шура горестно покачала головой.

- И откуда она взяла такое, в интернетах этих ваших начиталась, что ли? Она мне как объясняла: например, говорит, стоит шкаф. Откуда мы знаем: а вдруг в этом шкафу сидит, ну, например, кошка? Даже если у тебя сроду никакой кошки не было, шанс, говорит, всё равно не равен нулю, через дверцу же не видно. И пока она закрыта, ты не узнаешь, есть там эта кошка или нет. Я пальто её взяла и говорю: ну так давай возьмём и проверим, заодно вот повешу – а она как завопит! Кричит: «Нет, нет, не надо, не надо!» - а сама плачет, знаешь, прямо навзрыд. «Если вы шкаф откроете», говорит, «то мы уже точно узнаем, там он или нет, и ничего уже будет не изменить, ничего! А вдруг он там?!» Саня через полчаса приехал, живой-здоровый, так она мне за эти полчаса ни одной двери открыть не дала. Так и просидели с ней в коридоре, да и то она, бедняжка, никак в себя прийти не могла…

Вау, хмыкнула я про себя. А я порой думаю, что это у меня проблемы.

- Теперь она и вовсе на работу ходить перестала, - вздохнула тётя Шура. – Да и Саню каждый раз отпускать не хочет, всё плачет, мол, не бросай меня! А ему каково? Он их обоих теперь кормит, ему уволиться, что ли? У неё, бедной девочки, ещё и родни никакой, вот, я хоть иногда хожу посидеть с ней…  Говорю ей: на что тебе все эти ваши соцсети, возьми да напиши ему, спроси, всё ли в порядке, а она мне: как я пойму, что это он? На сообщение что угодно ответить может! Представляешь, так и сказала: не «кто угодно», а «что». И звонить ему, говорит, тоже нельзя: мол, я вот сейчас позвоню, а его телефон из ванной заиграет или из кладовки, и что тогда?

Того, что я услышала, мне хватило за глаза. Я набрала было воздуха в грудь, чтобы сообщить, что с бедой такого масштаба им уж точно нужна не я, а настоящий, мать его, врач, но тут тётя Шура остановилась у обшарпанного подъезда и объявила:

- Вот и пришли.

Домофон монотонно повторял одну и ту же трель, пока она искала в сумке ключи. Никто не снял трубку.

- Вышла она, что ли? – пробормотала тётя Шура, открывая дверь сама. – Чуть ли не с са́мой осени дома сидела, продукты и то Саня сам покупал…

Санина квартира находилась на втором этаже – просторная двушка, в прихожей которой можно было чуть ли не вальс танцевать. Зайдя вслед за тётей Шурой в пыльный полумрак, я разглядела у одной стены тот самый шкаф, у другой – устало прислонившийся к ней рогами велосипед, а за ним – кучу какого-то хлама. Ну да, наверняка мусор выносить в два раза ленивее, когда для него есть столько места…

- Рита, детка, ты дома? – громко позвала тётя Шура, стряхивая с ног туфли, и щёлкнула выключателем.

И тогда оказалось, что мусор в углу – не мусор.

Рита лежала на полу, свернувшись клубком, в какой-то странной, неудобной позе – ну не должны живые люди так лежать. Спутанные тёмные волосы падали на закатившиеся – одни белки остались – глаза. Не знаю, что мой мозг засёк раньше – пену, засохшую у неё на открытых губах, или блистер от таблеток, лежащий у бессильно разжатой руки, но мне даже не нужно было быть тыжврачом, чтобы понять: это у неё не передозировка глицина.

Тётя Шура заголосила, как вдова на сельских похоронах. Мне бы тоже, наверное, надо было закричать, а я просто стояла и думала: сходила, блядь, за хлебушком.

Я где-то читала, что эволюция заложила в нас, животных, всего две реакции на стресс: драться или бежать. Когда ступор попустил, мой мозг выбрал первое.

- Чего вопите?! – рявкнула я голосом, которого сама никогда от себя не слышала. – Звоните в скорую! Живо!!

Тётя Шура удивлённо замолчала, всхлипнула, икнула и послушно полезла в сумку за телефоном. Пока она срывающимся голосом пыталась назвать оператору адрес, я лихорадочно соображала. Что делать, что делать, что делать?! Искусственное дыхание и непрямой массаж сердца остались в памяти призраками со школьных уроков ОБЖ, которых мне было не повторить. Если на то пошло, я даже не знала, есть ли ещё в этом смысл. А вдруг она уже всё?! По-хорошему, надо было проверить, но я не могла – не могла заставить себя подойти к телу на полу ближе, чем на метр. Только не под этим белым, слепым взглядом невидящих глаз.

Тут я заметила на полке под зеркалом телефон. Должно быть, Ритин. В голове мелькнуло: «Наверное, она нарочно положила его от себя подальше, чтобы не было искушения позвонить Сане».

Позвонить Сане.

Позвонить Сане!

Я схватила телефон и принялась судорожно листать контакты.

Саня был подписан в адресной книге как «Саня». Я набрала ему и подпрыгнула, когда из глубины квартиры мне в ответ загремела песня Раммштайн.

По-хорошему, нужно было подумать: «чёрт, как некстати он забыл телефон дома!», сбросить и позвонить маме, чтобы она дошла до его кабинета через три двери по коридору.

Вместо этого я медленно, шаг за шагом, пошла на звук.

Он доносился из одной из комнат.

Из спальни.

Из-за массивной дверцы большого белого платяного шкафа.

Я думала, что поняла, что такое страх, когда увидела Риту, лежащую на полу. Оказалось, нет.

Я стояла перед этим шкафом с телефоном, прижатым к уху, слушала звучащий откуда-то из Нарнии припев и не могла шевельнуться. Не могла вдохнуть.

Пока я не открою дверцу, есть шанс, что за ней только телефон, который Саня забыл. Ведь так?

Что за чушь. Не шанс, а факт. Так и есть. Единственное объяснение, которое может здесь быть.

Я-то не больная.

Я судорожно вдохнула, схватилась за ручку и дёрнула.

Саня не забыл свой телефон. Он лежал у него в кармане – вон, я ясно видела сквозь ткань светящийся экран.

Телефон у меня в руке подождал положенное количество гудков и сбросил вызов. Экран в кармане погас. Саня так и не взял трубку.

Он стоял на подгибающихся ногах, втиснутый между вешалок, с вяло упавшей на плечо головой, и смотрел сквозь меня глазами, похожими на мутные стеклянные пуговицы.

Я выронила телефон и не услышала, как тот упал на мягкий ковёр.

Он был там.

Я открыла дверцу шкафа, и Саня был там.

Лаури выругался себе под нос, трогая шпорами бока лошади, путающейся в высоких, ей по грудь, диких травах, и с звонким шлепком прихлопнул впившегося в шею комара. Мечты – это прекрасно, человек без мечты не знает, зачем живёт, но как вышло, что мечта Лаури завела его сюда, в какую-то нехоженую глушь без дорог, в небывалый для их северных краёв зной самого долгого дня в году и белый, слепящий блеск недовольного солнца?

Вокруг тучами вился гнус, изводя седока и прядающую ушами лошадь. Ветра не было; откуда-то с сопок полз дым горящей пожоги. Укутанный в тяжёлый шерстяной плащ, Лаури отдал бы половину будущих богатств за глоток воды, но его фляга опустела ещё на полпути. Волосы слиплись, как после купания; по спине ручейками стекал пот.

Ничего. Уже близко, если старуха не соврала. А если соврала, он найдёт её и убьёт. Эта мысль придала ему бодрости.

Если всё получится, как надо, то все страдания будут стоить того.

После смерти отца Лаури посидел у его могилы с последней недопитой папенькиной бутылкой, пораскинул мозгами и пошёл в армию. Конечно, самыми богатыми людьми после дворян были купцы, но им приходилось сколачивать капитал и доброе имя долгие годы, а это никуда не годилось: какой смысл в деньгах, когда ты сам уже болен и стар? А вот солдат, коли ему повезёт, может вернуться небедным из первого же похода. Не за счёт жалования, конечно – но не всё ли равно?

Только вот беда: ни одной войны на горизонте не маячило. А без неё жизнь вояки Лаури Свенссона составляли муштра на учениях, лопата для навоза и беззлобные, в общем-то, но обидные укусы тех, кто старше и сильней.

Тогда-то, в один прекрасный вечер, когда поясница уже не разгибалась после уборки стойл, Лаури и вспомнил сказку о Змеином Вече.

Когда у них с отцом ещё были слуги, Лаури слышал, как они рассказывают её своим детям. Мол-де, раз за год, на летний солнцеворот, все змеи с окрестных земель собираются вместе, чтобы толковать о своих змеиных делах, и среди них восседает на каменном троне Змеиный Король – белый, золотоглазый, с драгоценным венцом на плоской голове. И если найдётся храбрец, который сумеет этот венец похитить, Король, чтоб вернуть свою корону, исполнит любое его желание…

Мало кто верил в это взаправду. «Бабушкины сказки»! Глупцы.

Лаури подготовился как следует. Даже разыскал настоящую колдунью, дряхлую бабку из прибрежной деревни; та совсем выжила из ума и нынче разве что предсказывала рыбакам погоду в шхерах, но Лаури купил ей кружку пива, и она погадала для него на цыплячьих костях из чьей-то чужой тарелки. Теперь ему не нужно было искать Вече по лесам и долам: он точно знал, где оно будет. Не забыл и подумать о том, как уйти от Короля и его подданных, унося добычу. В сказках героям каждый раз удавалось обхитрить змей, на ходу бросив им куртку, платок или шляпу – значит, и плащ тоже должен подойти, тем более вон какой он красивый, красный… Лаури нарочно вёз его на себе, несмотря на жару, и тряпка как следует пропиталась его запахом. Чтобы наверняка.

И, конечно, он придумал, чего потребует в конце.

Он хотел жениться на принцессе.

Ну и пусть у его величества Ларса Олафссона вообще нет детей. Быть такого не может, чтобы хоть у кого-нибудь из государей по соседству не оказалось дочки на выданье, а уж где змеи её найдут – не его, Лаури, забота. Его дело – есть с золота, объезжать лучших коней да ласкать молодую жену и её юных придворных дам.

Он тряхнул головой, отгоняя сладкие грёзы. Нужно быть настороже. Вон она, впереди – груда валунов, наверняка тех самых, о которых говорила колдунья. А за ней…

Лаури придержал лошадь, осторожно выглянул из-за каменного бока, и его сердце забилось быстро-быстро, как птица в силке.

В небольшой, по самый край залитой солнцем низинке кишмя кишели змеи. Сотни, тысячи, десятки тысяч змей.

Их было столько, что под ковром длинных, гибких, сплетающихся узлами и петлями тел не было видно земли. Лаури едва сдержал тошноту, подкатившую к горлу. Сколько из них ядовитых?.. Подрагивали, пробуя воздух, раздвоенные языки; за сухим шорохом трущихся друг о друга чешуйчатых животов и спин не было слышно даже комариного звона. Какая же мерзость!..

Честно сказать, Лаури уже почти был готов развернуть дрожащую, всхрапывающую лошадь и убраться подобру-поздорову, но тут ему прямо в глаз меткой стрелой впился солнечный луч, отразившийся от…

Короны.

Там, среди всех этих ползучих тварей, в самом сердце бурлящего змеиного котла, на плоском камне восседал он. Змеиный Король, белый среди коричнево-серой массы подданных, как последний снег на весенней грязи, огромный – в руку толщиной и, пожалуй, со взрослого мужчину от носа до хвоста…

Его корона была прекрасна. Как самый красивый летний цветок, как падающие звёзды в августе, как первый рассвет весны после ночи, которая длилась полгода.

Лаури сжал зубы, стиснул поводья – и ударил лошадь шпорами.

Она рванула с места в карьер, в два прыжка переходя на дикий галоп. Обезумевшим ветром промчалась вниз по склону, влетела в низину, как в озеро, разбрызгивая змей по сторонам. Омерзительно-влажно захрустели под копытами маленькие кости. От ужаса Лаури казалось, что это всё сон. Свет солнца слепил глаза, надрывное ржание лошади доносилось словно сквозь толщу воды, вязкий воздух никак не хотел лезть в горло. Внизу чавкало, всхлипывало и злобно шипело, а впереди…

Впереди был трон Короля Змей.

Лаури не запомнил, как, перегнувшись, свесился с седла. Как, пролетая мимо по широкой дуге, дотянулся и сорвал с белой змеиной головы её неземной, небывалый венец. Он очнулся только тогда, когда его лошадь во весь опор мчалась вверх, вверх, вверх и прочь по пологому склону – а змеи гнались за нею следом.

Он никогда не подумал бы, что они умеют ползти так быстро.

Лаури хлестнул лошадь поводьями, и она помчала ещё скорее, но змеи не отставали. Они летели за ним серыми молниями, сливались в стремительный поток, сминающий на своём пути высокую траву…

Они нагоняли.

Сквозь страх, помутивший разум, Лаури вдруг вспомил: плащ. Ну конечно!.. Он торопливо расстегнул пряжку, едва совладав с ней дрожащими руками, и воздух, летящий навстречу, сорвал алое полотнище у него с плеч. Некстати подумалось: это ведь часть выданной в армии парадной формы, если командир узнает, что он его потерял, простой выволочкой дело не обойдётся… Только потом Лаури вспомнил, что командиры ему больше будут не указ.

Он обернулся посмотреть, как глупые змеи жрут его плащ, и похолодел.

Змеиный поток перекатывался через кроваво-красное пятно в траве, не замечая. Не замедляясь.

Какие демоны вселились в этих тварей?!

Лаури принялся нахлёстывать лошадь, правя к голубеющему вдали лесу. Он сжал змеиную корону так крепко, что её зубцы ядовитыми зубами впились в ладонь. Перед глазами у него стояли сотни змеиных тел, слившихся в одну огромную, страшную, голодную змею, и серебряным стежком мелькающий в клубке проклятых гадов блеск белой чешуи.

Оказалось, что редкий молодой лесок – змеям не помеха. Лошадь запиналась о корни, едва не ломая ноги, и вязла в напитанном влагой мху, ветви хлестали Лаури по лицу, а огромная змея, идущая по их следу, будто ищейка, легко обтекала деревья, просачивалась под поваленными стволами и с каждым вдохом становилась всё ближе. Её передний конец разделился, растёкся на две струи, обгоняющие лошадь по сторонам, и Лаури понял: их берут в кольцо.

Почему? Почему эти твари быстрее боевого коня, несущегося галопом? Почему не помог плащ?  

Почему, ради всего святого, Лаури Свенссон не мог мирно сидеть дома и не лезть, куда его не просят?!

Искать ответы уже было некогда, а жалеть – поздно. Впереди нежно пела вода, и Лаури, не думая, повернул туда. Лесной ручей оказался глубоким, поднятые лошадью стены брызг намочили Лаури с головы до пят, и на мгновение он позволил себе надежду на то, что змей снесёт течением.

Как бы не так.

Вода в ручье у него за спиной забурлила, как в кипящем котле, взбитая в пену бесконечным множеством змеиных хвостов. Гадины умели плавать.

Лаури всхлипнул с детской обидой. За что?! Он же просто хотел жить и радоваться!.. И тут лошадь закричала – не заржала, а правда закричала, почти как человек. Лаури глянул вниз – и увидел змей, повисших у неё на ногах.

Он изо всех сил ударил её по израненным шпорами бокам, и последним отчаянным усилием лошадь вылетела из леса на свет – в сизый дым горящей пожоги.

Её ноги тут же по самые бабки утонули в лёгком, хрустящем сером пепле, но она не остановилась, и каждый след от её копыт, отталкивающихся от земли судорожными, безнадёжными толчками, тлел красным, как зимний закат. Лаури уже не нужно было оглядываться, чтобы знать, что змеи всё ещё там, позади, и никак не оставят погони. Не помня себя, он поднял мокрый воротник, закрывая лицо, и, зажмурившись, направил лошадь прямо в пламя.

Бесконечное мгновение злого жара, дохнувшего в лицо, запах тлеющих волос – и огненная стена осталась позади, а Лаури полетел вниз.

Лошадь упала, чуть не раздавив его своим весом – Лаури едва успел откатиться от бьющейся в корчах туши. Её глаза бешено вращались, изо рта потоком валила пена; в последний раз дёрнувшись, ноги деревянно вытянулись, и лошадь затихла, перевернувшись на спину. Вся шкура повыше копыт была в чёрных точках змеиных укусов.

Силясь втянуть воздух в ушибленную падением грудь, Лаури поднял голову и понял: всё.

Чешуйчатые, гибкие, неостановимые, не торопясь, будто зная, что добыче уже некуда деться, змеи ползли прямо сквозь огонь, и огонь был бессилен причинить им боль.

Лаури невольно сделал шаг назад. Ещё один, ещё. Потом развернулся и побежал, не разбирая дороги.

И чуть не упал снова, ударившись лбом о большущий валун, некстати оказавшийся на пути.

Валун!

Смаргивая пляшущие перед глазами звёзды, Лаури с остервенением подпрыгнул и вцепился в уступы камня.

Гранитная глыба, раскалённая пламенем пожоги, обжигала ладони, но Лаури лез, сдирая ногти, и добрался до вершины. Только там он понял, что до сих пор крепко сжимает что-то левой рукой. Правой с трудом, по одному, разогнул пальцы. Змеиный венец был весь в потёках его собственной крови, но никакая грязь не смогла бы скрыть его блеск.

Почему? Почему он просто не бросил эту проклятую дрянь вслед за плащом, когда понял, что сказки врут?!

Змеи прибывали, как вода в половодье, и скоро валун стал островом в живом хищном море. Смогут ли они забраться на камень? Да даже если и нет – долго ли Лаури продержится тут без еды и воды? Долго ли сможет не спать, чтобы не свалиться во сне прямо им в пасти?..

Змеи расступились, образуя живой коридор, почтительно склонили головы, и к камню вальяжно выполз Змеиный Король. Лаури взглянул в его золотые глаза и ясно понял: если он прикажет, его подданные достанут добычу не то что с какой-то жалкой каменюки – с самой высокой горы на свете.

Неподвижные змеиные морды – не лица людей, по ним не прочитаешь ни мыслей, ни чувств. Змеиный Король быстрым движением высунул дрожащий язык, с шипением втянул обратно, и Лаури не выдержал.

- С-стой! – выдохнул он, уже не беспокоясь о том, каким жалким блеянием звучал его голос. – Я х-хочу говорить!

Змеиный Король поднял голову высоко над землёй, свернул хвост кольцом, и его насмешливый, древний голос зазвучал у Лаури прямо в черепе, позади глаз.

«Говорить? Что ж. Давай поговорим».

***

Есть мужество драться, и есть мужество отступать. Так говаривал дед, сколотивший из своры дерущихся княжеств единое царство всем соседям на зависть; так любил говорить и отец. Заряна слышала от него эти слова, когда злилась на служанок и в сердцах прогоняла бедняжек со двора, когда ссорилась с нянькой Ульной и ревела у папы на коленях, слишком гордая, чтобы первой идти мириться.

Нынче, годы спустя, настал день, когда пришёл Зарянин черёд вернуть отцу его мудрость.

Ребристый свод высоких, светлых царских палат был похож на перевёрнутый корабль. За раскрытыми ставнями оплакивал смерть лета безутешный осенний дождь, но в трёхногих жаровнях горели благоуханные дрова, и воздух над ними плясал от жара. Звеня бубенцами, кувыркались скоморохи, лилось в серебряные чаши вино, заходились песней гусли и жалейка, и гости без устали пили за долгие лета Лаури Ларссона и Заряны Всеславны.

Разве не этого она всегда хотела?

Разве не мечтала о синем платье невесты, расшитом серебряной ниткой, будто морозным узором, с подолом, широким, как шатёр? О рябиновом венке поверх кольцами сложенных кос, тяжёлом от гроздьев пылающих ягод? О том, что жених её будет статен и хорош собой?

За двумя длинными продольными рядами столов пировали домашние и гости; стол молодожёнов стоял во главе поперёк. Туда-то к ним и тянулся длинный-длинный – конца не видно – поток тех, кто хотел пожелать им счастья глаза в глаза. Лаури сидел в большом шаге от невесты – прикоснуться друг к другу впервые они смогут лишь ночью, в опочивальне, так уж заведено. Он был так строен в своём иноземном узком камзоле с высоким воротом до самого подбородка, так крепко и ладно сложен! Чистое безбородое лицо, курчавые волосы цвета тёмного мёда зачёсаны набок…

Красивый, как в сказке. Вот только в коварной, недоброй сказке Ульны, где всё хорошее одним махом может вывернуться наизнанку. Где все злоключения кончаются свадьбой, но чеканные блюда и снежно-белые скатерти едва скрывают то, что даже царю уже почти нечего подавать на стол. Где по правую руку от государя сидят его воеводы – у кого безвольно висит пустой рукав, у кого повязка закрывает незажившую глазницу…

Заряна нашла Ульну глазами. Её старая, милая нянька с прочей папиной челядью сидела за отдельным столом в тени за рядом точёных колонн. Невысокая, крепкая старуха с бритой наголо головой и узловатым посохом в руке... Сколько Заряна себя помнила, Ульна не расставалась ни с ним, ни со своей телогрейкой из волчьей шкуры, что сейчас темнела среди сарафанов других женщин, как ель меж берёз.

Ульна поймала Зарянин взгляд; легонько, чуть заметно, кивнула. Её коричневое, жёсткое, почти без морщин лицо не выразило никакого чувства, но в зорких, древних глазах сверкнуло: «Знаю, девочка, знаю. Терпи».

Заряна не дала вздоху сорваться с губ и вновь повернулась к гостям. Милостивые Праотцы и Праматери, когда же кончится этот пир, где делают вид, что радуются, топя горечь в вине?..

Как бы ей хотелось, чтобы Ульна была ближе, за белым господским столом! Но тогда гости бы всполошились: ох, да ах, шаманка при царском дворе, где это видано! Свои-то давно к Ульне привыкли. Таких, как она, боялись, и отец бы, поди, не пустил её на порог, только вот шестнадцать лет назад его жена отправилась в чертог к Праматерям, рожая дочку, недоношенную почти на целую луну. Вы́ходить маленькую Заряну не взялся ни один травник, отец уже велел сколотить для неё крошечный гроб, но вещие камни Ульны решили иначе. Это они, маленькие камушки с непонятными знаками, привели её из далёких холодных земель, где берёзы ростом человеку по пояс, а листья у них с детский ноготок – привели и сказали, что здесь она очень нужна…

Ульна выкармливала Заряну кошачьим молоком и полынным соком. Вешала над её колыбелькой фигурки хищных птиц, скрученные из перьев – иногда Заряна смутно, как сон, вспоминала, как тянулась к ним младенческими руками. Ульна делала обереги из паутины и медвежьих когтей, окуривала спальню царевны горькими травами, от дыма которых слезились глаза, и – страшная, лысая, нездешняя и чужая – стала Заряне дороже всех после папы. Другие няньки учили Заряну вышивать и прясть, пели песни про царевича-сокола и пламя-птицу, но стоило им отвернуться – и она бежала к Ульне. Та расчёсывала Заряне волосы, бормоча себе под нос, и сказки у неё были совсем другие: про медведя, который силой взял в жёны царицу, и она родила от него Короля-за-Проливом, пращура нынешнего Ларса Олафссона; про горы, пустые внутри, в которых селятся крылатые ящеры, и тогда гора начинает дышать огнём, и снег зимой идёт чёрный. Если так случится, говорила Ульна, то самые смелые юноши и девушки из её племени, самые красивые и храбрые, идут к такой горе, забираются на вершину, к дыре, через которую дракон дышит, и бросаются вниз. Тогда ящер засыпает, и никто не знает, когда он проснётся снова…

А ещё это от Ульны Заряна научилась змеиному наречию. Ну, то есть как научилась – нахваталась чего-то по верхам, подглядывая за тем, как Ульна колдует… На нём очень удобно было браниться: шипишь себе под нос, а никто вокруг не поймёт и не отругает, мол, негоже царевне такие слова говорить.

И обереги к свадьбе, спрятанные в переплетениях Заряниных кос, ей тоже  Ульна смастерила. Вплела их сама, своими руками, и мрачно сказала:

- Что могла – сделала.

Заряна вспомнила этот миг, сидя рядом с женихом, почти уже мужем, и вдруг остро, как игла в сердце, осознала, что завтра уедет из родного Стольнограда, от всех, кого любит. В глазах тут же встал непрошенный солёный туман, размывая лицо очередного гостя, что стоял перед новобрачными, произнося им здравицу. Седой согбенный старик, он виделся Заряне как через неровный лёд и бормотал что-то о том, что небеса благословят «избавительницу» и «заступницу». Что отправил на войну пятерых сыновей и ни одного не ждал назад, а тут, гляди-ка – вернулись двое. Что дай царевне Праотцы и Праматери долгой жизни и мирной смерти, и плодовитого лона, и всех других возможных даров.

Лаури Ларссон сидел неподвижно, равнодушно глядя сквозь гостя. Кажется, он за весь вечер не притронулся ни к угощению, ради которого выскребали последние крошки из царских кладовых, ни к полной чаше вина.

Заступница, да. Избавительница. Как же.

Как будто Заряна могла поступить иначе. Как будто кто-то бы смог.

Только не после того, как она увидела, как раненых ввозят в город – искромсанных, как мясо, изрубленных, как дрова. Одни кричали, другие – нет, и это было хуже: молчание людей, у которых уже нет сил на крик. С того дня их глаза снились Заряне каждую ночь: пустой, невидящий, заранее мёртвый взгляд.

Так странно. Ларс Олафссон, Король-за-Проливом, всегда был их царству добрым соседом. Отец впускал в гавань его длинные, узкие корабли с оскаленными мордами на носах и жалел, что северный брат по царственной крови старел бездетным: что-то будет, когда он умрёт? Кто наденет его корону? Но вот прошлой весной вместе с драгоценными мехами, моржовым зубом и клюквенным вином купцы привезли радостную весть: король Ларс отыскал сына, которого много лет назад похитили неразумным младенцем. Казалось бы, празднуй и радуйся, да благодари небеса за чудо! Но вышло иначе.

Летом на горизонте появились первые суда, несущие не друзей – воинов.

С тех пор, вот уже год с лишком, войне не было конца. Прошлой осенью женщины ломали спины, собирая пропадающий под дождями и первым снегом урожай. В этом году не было лошадей, чтоб пахать, и рук, чтобы сеять. Бесплодная осень перед голодной зимой – многие ли не увидят новой весны?

Многие ли успеют умереть от голода, а не от мечей и копий?

На войну поднялся стар и млад. Всякий стоял насмерть за каждую пядь родной земли, но враги остервенело пёрли вперёд, тесня защитников всё дальше и дальше, день за днём, шаг за шагом, и, когда Заряна своими глазами увидела из окна светёлки, как вдали над полем недавней сечи чёрной тучей вьются во́роны, она поняла: нужно с этим кончать.

Король Ларс воевал не за веру и не за землю: он хотел Заряну. Для сына.

Отец никогда не дал бы забрать её силой. Даже когда она сама упала ему в ноги, вымаливая благословение стать женой иноземному принцу, не желал позволять ни за что, метал молнии из-под кустистых бровей не хуже грозного бога грома. Он любил её. Правда любил – может, не всегда умел показать, но Заряна видела, потому что скрыть этого он не умел тоже.

Но ещё она каждую ночь видела, как враги разграбят и сожгут Стольноград. Как убьют каждого, кто выйдет им навстречу. Истыкают стрелами, будто ежа, обрубят руки и ноги, как ветки у поваленной сосны. Украдут воздух из горла и жизнь из опустевших глаз, и некому будет заплакать о жёнах и детях, умерших от голода в зимних снегах.

Девочкой Заряна мечтала, как выйдет замуж за одного из папиных воевод. Она не хотела в чужую семью и в чужой край. Но сейчас всё вдруг стало простым и понятным: что бы она ни сделала, она потеряет дом. Вот только ей выбирать, останется ли он у других.

Заряна выбрала.

Бормочущий старик наконец закончил свою речь и отступил, пропуская вперёд следующего гостя, краснолицего и пузатого. Сквозь усталость и тоску пробилось отвращение: этот был уже изрядно хмельным. Он торжественно открыл рот, видно, собираясь сказать что-то этакое, но вдруг икнул, согнулся и сблевал, чуть ли не прямо на скатерть. Заряна вздрогнула от омерзения, не выдержала, зашипела вполголоса слова шершавых, свистящих змеиных проклятий.

Толстяка увели под руки. Заряна потянулась за кубком, чтобы запить мерзкий привкус, заполнивший рот, и вдруг осознала, что Лаури, который почти не шевелился с тех пор, как сел за стол, повернул голову и смотрит прямо на неё, а взгляд его льдистых, светло-серых почти в белизну глаз холоден и остёр.

Ничто на свете не вечно – кончились гости, кончится и пир. Впереди ждало самое главное. Самое страшное. Заряне объяснили, что́ случится в первую брачную ночь; она не была уверена, что хочет такого, но знала, что вытерпит. Вытерпела же всё, что было прежде.

По обычаю, незамужние служанки раздевали её в комнатке, смежной с супружеской опочивальней, и пели.

- … Ухожу на закат,

На полночную звезду,

По полночной по тропе

Да по широкой по воде…

Так уж повелось издревле, что свадебные песни – родные сёстры погребальных плачей. Из чертогов Праотцов и Праматерей не возвращался ещё никто; так и Заряне будет не вернуться из-за Пролива, который летом, в добрую погоду, можно пройти на судне всего за семь дней.

- … А на чёрном-то льду,

А на тонком-то льду

Ни следочка за мной –

Ой, ни единого…

Девушки сняли с неё расшитые бисером башмачки, слишком узкие, натёршие ноги до кровавых пузырей. Сняли звонкие браслеты и ожерелье из серебряных монет. Омыли вспотевшее от горячего дыхания жаровен тело прохладной водой, пахнущей шиповниковым цветом.

- … Как в свой дом вернусь,

Как в родимый вернусь,

К милой матушке,

Ой, да к батюшке?..

Тяжёлый венок из рябины начал вянуть; когда его сняли с Заряниной головы, ягоды посыпались на пол, стуча, как град. Листья, тронутые осенней краской, казались ржавыми.

- А и не вернусь,

Никогда уж не вернусь,

Не найду пути

По большой воде…

- Всё, - вдруг сказала Ульна, когда Заряна стояла на дощатом полу босая, в одной длинной алой рубашке, и служанкам оставалось только разобрать ей косы. – Все вон. Дальше я сама. Кыш!

Не смея возразить, девушки выпорхнули из комнаты стайкой вспугнутых воробьёв. Ульна взяла гребень и села прямо на пол, скрестив ноги. Посох она положила поперёк коленей: он никогда не был от неё дальше, чем в длине руки. Заряна привычно опустилась перед старой нянькой на колени, уселась на пятки, чуть склонив голову вперёд, и Ульна начала расплетать ей волосы.

- Ульна, - сказала Заряна. – С ним неладно.

Та ответила не сразу.

- Не люб? – хмыкнула она, понимая без слов.

- Нет! То есть… - Заряна нахмурилась, пытаясь собрать мысли в охапку. – Люб, не люб – неважно. Но что-то с ним не то. Он сидел там, как… как… неживой! А когда я сказала… ну, по-змеиному, так глянул! Словно глазами убить хотел…

На сей раз Ульна молчала долго. В тишине она распустила Заряне косы, вынимая из них обереги. Принялась неторопливо расчёсывать длинные светлые пряди.

В последний раз. Сколько раз в жизни её рука вот так вот водила гребнем по Заряниным волосам, и этот сегодня – последний.

- Вот что, - закончив, сказала Ульна. – Возьми-ка.

И – подумать только! – протянула Заряне свой посох.

Заряна приняла его с трепетом: тяжёлое дерево, отполированное годами и годами прикосновения рук. Там, где Ульна держала древко, протёрлись пять выемок по форме её пальцев.

- Мне он достался от бабки, - сказала Ульна. – А ей – от её бабки, а той – уж не знаю, от кого. Возьмёшь его, как я всегда держу, да ударишь концом об пол, да скажешь вот так, - она прошипела по-змеиному. – Это значит «покажись». Запомнила?

Заряна робко кивнула.

- И вот ещё. Гляди-ка сюда, расскажу секрет.

Ульна сжала своей рукой Зарянины пальцы на древке, подсказывая, где искать, и Заряна нащупала на посохе тонкий, почти неразличимый поперечный шов. Потянула – и из потайной пустоты в древке скользнул узкий, чуть изогнутый, будто клык, кинжал.

- Это для верности. Мало ли. Заговорённый, режет не только смертных людей, - Ульна невесело ухмыльнулась. – По вашему обычаю, в первую брачную ночь должна пролиться кровь, а?

Она снова посерьёзнела.

- Всё, девочка. Ступай с моей молитвой.

За все свои шестнадцать лет Заряна так и не узнала, кому именно молится Ульна, но если она им верила, то и Заряна готова была поверить.

Ульна ушла, оставив её одну перед дверью в опочивальню. Раздетая, босая, Заряна тревожно сжимала посох. Углубления от чужих пальцев в тёплом, будто живом дереве были велики её маленькой, птичьей лапке, и Заряна почувствовала себя мальчонкой, пытающимся поднять отцовский меч, который ему не по руке.

Она сделала вдох, выдохнула. Всё, девочка. Тянуть вечно невозможно. Что будет, то будет.

В опочивальне трещал в очаге огонь и призывно раскинулась широкая, укрытая лебяжьими перинами и меховыми одеялами постель.

Он ждал её. Её принц. Её муж. Стоял у окна, спиной к двери, совсем не шевелясь. Не обернулся, когда у Заряны под ногой скрипнул порог.

Она почему-то замерла тоже. Потом, торопясь, будто боясь не успеть, непослушной рукой стукнула посохом об пол. По-змеиному выдохнула пересохшим ртом:

- Покажись!

Даже не видя лица Лаури, Заряна вздрогнула от того, как напряглись его плечи. Как у зверя, который услышал треск сломанной охотником ветки – вот-вот бросится.

- Ты не хочешь видеть, - глухо сказал Лаури.

- Х-хочу! – как же дрожит голос! – Я хочу знать, ч-чьей женой стану!

Он, кажется, вздохнул: плечи поднялись, опустились снова. Руки, стиснувшие подоконник так, что побелели пальцы, разжались, и Лаури медленно, медленно повернулся к Заряне лицом. Приоткрыл рот, словно хотел сказать что-то ещё – и из него, будто чёрный язык, показалась плоская змеиная голова.

Потом ещё одна. И ещё.

Змеи появлялись у него изо рта, одна за одной, стекали по подбородку и по груди, шлёпались на пол и никак не кончались. Заряна моргнула, не в силах осознать, что́ видит, не в силах принять; в голове отстранённо мелькнуло: «как же он дышит?» и тут же пришёл простой и ясный ответ – никак. Глаза Лаури – красивые, серые, прозрачные, как вода – закатились, так, что осталось лишь белое, и из их уголков, словно потоки чёрных слёз, скользнули наружу тоненькие юные змейки.

Руки поднялись, словно через силу; принялись неуклюже расстёгивать тесный камзол. На шее под высоким воротником чернели две сухие круглые ранки: следы от зубов.

Лаури сбросил камзол на пол, распахнул рубаху.

Змеи копошились у него внутри огромным клубком. Они извивались в разорванном животе, сплетаясь друг с другом вместо потрохов, ткацкими челноками сновали в щелях между рёбер, обнажившихся средь лоскутьев отходящей от мяса кожи. Так вот зачем был нужен узкий, наглухо застёгнутый наряд: лишь он один придавал тому, что стояло перед Заряной, вид человека…

Она отшатнулась назад. Упёрлась спиной в закрывшуюся дверь.

Лаури стоял, не пытаясь приблизиться. В клетке его груди, там, где должно быть сердце, виднелось что-то белое. Вот оно зашевелилось, развернуло неторопливые кольца, серебряной лентой высунулось меж двух нижних рёбер. Белый желтоглазый змей, увенчанный короной, от блеска которой Заряне пришлось закрыть лицо рукой.

«Довольна?» - спросил сухой, шелестящий голос прямо у неё в уме.

Заряна не ответила. Ей нечего было ответить.

- К-как? – только и сумела выговорить она.

«Бедный глупец пожелал в жёны принцессу. Мы связаны договором. Он хотел – он получил».

Почему-то в этот момент Заряна подумала не о том, что будет дальше. Не о том, что принц, за которого её сосватали, уже давным-давно мёртв. Она подумала об его отце.

- Значит, и король Ларс тоже?..

«Да. Он наш. А как иначе?»

Хоть что-то наконец встало на место. Девушки, конечно, не смыслят в войне, но Заряна раз за разом спрашивала себя: почему король Ларс не начал дело миром? Неужели ему было не жаль людей, кораблей, золота?..

- И… что будет дальше?

«Не твоего ума дела, девчонка. Но не страшись. Здесь нам больше ничего не нужно. Уговор был только на свадьбу, а свадьба уже почти случилась».

Заряна похолодела. Кончик носа закололо, пальцы стали как чужие. Она знала, что это значит.

«Всё,» - словно читая её мысли, сказал змеиный царь. – «Пора заканчивать».

Да. Пора.

(продолжение в комментариях)

Один из мужиков в удивительно нелепо смотрящейся на нём красной шапке с помпоном ткнул своего приятеля локтем.

– Гля, какая жируха! Ты к кому, корова?

В детстве Ия расплакалась бы – ей вообще тогда много слёз пришлось пролить на эту тему. Но потом она выросла, и как-то попустило. Не само, конечно, помогли психолог и бодипозитивные сообщества в интернете, но всё же.

Она улыбнулась мужику и сказала:

– Классная шапочка.

Он удивлённо заморгал, и на этом можно было бы закончить. Вот только отец, достававший чемодан Ии из багажника, кинул его прямо в глубокий снег и грозно затопал к крыльцу.

– Э, ты кого жирухой назвал?! За базаром следи, ты!..

– Пап, не сто́ит, – примирительно сказала Ия, но он, будто не слыша, уже схватил алкаша за грудки.

Ия закатила глаза и, подобрав чемодан, направилась на свой третий этаж.

Мама была на кухне, где аппетитно шкворчали сковородки и пахло почти как в детстве. Она с сияющими глазами обняла Ию, потом заметила чемодан, и улыбка на её лице погасла.

– А папа где?

Ия пожала плечами.

– С какими-то бомжами сцепился.

– Ты сама вещи тащила, что ли? – мама посмотрела на неё огорчённо и осуждающе. –  Ты понимаешь, что ты его этим обидела?

Ну всё. Старая песня на новый лад.

– Чем? – фыркнула Ия. – Тем, что в двадцать три года стала самостоятельной? В Питере мне помогать некому, но ведь справляюсь как-то.

Мама вздохнула.

– Ты же знаешь, как он хочет быть полезным. Ты должна ему давать такую возможность. Он ведь столько ради тебя…

– Так, – резко оборвала Ия. – Даже не начинай об этом, слышишь?

Может, мама и сказала бы что-нибудь ещё, но тут в квартиру ввалился отец, и разговор замялся сам по себе.

В этом они трое были мастера. Заметать проблемы под коврик и делать вид, что их нет.

– Кто тебя, фиалку, защитит, кроме бати-то? – гордо сказал отец и растрепал Ие волосы. Она ответила бы, что в гробу видала такую «защиту», но вовремя прикусила язык.

В этом доме нужно было следить за словами.

И всё-таки, ещё в самолёте Ия твёрдо решила, что не даст отцу испортить себе праздник. Так уж вышло, что взрослой она полюбила новый год даже больше, чем когда была маленькой. Может, потому, что теперь за всё в жизни правда приходилось отвечать самой, это не всегда было просто, и любой повод для радости хотелось использовать на сто двадцать процентов. Каждый год Ия закрывала глаза на то, что тридцать первое декабря – это просто дата. Она охотно давала ёлкам и огонькам гирлянд себя обмануть. Заставить поверить, что с боем курантов и вправду начнётся новая, лучшая жизнь.

Это была её собственная традиция. В конце концов, волшебство – это то, во что ты веришь. А потом, в январе, можно было с новыми силами окунуться во взрослую жизнь.

Последние дни декабря прошли в радостном предвкушении, но без суеты. Ия уговорила маму не заморачиваться с готовкой и заказать тридцать первого какую-нибудь пиццу или типа того, так что они ходили по магазинам без огромных списков, и вместо ингридиентов для салатов Ия радостно кидала в тележку новогодние упаковки «Милки» и «Мишек Барни». Пока мама доделывала последние дела по работе – она у неё никогда не кончалась, – Ия тайком упаковывала в подарочную бумагу цветочные горшки в виде голов античных статуй. Пришлось искать их по всему Питеру, но цветы были маминой страстью, а Ие так хотелось её порадовать. По телевизору гоняли старые советские комедии и всякую новогоднюю ерунду. Двадцать девятого числа, когда по «Диснею» как раз начался мультик «Анастасия», Ия вытащила с антресолей заветный фанерный ящик. Ёлка у них уже много лет была искусственная, зато игрушки – бабушкины, верные спутники каждого нового года последние много лет. Этот ящик проехал с хозяйками через полстраны. Тогда было совсем не до шариков и мишуры, и теперь казалось даже странным, что мама не выбросила украшения, не продала и не передарила, но они уцелели, и Ия была этому очень рада.

Мама разделяла её чувства.

– Как хорошо, что мы их с собой взяли, – сказала она, когда Ия развешивала на ветки ватных зайцев и стеклянные сосульки. – С ними совсем как дома.

«Дома». Мама прожила в этом городе тринадцать лет, а он так и не стал для неё родным.

По вечерам они пили чай на кухне. Отец смотрел в комнате телик, и Ия наконец-то могла просто поговорить с мамой обо всём на свете. Она сама не заметила, как так вышло, но теперь, когда Ия выросла, они стали подругами. Двумя взрослыми женщинами, которым друг с другом хорошо.

Ия знала, что уезжать от неё будет больно.

Тридцать первого числа они пошли погулять. Мама, конечно, звала и отца тоже, но он предпочёл и дальше валяться на любимом диване. В последние часы отжившего года ударил мороз под минус тридцать; на безупречном голубом небе сияло солнце, а на снег было больно смотреть. Мамины очки покрылись тонким слоем изморози, у Ии заиндевели и смёрзлись ресницы.

Они гуляли до самого раннего, пронзительно-розового заката, только вдвоём. Совсем как когда Ия была в средней школе – в её самые счастливые годы.

Казалось бы, когда папа, которого ты вроде как честно любишь, вдруг исчезает из твоей жизни, должно быть больно. Ие, конечно, было, но всё-таки самым чёрным днём на её памяти стал не тот, когда он ушёл.

Это был день – воскресенье, осень, десятый класс, – когда отец вернулся к ней снова.

Не успели Ия с мамой снять заснеженные ботинки, как в дверь уже звонил курьер с заказанным заранее набором роллов. Ия только-только отправила в рот первый кусочек, когда на кухню заявился отец.

– Это что тут у вас? Дайте попробовать!

Он полез грязной вилкой с прилипшими комочками жира в самую середину сета, раздавил несколько роллов в кашу, пока смог наконец подцепить один. Аппетит у Ии как-то сразу пропал.

– Ну и ерунда, – с набитым ртом заявил отец и насадил на вилку ещё порцию. – И зачем вы это едите? Разве что вон те, с сёмгой…

– Это лосось, – машинально поправила Ия.

Отец со звоном бросил вилку на пол.

Мир как будто застыл. Даже попсовые мелодии из телика за стенкой испуганно притихли.

– Вот тебе всегда обязательно надо самой умной быть, да? – сказал отец. – Типа, ты всегда права. Только об этом и думаешь.

Ия молчала, не глядя на него.

– Почему все в этой семье всегда правы, кроме меня? Всё делают и говорят правильно, один я неправильно?

– Давайте не будем… – начала мама, но отец перебил:

– Ты можешь разок помолчать?! Только и делаешь, что её защищаешь. Нет бы хоть однажды побыть на моей стороне, а не этой суки!

На мамином лице отразился праведный ужас.

– Серёжа!..

– Что «Серёжа»?! Сука – она сука и есть!

Он с грохотом пнул ножку стола, так что с него, разливая горячий чай, полетели кружки, и демонстративно вышел из комнаты.

Ия выпустила из груди долгий рваный выдох.

– Больной, – тихо сказала она.

Мама потянулась через стол, сжала её руку.

– Котёнок, у него ведь такая тяжёлая жизнь. Он столько перенёс…

Ну, да, в этом была доля правды. У Ии тоже сердце было не из камня. Она понимала, что, если у человека нервы ни к чёрту, для этого есть причины. Но какого, спрашивается, рожна из-за этого должна страдать она?!

– По-твоему, то, что он сидел в тюрьме – это смягчающее обстоятельство? – ядовито хмыкнула Ия. – А точно не наоборот?

Мама поджала губы, и Ия ясно увидела, что отец неправ. Жена всегда была именно и только на его стороне.

– Каждый имеет право на ошибку, – сказала мама. – Ты должна проявлять терпение. Прости его. Мы ведь семья, а в семье любят друг друга, несморя ни на что.

Ие понадобились все силы до последней капли, чтобы не перевернуть стол, добив остатки посуды, и не хлопнуть дверью так, что с потолка посыплется побелка.

Ей с самого детства твердили, что она похожа на отца. Как бы Ие ни хотелось обратного, так оно и было.

Без пяти двенадцать отец возился с пробкой шампанского, мама торопливо доставала из серванта бокалы, и под звон курантов они трое чокнулись друг с другом, как будто правда были той самой любящей, счастливой семьёй. Ия устало сделала глоток пузырчатой кислятины и загадала желание, чтобы этот балаган наконец закончился. Это желание было её единственным уже лет десять, но так и не сбылось.

Январь принёс с собой оттепель и мокрый снег стеной, так что о прогулках пришлось забыть. Можно было бы пойти в кино или в театр, или просто остаться дома и посмотреть какой-нибудь глупый смешной фильм, но у мамы уже были другие планы: наступило время ходить в гости. Родных бабушек и дедушек Ии давно уже не было в живых, зато всё ещё оставалась баба Таня. Когда десятилетняя Ия с мамой оставили свой старый дом, одним из критериев выбора нового места стало то, что здесь у них будет хоть кто-то. Ия даже не знала, кем баба Таня ей приходится – седьмая вода на киселе, до переезда они и не виделись ни разу. Но для мамы семейные узы были священны, так что на все большие праздники она почитала своим долгом нанести бабе Тане обязательный визит.

Ия могла бы увильнуть от этой обязанности – мама не настаивала. Но, хоть у неё и не было большого желания общаться с едва знакомыми людьми и есть из престарелых хрустальных салатниц, Ия решила, что поваляться на кровати с телефоном в руках успеет и в Питере. В гостях у бабы Тани орал телевизор, из-за раскладного стола в гостиной было не развернуться, а разномастные родственники обсуждали обычные темы: кто женился, кто умер, как подорожала рыба и куда катится страна.

Ия, само собой, тоже попала под обстрел.

– Ну что, – сказала какая-то тётка, имени которой Ия не помнила, – когда замуж наконец? А то смотри, двадцать три года уже!

Звучало это так, словно жить Ие оставалось всего ничего: завтра пенсия, послезавтра – могила.

Она притворно вздохнула и ответила:

– Да за кого? Где сейчас нормального-то найдёшь?

Хитрость сработала: за столом тут же пошла обсуждений, какие мужчины нынче хилые, не хотят служить в армии и вообще как бабы. Про личную жизнь Ии благополучно забыли.

Нет, в самом деле, не отвечать же им честно?

Ия без большой охоты поклевала чересчур майонезных салатов и надеялась, что удастся отвертеться от горячего, но не тут-то было. Несмотря на все протесты, баба Таня бахнула ей полную тарелку пюре и какого-то совершенно неприлично жирного и жёсткого гуляша, и не съесть всё это означало нанести кровную обиду всему клану. Вздыхая про себя, Ия решила, что проще смириться.

Это стало стратегической ошибкой.

Ночью она проснулась от того, что у неё болело под рёбрами справа. Не настолько, чтобы паниковать и вызывать скорую, но и на самотёк всё пускать не годилось, так что Ия, вздохнув, стала искать в интернете телефоны ближайших поликлиник.

Ей пришлось обзвонить с дюжину мест – даже в платных клиниках половина врачей была в отпусках, а график остальных оказался забит под завязку. В итоге Ия всё-таки добилась своего – записалась на приём на завтра, на восемь утра.

Благо, сама клиника была тут, за углом – можно дойти пешком. И на завтрак Ия времени тратить не стала – подозревала, что наверняка пошлют кровь сдавать. Так что она выбралась из кровати в семь, оделась, почти не открывая глаз, и выползла в темноту.

Светать ещё и не начинало. Под одним из фонарей, около мусорных баков, собрался народ. И чего ради они столпились тут в такую рань? У некоторых были собаки на поводках, эти явно вышли гулять поневоле. Остальные, возможно, выскочили покурить или выбросить мусор.

На земле возле баков лежала тёмная груда. Ия пригляделась, и с неё мигом слетели остатки сна.

Это было тело в ярко-красной шапке с помпоном.

Ещё секунда – и Ия поняла, что с шапкой рифмуются алые пятна на белом утоптанном снегу.

Её чуть не стошнило. Она закрыла глаза, не давая себе разглядеть подробности, но уже увидела слишком много.

В арке, ведущей во двор, завыла сирена скорой. Ия развернулась и пошла в клинику. Нечего глазеть.

Доктор, к которой Ия попала, была не в духе. Наверное, ей, как и всем, хотелось отдыхать дома с семьёй. Ия терпеливо слушала, пока ей недовольным тоном рассказывали что-то про загиб желчного пузыря, но больше – про общий вред ожирения.

– Короче, похудеть вам надо, – заключила врач.

Глядя прямо ей в глаза, Ия спокойно сказала:

– А вам – поумнеть.

Выходя из клиники, она даже не чувствовала себя обиженной – уже привыкла. Только немножко жалела об упущенном шансе поспать подольше.

Около мусорных баков во дворе уже не было никого – ни живых, ни мёртвых. Даже пятна крови почти засыпало снегом.

Разуваясь в прихожей, Ия услышала голоса на кухне. У мамы была привычка, болтая с подругами, ставить телефон на громкую связь.

– …нашли сегодня бомжа, – говорили на другом конце провода.

– Серьёзно? – ужаснулась мама. – Прямо тут, у нас?

– У вас! У самого вашего дома. Собаки загрызли. Весь, говорят, порванный.

– Да-а!.. – в голосе мамы звучала тревога. – Скоро на улицу будет страшно выйти!..

– Привет, мам, – окликнула Ия. От подслушанной беседы на душе снова стало как-то погано.

Мама как раз сварила суп, и они вдвоём сели обедать.

– Что доктор-то сказал? – спросила она.

Ида пожала лечами.

– Что надо худеть. Как всегда.

– Не обращай внимания. Если похудеешь, то тебе скажут, что надо рожать. А если родишь…

Ия рассмеялась.

– Да-да, «а чего вы хотите, вы же рожали»!

В этот момент на кухню вошёл отец, и смеяться Иде расхотелось.

– Я думала, тебя дома нет, – сказала она.

– Да нет, вот он я. А что?

Ия пожала плечами.

– Ничего.

Тем вечером она уснула мгновенно, но выспаться так и не смогла. Ей приснился кошмар.

Во сне Ия видела тело, распростёртое под светом фонаря. Кровь, безжалостно яркая на белом, протопила ямки в снегу.

Это был мальчик, лет десяти на вид.

Ия знала, что ему почти одиннадцать. Исполнится через неделю.

Он лежал неподвижно и нескладно, как никогда не лежат живые. Кровь заливала серую курточку и белое лицо. Голова вывернулась под неудобным, неестественным углом, так, что один открытый глаз уткнулся прямо в жёсткий наст. Ия ясно видела на сломе этой твёрдой снежной корки острые ледяные кристаллы.

Шарф на ребёнке был разорван. Горло – сплошное месиво мяса и крови.

Ия проснулась без крика. Полежала, глядя в потолок с отчётливым чувством безысходного ужаса, потом встала и пошла на кухню.

Там горел свет.

– Мам, – тихо произнесла Ия. – Пятое января ведь.

Мама сидела за кухонным столом и разбирала бумаги. Ия взглянула на часы. Два ночи. Уже проснулась или ещё не ложилась?

Мама сгребла листы в стопку, выровняла, постучав краем по столу.

– Не спится. А долгов неразобранных полно. Завтра, наверное, в офис съезжу, поработаю.

Не зная, куда себя деть, Ия щёлкнула кнопкой чайника. В тишине достала чайные пакетики – для себя и для мамы, залила кипятком. Села за стол.

– Мам, – сказала Ия. – А давай вместе уедем?

Она сама не ожидала, что произнесёт это вслух. То, о чём она думала уже тысячу раз. То, чего хотела больше всего на свете.

То, чего никогда не будет.

– Снимем двушку, – замолчать как будто значило сдаться. Признать, что невозможное невозможно. – У меня зарплаты хватит. Будем гулять по центру, в Петергоф ездить. В Ораниенбаум. Помнишь, какой там парк? До весны вон рукой подать, можно будет хоть каждые выходные в Ботанический сад. Тебе ведь так нравилось там.

Может, хоть так тебе больше не придётся заваливать саму себя работой, лишь бы пореже бывать дома. Лишь бы не успевать думать.

Слёзы подступили к самому горлу, и Ия умолкла. Шмыгнула носом.

Не глядя на неё, мама сказала:

– Я его не брошу. Ты же знаешь.

Ия почувствовала себя пустой изнутри. Злиться не было сил.

– Но ты настолько не заслуживаешь, – прошептала она. – Этого всего. Ничего этого не заслуживаешь, мам.

Мама улыбнулась ей, и в этой улыбке была горечь.

– Я люблю его.

Как же Ие хотелось, чтобы это было ложью. Самообманом, попыткой убедить себя, что всё, что приходится выносить, не напрасно. Не признавать, что жизнь МОЖЕТ быть другой.

Но она знала, что это правда.

Дурацкая и нечестная правда. И, скорее всего, не вся. Но правда всё равно.

В ту ночь Ия в тысячный раз сказала себе, что больше сюда не приедет. Не может больше. Не хочет.

Она отдала бы всё, чтобы наконец оставить прошлое в прошлом. Но это была ещё одна вещь, которой не суждено сбыться. Ия понимала это слишком хорошо.

Ночь кончилась, и настало утро. Нужно было жить дальше. Ие казалось, она занималась именно этим последние тринадцать лет – жила дальше, закрывая глаза на неизменные «как?» и «чего ради?». По одному дню за раз. По одному часу за раз, когда становилось совсем тяжело.

Нужно было написать психологу. После поездок домой Ие всегда нужны были его сеансы. А ещё, пусть та женщина в клинике и не сказала ей ничего полезного, Ия решила хотя бы забрать результаты анализов – раз уж сдала, да ещё и за деньги. Правда, по телефону ей сообщили, что просто забрать распечатки из лаборатории почему-то нельзя. Не положено, нужно записаться на повторный приём. Искушение плюнуть и не ходить было велико, но Ия всё-таки выбрала время на послезавтра.

На самом деле, в то утро Ия много думала о том, что ей пора возвращаться. Хватит, нагостилась.

В назначенное время Ия пришла в клинику и сказала администратору:

– Я к Соловьёвой, по записи.

Девушка за стеклянной перегородкой вбила что-то в компьютер. Нахмурилась.

– А её нет, – сообщила она.

– Как нет?

– Сейчас, – девушка встала, приоткрыла дверь позади стола, окликнула кого-то:

– Кать! А что, Соловьёва заболела, что ли? Два дня уже не приходит!

– А ты, что ли, не слышала? – отозвалась невидимая Катя. – Никто не знает. Телефон молчит, муж на работу уже приходил её искал. То ли с любовником сбежала, то ли непонятно что вообще.

Администратор обернулась к Ие, растерянно пожала плечами.

– Извините. Вас записать к другому доктору?

Ия отказалась.

Вечером отец смотрел какой-то дурацкий боевик по НТВ. Потом, заскучав, переключил на местный канал, бросил пульт и вышел из комнаты. В эфире шёл выпуск городских новостей. После сюжета о прорыве какой-то трубы дикторша серьёзным и деловым голосом произнесла:

– И в заключение новость о трагедии на улице Ленина. В сквере на углу с Первомайской обнаружено тело женщины.

Видеоряд не был шокирующим: голые деревья, полицейские машины. Ия его почти не видела, хоть и смотрела прямо на экран.

– Личность погибшей устанавливается. По предварительной версии, жертва подверглась нападению животного. Полиция проводит расследование по данному инциденту и призывает соблюдать осторожность. Гражданам рекомендуется избегать безлюдных мест и не оставлять детей без…

Мама взяла пульт и переключила на канал «Культура».

В тот вечер Ия окончательно поняла, что с неё хватит. Сделав несколько важных звонков, она взяла билеты обратно в Питер. Ближайшие были на субботу. Ладно. Ещё два дня здесь, но это ничего.

В пятницу вечером мама ушла в магазин. Ия обычно ходила с ней – мама вечно набирала тяжеленные сумки, – но сегодня решила остаться дома.

Она сидела на кухне, перед нетронутой кружкой остывшего чая.

Рано или поздно отец должен был прийти заглянуть в холодильник. Ия знала это на сто пять процентов –  и не ошиблась.

Отец достал с полки банку майонеза, толстым слоем намазал на хлеб. Ия невпопад вспомнила, как он любил поучать её, будто лишний вес бывает только от воды.

Столько невероятной несуразицы. Столько несправедливых упрёков, столько лжи. Человек, который полностью оторван от реальности, но не выносит даже мысли о том, чтобы быть неправым.

И она слушала все эти годы.

– Я придумал план на завтра, – с набитым ртом сообщил отец. – Мы пойдём в…

Ие хотелось сказать: «Я больше никогда никуда с тобой не пойду».

Вместо этого она просто сообщила:

– Я завтра улетаю.

Отец перестал жевать. Ия видела, как он напрягся. Он всегда был готов оскорбиться в любой момент, а тут – и сама новость, и резкий тон…

– Что, уже устала от нас? – с сарказмом поинтересовался он.

Ия закрыла глаза.

Если сейчас сделать шаг, пути назад уже не будет.

Её разумная, трусливая часть говорила, что стоит просто оставить всё как есть. Не будить лихо, пока оно тихо. Уехать в Питер и никогда не возвращаться. По телефону звать маму в гости, зная, что она не приедет. Вздрагивать от каждого звонка в дверь.

– Да, – сказала Ия. – Я устала от тебя.

Отец положил свой нелепый бутерброд на стол.

– Вот как, – коротко и тяжело сказал он.

Даже сейчас было не поздно остановиться. Замять, засмеяться, попросить прощения. Уйти целой.

Вот только Ия уже очень давно не была целой. Ни единого денька за последние тринадцать лет.

Ей вдруг стало отвратительно даже собственное имя. Ия, «фиалка». Как будто нарочно выбранное, чтобы с самого детства приучать её сидеть тише воды, ниже травы. Хороших девочек должно быть видно, но не слышно.

Удобных девочек.

– Да, так, – сказала Ия. – Ладно мама, ей слишком невыносимо признать правду. Но ты-то всерьёз не веришь, что мы – счастливая семья?

– А что не так с этой семьёй? – отец, как всегда, мгновенно перешёл в атаку. – Всех всё устраивает, кроме тебя. Чем ты всегда недовольна?

– Мне рассказать тебе, чем?! – Ия машинально отодвинула чашку и осознала, как сильно дрожат руки. Её трясло всю, и она не знала, от страха или от гнева. – Ты хоть раз задумывался, сколько боли ты причинил мне и маме? Сколько вреда?!

– А, то есть я вам вредил, а вы мне нет? Вы-то, как всегда, хорошие, да? Какое право вы имеете меня судить?! Да вы обе каждый день мою кровь пьёте!

– Тогда почему ты не ушёл из семьи? Всем было бы лучше! – Ия собрала все силы, чтобы не дрожал хотя бы голос. Она не хотела кричать, но это как-то получалось само собой. – Как ты вообще смеешь обвинять нас?! Ты правда не понимаешь, что виноват во всём только ты? В первую очередь – в том, что случилось с тобой самим. Мы здесь вообще ни при чём!

Отец грохнул кулаком по столу.

– Ты-то тут ни при чём?! Да я сделал то, что сделал, только из-за тебя! А ты даже ни разу не сказала спасибо!

Ия задохнулась, не в силах ответить сразу. Часто заморгала, чувствуя, как по щекам катятся слёзы.

– Спасибо?! – выдохнула она. – Я должна сказать тебе спасибо? Ладно! Хорошо! Спасибо за то, что после четвёртого класса я боялась хоть слово проронить о том, как меня дразнят жирной в школе. А ещё за то, что у меня никогда не будет своей семьи, потому что стоит мне поглядеть на любого мужчину, и я вижу тебя, и меня тянет блевать. Спасибо тебе, папочка, ведь, если бы не ты, мне не пришлось бы плакать по ночам, когда тебя забрали, молясь, чтобы ты не возвращался. А потом, когда ты всё-таки вернулся, делать вид, буд я рада тебя видеть, хотя мне хотелось умереть. Спасибо за то, что благодаря тебе я ненавижу себя и боюсь себя и стыжусь себя, ведь я твоя дочь и не могу перестать ей быть, даже когда ты наконец сдохнешь, чего я очень жду. Больше всего на свете я хочу, чтобы ты наконец исчез, потому что ты разрушил мою жизнь. Ты меня разрушил. Ты хочешь, чтобы я сказала тебе спасибо? Я говорю. Спасибо, спасибо, спасибо! Всё, доволен?!

Он слушал её, стиснув зубы. Даже странно. Ия ждала, что отец сразу начнёт орать, перекрывая её слова. Что он просто-напросто так ничего и не услышит.

– Это я разрушил тебя?! – свистящим шёпотом сказал отец. – То есть ты забыла, как это ты меня разрушила?! Ещё когда была маленькой. Не помнишь, как ты назвала меня плохим?!

Ия до боли сжала кулаки.

– А ты не перепутал местами причину и следствие? Ты никогда не думал, что, может быть, это не ты стал плохим из-за моих слов, а я сказала, что ты плохой, потому что ты…

Отец изобразил на лице ироничную, сардоническую улыбку.

– Давай. Сделай это. Скажи, что я чудовище.

– Нет, – тихо сказала Ия, глядя ему прямо в глаза. – Это было бы слишком лестно. Ты не чудовище. Ты урод.

Он побледнел, как мертвец. Даже губы стали почти белыми.

– А ну-ка повтори, – не повышая голоса, велел он.

Ия всё ещё дрожала, но она вдруг поняла одно: она больше не боится.

– Урод.

Тогда отец поднялся из-за стола.

Он опёрся о столешницу руками, и время замедлилось в тысячу раз. Не в силах отвести глаз, Ия смотрела, как он вырастает над ней, закрывает своей тенью весь мир, как когда-то в детстве, когда ей казалось, что отец ростом до неба. Вот только сейчас это не было иллюзией, потому что он выпрямился в полный рост, но не остановится, вытягиваясь всё выше и выше, пока не упёрся головой в потолок. Тогда он вдруг переломился в пояснице, упал на четвереньки, но вместо ног и ладоней у него уже было четыре длинных, по-паучьи тонких острых лапы, чёрных, словно сгоревшие ветки. Вдоль хребта, разрывая заляпанную майку, вздыбилась острая жёсткая серо-зелёная шерсть, лицо провалилось куда-то внутрь, и вместо него…

Ия не осталась дожидаться конца метаморфозы.

Она бросилась в прихожую. Слава всему святому, что вообще существует на свете, замок открывался изнутри без ключа, и Ия, как была, босиком, полуодетая, вылетела в подъезд. Её отец – зверь, исполинский, чудовищно ненормальный – с грохотом вывалился следом. Он отставал всего на шаг, и каждый волосок у Ии на шее встал дыбом от чувства, что это гонится за ней по пятам. Зверя заносило на поворотах, лапы-ходули проскальзывали по ступеням, и лишь поэтому он ещё не схватил Ию и не разорвал на части.

Она не думала о том, что слышат и видят соседи. Не думала ни о чём, кроме того, что надо бежать.

Ия с размаху ударила по кнопке домофона, едва не сломав палец. Всем телом врезалась в тяжёлую дверь, задохнулась от мороза, с первым вдохом ворвавшегося в лёгкие. Ссыпалась с крыльца – под ногами захрустел снег, и ступни мигом онемели, как чужие.

Зверь вырвался из подъезда. Его белые глаза горели в темноте, как две бешеных звезды. С оскаленной пасти капала пена.

Ия судорожно выдохнула – дыхание слетало с губ облаками пара. Она знала, что сейчас будет больно, но была готова.

Ворот домашней футболки на миг мучительно врезался в кожу – и лопнул. Ия зажмурилась, чувствуя, как каждая клеточка тела кричит в агонии. Нужно было потерпеть всего ничего. Это заняло не больше двух секунд: пальцы срослись и растаяли вовсе, позвоночник выгнулся сутулой кривой, отращивая из копчика хвост. Челюсти вытянулись в длинную узкую морду. Цвета мира исчезли, зато запахи стали трёхмерно осязаемыми, и она слышала каждый звук за два квартала отсюда. Холод отступил: жёсткая густая шерсть согрела бы и на полюсе.

Отец тогда не солгал. Сука – она сука и есть. Самка собаки.

Или волчица.

А ещё Ия правда была очень на него похожа. Вот только ей хватило ума не превращаться в тесноте квартиры.

(Продолжение в комментариях)

Она крепко обняла меня; это было как обниматься с огромной тёплой плюшевой медведицей. На фоне коричневой кожи её улыбка сияла, как солнце.

- Надо же, уже совсем взрослый, - хмыкнул Джерри и взъерошил мне волосы. – Но не бойся. Ты всё ещё наш любимый малыш Робби.

Он был старше меня на год, а Эшли – на полтора; за миллион лет, что мы вместе, им так и не надоело об этом шутить.

Ради моего «большого дня» Джерри без обычного спора уступил мне переднее сидение. Он, как всегда, чавкал жвачкой – его долговязую фигуру было не представить без шапки на патлатой голове и этого звука.

- Заедем в «Бургер»? – предложила Эшли. – Я угощаю.

- Не-е, - сморщился Джерри. – Они добавляют во всё какую-то гадость, от которой только больше есть хочется!

- Да, - согласился я. – Давай сразу к Бенни.

Магазин Бенни на главной улице Бруксвилля был любимым местом молодёжи. Не то чтобы в нашем городишке был особый выбор, где тусоваться. Единственный супермаркет стоял на окраине, и туда ездили взрослые, чтобы закупиться едой для семьи на неделю. Дети забегали к Бенни за мороженым и чипсами, подростки – за порнушкой из-под прилавка.

Едва я вошёл, старик встал мне навстречу.

- О-о, вот и наш герой! Ну что, чемпион, настал и твой час, а?

Он подмигнул мне и торжественно извлёк из холодильника за прилавком запотевшую бутылку «Дарвина».

Это было чем-то вроде… обряда инициации. По бруксвилльскому обычаю, ты проходил его в тот день, когда становился достаточно взрослым, чтоб купить пиво: идти к Автомату с чужим – не дело.

Пока я платил, Эшли набивала рюкзак шоколадными батончиками и содовой: сами мы пива не пили.

- Ну что, боишься? – поддел Джерри, когда мы уже гнали к морю.

Я лишь хмыкнул. Чего бояться? Это даже не предсказание о смерти. Аппарат просто называл каждому, кто принесёт ему бутылочку пива, одну из тысяч вещей, от которых ты в конце концов не умрёшь. Одно слово, реже – два: «табуретка» или «сердечный приступ», «математика» или «орбитальная станция» - кому как повезёт. Это мог быть редкий вид пауков, который ты никогда в жизни не встретишь, или торговая марка соуса, или что угодно ещё. Джерри вон попалась «клубника».

Верить или нет, каждый выбирал сам, но все в Бруксвилле знали историю мистера Келси. Его предсказанием было «высота», и он единственный выжил при крушении самолёта.

Эшли вырулила на набережную, чуть не слетев с обрыва на песчаный пляж. Джерри долбанулся лбом о спинку сидения.

- Эй! – возмутился он. – Если тебе предсказали, что тебя не убьёт машина, это не значит, что рано или поздно ты не угробишь меня!

Да уж, с Эшли ты быстро учишься пристёгивать ремень.

Заброшенный игровой зал ждал нас, глядя мутными окнами на волны. Говорят, тут было не протолкнуться, пока почти у каждого дома не появилась своя приставка.

Пол внутри пестрел окурками и битым стеклом; пахло бродячими котами. Только вокруг Аппарата было почти чисто.

Когда-то это был простой аппарат с предсказаниями – знаете, такой, с щелью для монет и аниматронной фигурой цыганки внутри стеклянной будки. Когда хозяин бросил его тут, стекло разбили, куклу уволокли, и порванный провод уже давно не был подключён к электросети.

- Давай, - шёпотом сказала Эшли. – Сделай это!

Я шагнул вперёд, сжимая во внезапно вспотевшей руке бутылку пива. Оглянулся на Джерри.

- Ты что, снимаешь?!

Он виновато опустил смартфон.

- А что такого?..

Снаружи катился к вечеру пасмурный весенний день, и в зале почти не осталось света. На стенках будки виднелись многолетние подтёки засохшего пива. Сколько человек побывало здесь до меня?..

Пивные струи, водопадом побежавшие по треснутому стеклу, сверкнули в пробившемся из-за туч луче и погасли. Я вылил на Автомат последние капли и вдруг почувствовал себя очень глупо.

Ничего не происходило.

Может, «Дарвин» просроченный? Или я ему не нравлюсь? Или…

Нутро Автомата застрекотало и выплюнуло мне в руки полоску бумаги.

Я прочитал её один раз. Потом второй.

- Что там?! – потребовала Эшли.

Я молча протянул ей бумажку.

На ней было написано: «Бруксвилльский зомби-инцидент».

С полминуты мы просто смотрели друг на друга. Потом Эшли сказала:

- Это какая-то ошибка.

Это был единственный вариант.

Автомат мог называть экзотические или редкие вещи, но никогда – что-то, чего не существует вовсе. Ещё никто и никогда не получал бумажку с надписью «единорог», или «инопланетяне», или «идеальное общество».

У меня почему-то чаще забилось сердце.

Джерри заглянул мне через плечо:

- Эта штука наконец-то сломалась?

Он пнул Аппарат в бок. Эшли суеверно на него шикнула.

Потом мы пили газировку и ели шоколад на пустом пляже. Джерри стоял у линии прибоя и пускал блинчики плоскими камнями, пугая сердитых чаек. Я сидел на холодном песке и слушал шёпот воды.

Эшли села рядом со мной и тихо сказала:

- Ты очень расстроился?

Я отхлебнул газировки, щекочущей горло.

- Нет. Ничего.

На день рождения бабушка, живущая далеко от нас, прислала мне «денежку» в подарок.

Пару дней спустя я купил на эти деньги ящик консервированного супа.

В свой черёд наступило лето. Правда, у нас в Бруксвилле оно в основном состоит из дождя и скуки, так что я ничего не потерял, устроившись поработать в аптеку – развозить на велике заказы. Всё равно ребята тоже были заняты: у Эшли хватало дел на родительской ферме за городом, а Джерри помогал брату в автомастерской.

Зарплата у меня была так себе, но её хватало, чтобы копить в подвале запас тушёнки, свечей и консервированной фасоли.

Вечерами мы с ребятами ездили купаться на море и играли в стритбол. Когда дождило, рубились в игры дома у Джерри или у меня – мама всё равно работала допоздна. Эшли описывала крутые сиськи девчонок из душевой городского бассейна, Джерри пересказывал смешные видео с котятами, первым начинал смеяться на середине и делал это так, что невозможно было не засмеяться тоже.

Я не рассказывал им, что строю в подвале маленькое зомбоубежище – не хотелось, чтобы они начали беспокоиться за мой рассудок.

Я вот сам беспокоился. Ещё как.

Я говорил себе, что не верю ни в каких зомби, отвозя бутыль валерьянки для стаи кошек нашей соседки миссис Уиллоу. Говорил, забирая зарплату в конце дня. Говорил в магазине, прикидывая, сколько блоков спичек мне нужно, чтобы пережить апокалипсис.

Если на то пошло, в конце концов, я не самый стойкий парень на свете. И не самый храбрый. И на уроках физры меня никто не хочет брать в команду по вышибалам. Мне, в общем-то, даже не обидно. Я и так всё это о себе знаю.

Когда я был мелким, меня это огорчало, но потом я поумнел и понял, что очень и очень многие внутри не такие крутые, как снаружи. Нет, правда, становится легче, когда знаешь, что даже вон тот большой и страшный школьный задира на самом деле не чувствует себя любимым, поэтому и макает всех подряд головой в унитаз.

Думаю, жизнь вообще так или иначе стукнула каждого в этом мире. Просто кто-то справляется, а кто-то нет.

Родители Джерри вон умерли в один и тот же год, и с тех пор его воспитывал брат. Эшли – приёмная дочь в своей белой семье, и трое старших сестёр «любя» буллили её несколько лет, пока не уехали в колледж – она, впрочем, в долгу не оставалась, и девчонкам приходилось замазывать синяки. Моя история и того скучнее: папаша-алкоголик, развод, переезд за тридевять земель. Не то чтобы я сильно страдал: Бруксвилль стал мне родным, а мама… Она всегда заботилась обо мне, как могла, пусть иногда работа оставляла ей время только на то, чтобы разогреть замороженную еду из магазина и открыть к ней свежую банку горошка.

Я не вижу маминой вины в том, что я не был особо счастливым ребёнком. Думаю, это просто какой-то дурацкий тип нервной системы, который ещё в младшей школе заставил меня грустить о том, что я не нахожу в жизни особого смысла.

Теперь-то я понимаю, что никакого смысла и нет. Есть просто минуты, когда ты едешь с друзьями по ночной дороге под хорошую песню. Или когда ты кусаешь пончик, и он вкусный. Или когда солнце падает на море косыми лучами, как в кино.

Одна из таких минут, например, случилась, когда Эшли наткнулась на меня в супермаркете, где я только что купил две огромных бутыли воды. Ни о чём не спрашивая, забрала их у меня – обе за раз! а я и одну-то с трудом поднимал – и загрузила в свой пикап.

Два дня спустя, когда я отвёл ребят в подвал и показал им склад еды и спальные мешки, Джерри нашёл в интернете видео о том, как прикрутить на дверь новый замок, который я купил – старый никуда не годился, – и держал его, пока я закручивал болты.

Конечно, я рассказал бы им, раньше или позже. Это убежище изначально не предназначалось для меня одного.

Так миновали мокрый июнь, пыльный июль и половина августа. А потом…

Это случилось в выходные. Моя мама умотала в командировку на пару дней, брат Джерри улетел со своей девушкой в отпуск, и мы с ребятами договорились встретиться у магазина Бенни и решить, чем заняться. Но всё пошло не так с самого утра.

Меня разбудили чайки.

Если вы считаете чаек чем-то романтичным, то вряд ли когда-нибудь жили у моря. На самом деле, это те же помоечные коты, только с крыльями; я сам видел, как они жрут дохлых голубей и крыс. Да ещё и орут буть здоров. Но сегодня громкость побила все рекорды.

Выводя из гаража велик, я увидел, что чайки опрокинули и вовсю разоряли наш мусорный бак. Но окончательно до меня дошло, что лучше было не высовывать носа из дома, только после того, как у самого магазина бешеная птица спикировала на меня, как истребитель, и чуть не выклевала мне глаз.

Я свалился с велосипеда прямо под колёса подъезжающего пикапа. Он затормозил в дюйме от моего лица; хлопнула дверь.

- Боже мой, Роб! Ты в порядке?!

Эшли помогла мне подняться, отбиваясь от чаек, которые кружились над нами тучей, норовя клюнуть. Из магазина нам отчаянно махал Джерри.

Внутри было хотя бы тихо. Кроме нас, здесь уже пряталась молодая парочка с ребёнком в слинге. Бенни тревожно смотрел на улицу, где чайки дрались друг с другом насмерть.

- Да что за фигня?.. - прошептал Джерри, и тут автоматическая дверь открылась снова.

Человек вошёл внутрь неверной, шаткой походкой, и я сразу увидел: с ним что-то не то. Он застыл на пороге, не двигаясь дальше.

- Эй, приятель, нужна помощь? – спросил Бенни.

Человек не ответил. Я подумал было, что его атаковали птицы, но потом он поднял голову.

Его лицо походило на стейк, месяц пролежавший на заброшенной кухне. Стейк, которым уже успели полакомиться мухи, мыши и, возможно, бездомные.

Он уставился на Бенни мутными невидящими глазами и двинулся к нему, издавая низкие горловые звуки.

Это всё было так абсурдно, что я успел решить, что сплю. Но тут Бенни, проворный не по годам, вытащил из-под прилавка дробовик и разрядил его чудовищу прямо в лицо, и если бы это был сон, то выстрел разбудил бы и мёртвого.

Протухшая голова разлетелась на ошмётки, и мужчина, который, похоже, и так был мёртв уже давно, упал назад. Двери съезжались и разъезжались, пережёвывая его рёбра.

Дамочка с ребёнком завизжала, прижимая его к себе, Джерри закашлялся, подавившись жвачкой, а Эшли схватила нас обоих за шкирки и потянула за полку с газетами.

Вовремя: через упавшего зомби как раз шагнул ещё один. И ещё.

Бенни нырнул под прилавок, перезаряжая дробовик, парочка с ребёнком залегла на пол в углу. Какое-то бесконечно долгое время было тихо: затаив дыхание – от страха и от запаха, – мы слушали, как эти твари неуклюже бродят по проходам. Они натыкались на предметы, обрушивали на себя коробки хлопьев и пачки чипсов, тяжело топали, недовольно рыча. Я видел сквозь щель в полке, как полуистлевшая женщина с дырой в щеке взяла банку кошачьих консервов, попыталась открыть, но палец так и остался в кольце. Она бросила банку, взяла другую; другой палец – тот же результат. Третья банка…

- Так, малышня, - прошептала Эшли, - пора валить.

Она была права: мертвецы двигались медленно и неуклюже, но рано или поздно должны были нас найти. Эшли высунулась из укрытия и обменялась кивком с Бенни.

- Давай! – выкрикнула она, вскакивая на ноги.

Бенни, не медля, шмальнул в ближайший труп, но промахнулся и лишь вырвал ему кусок из плеча. Эшли схватилась с зомби-женщиной: она попыталась сбросить на неё кофейный автомат, но мертвячка вцепилась ей в волосы, и тяжёлая штуковина рухнула на них обеих.

- Эш! – в ужасе позвал я.

- Порядок! – отозвалась та, выбираясь из-под завала. – Это же кофе-машина!

- Берегись!! – заорал Джерри.

К нам шёл раненый мертвец. Не успев подумать, я стащил у Джерри с головы шапку и нахлобучил её на дохлую башку, натягивая до самого подбородка. Зомби слепо зашарил вокруг; Эшли тем временем уже была у окна-витрины с огнетушителем в руках. Бенни не особо парился насчёт безопасности, но вот же, пригодился!

Мы выбрались на улицу, но там было не лучше. На другой стороне дороги человек живьём ел собаку; собака не обращала внимания, потому что была слишком занята тем, что жрала голубя.

- Чёрт! – ругнулась Эшли. Следом за нами из разбитой витрины вылезала дама с ребёнком; на шее у неё алел свежий укус, а глаза были совершенно безумными.

- Быстро, - сказал я, - ко мне домой!

Эшли кивнула и бросилась к машине. Не успевая добраться до дверей, мы с Джерри запрыгнули в кузов пикапа, и Эшли втопила педаль в пол.

Было ясно как день: в Бруксвилле что-то происходит. На улицах не было ни одной живой души – зато они кишели зомби, свежими и разваливающимися на ходу. Когда они видели нас, то устремлялись следом, хотя никак не могли догнать…

Сзади взревел мотор, и я с ужасом увидел зомби за рулём автомобиля.

- Эш! Быстрее! – крикнул я.

- Я стараюсь! – отозвалась та, и тут у неё зазвонил телефон.

- Алло? – она прижала трубку к уху плечом. – Да, мам! В городе. Нет, что ты, всё хорошо! Что? Не-ет! Ха-ха, скажешь тоже!

Машину тряхнуло и подбросило, словно на кочке. Под колёсами тошнотворно захрустело.

- А? А-а, не, енота переехала, - беззаботно пояснила Эшли. – Ничего, он уже был дохлый. Ладно, мам, пока. Буду поздно!

Она резко вильнула, объезжая группу мертвецов по тротуару, и свернула в мой квартал. Я уже видел свой дом, когда раздался дикий вопль.

Я слишком хорошо знал этот голос. Он каждый вечер истошно звал: «Черничка! Кексик! Мистер Усатик! Сэр Генри Чарльстон Старший!!». Миссис Уиллоу, старая леди и её стая кошек…

Которые как раз собрались пообедать.

Они взяли хозяйку в кольцо. Миссис Уиллоу отчаянно отбивалась старой метлой, но это было всё равно что играть в «ударь крота»: стоило ей расплющить одного кота, как его место занимали два новых. Вот одна из кошек зубами вырвала метлу у неё из рук, другие запрыгнули бедной женщине на грудь, на голову и плечи…

Но тут котики из задних рядов, которым было не добраться до свежего мясца, обернулись на нас.

Я не успел и глазом моргнуть, как полдюжины безумных зомби-котов, истекая слюной, запрыгнули к нам в кузов. Мы с Джерри вывалились из него, панически ища пути к отступлению.

- Туда! – Эшли указала на закуток, где стояли мусорные баки.

Мы втроём едва успели запрыгнуть в один из них и закрыть крышку. Какое-то время кошки ходили сверху, стуча когтями по металлу, но, кажется, потеряли след.

Эшли шумно выдохнула. Джерри завозился в темноте, и её озарил экран телефона.

Я не поверил своим глазам.

- Решил соцсети проверить?!

- Тише ты, - шикнул он, листая страницы. – Вдруг кто-нибудь что-нибудь знает?

Я заглянул ему через плечо. Городской форум был полон сообщений типа «БОЖЕ ПРАВЫЙ, ДА ЧТО ЖЕ ЭТО??». Не самая полезная информация.

- Вот, смотрите! – Джерри запустил какое-то видео.

Трясущаяся камера снимала Бруксвилльское кладбище – мирное последнее пристанище людей из нескольких соседних городков. Только теперь миром там и не пахло, и из могил в комьях грязи вставало… нечто.

Видео оборвалось.

- Стоп, - вдруг сказала Эшли. – Давай ещё раз. Вот! Смотри! Вот тут!

На краю кадра в кустах виднелась завалившаяся набок фура. Было невозможно не узнать на пробитой цистерне логотип «Бургера».

- Бочка с колой? – хмыкнул Джерри.

- Или, - сказал я медленно, - с той дрянью, которую они добавляют во всю еду…

… чтобы её хотелось съесть больше.

Озарение ударило меня по затылку.

Что, если волшебная формула, заставляющая клиентов покупать ещё и ещё, протекла? Попала в кладбищенскую речку, а оттуда – в море, в которое ныряли чайки. Пропитала землю, где лежали и никого не трогали люди, которые давно уже не чувствовали голода…

Голод.

Тут я понял, что знаю, что делать.

Ладно, на самом деле, ни черта я не знал. Но это было лучше, чем сидеть в мусоре, как опоссум, и ждать конца света.

Я собрал всю свою храбрость в кулак, схватил Джерри за затылок и крепко поцеловал. Поцелуй вышел ошарашенным, мокрым и со вкусом жвачки. Клубничной, само собой.

Джерри вырвался, выплюнул жвачку и уставился на меня.

- Эй! Это что, блин, сейчас было?!

- Прости, - сказал я. – Я просто не хочу умереть, не узнав, каково это, а Эшли сломала бы мне лицо.

- Да, - задумчиво подтвердила Эшли. – Сломала бы.

- Умереть?! – зашипел Джерри. – Но Автомат же сказал, что ты…

Да, конечно. Но откуда мне знать, что Автомат берёт в расчёт самоубийственную глупость?

Я осмотрелся из-под приподнятой крышки нашего мусорного бака. Глубоко вдохнул, собираясь с духом, уставился себе под ноги и заорал:

- А-аа, что это?!

Пока Эшли и Джерри в панике пытались разглядеть, что там, я выпрыгнул из бака, захлопнул крышку и с размаху вогнал в петли для замка обломок швабры. Он как раз подошёл по размеру – застрял намертво, запирая ребят внутри.

- Эй, Роб! – Эшли заколотила в крышку. – Что за чёрт?! Выпусти нас!!

Ну уж нет. Вы останетесь в безопасности. Даже если не согласны.

Я напомнил себе, что отступать поздно, и побежал.

От баков до моего крыльца было футов двести – самые длинные футы в моей жизни. Не успел я сделать и двух шагов, как все мёртвые головы вокруг повернулись ко мне. Я вдруг остро, всей поверхностью кожи почувствовал, что я – единственная живая мишень на этой улице: голубям и тем хватило ума убраться подальше. Даже не оборачиваясь, я видел боковым зрением, как ко мне с разных сторон, шатаясь, бредут силуэты прямиком из дрянных хоррор-фильмов. Небыстро, но неумолимо.

Слава богу, или кто там существует вместо него, хотя бы на коротких дистанциях я бегал лучше них.

Позади меня бампер стукнул о бордюр: похоже, парень, что преследовал пикап Эшли, наконец нас нагнал. Чёрт, никто не предупреждал о зомби, которые помнят, как водить машину!

Впрочем, мне стоило беспокоиться не о нём, а о миссис Уиллоу, которая с треском вывалилась мне наперерез сквозь живую изгородь.

Не буду врать, по сравнению с теми, кто вылез из могил, она держалась неплохо, хотя Пушистик, Тыковка, Мистер Усатик и прочие изрядно обгрызли ей лицо. Она с трудом переставляла ноги, с которых гроздьями свисали зомби-кошки, намертво впившиеся зубами в плоть.

Соседка вытянула руки, и скрюченные пальцы не схватили меня лишь чудом. Я отшатнулся, налетел на пожарный гидрант и кувырнулся через него головой вниз. Зажмурился, понимая, что всё…

Рядом надрывно завизжали тормоза, и в гидрант врезался автомобиль с трупом за рулём. Гидрант сорвало; тугая водяная струя ударила миссис Уиллоу в лицо, вознося её голову, которая, видимо, и так держалась некрепко, к безмятежным небесам. Голова водителя синхронно с ней рухнула на руль, зажав истерично орущий гудок.

- Спасибо, - пробормотал я и рванул к дому.

Пока я отпирал дверь, у меня перед глазами стояла мёртвая женщина, пытавшаяся открыть кошачьи консервы.

Насколько адским должен быть голод, чтобы бросаться на человека?

Насколько нечестно превратиться в чудовище просто из-за того, что сеть фастфуда хочет продать побольше?

Я захлопнул дверь за собой, надеясь, что она их задержит.

Зомбоубежище в подвале отчаянно манило переждать апокалипсис внутри. А что? Еды и воды хватит надолго, тем более одному…

Я решительно взялся за ближайшую коробку и поволок её наверх.

Если уж зомби хватало ума водить машину, неудивительно, что они сообразили выбить окна. Первые уже влезли в дом, когда я, отдуваясь, вытащил в гостинную ящик консервированных макарон.

Я уже перестал разбирать, кто передо мной – трупы с кладбища или свежезаражённые. Даже запах больше не чувствовал.

Самый резвый мертвец, рыча, поковылял ко мне. Я не поднял голову, возясь с консервным ножом.

Когда зомби был в шаге от меня, я, как щит, выставил перед собой открытую банку спагетти.

Мир замер. Мне почти не было страшно: у меня так дрожали руки, что я думал только о том, как бы не уронить банку.

Мертвец взял её у меня, зажав между гнилых беспалых ладоней, запрокинул голову и одним махом закинул спагетти в рот. Половина вывалилась из дырки у него в животе, но в бессловесном вопле, который он издал, ясно слышалось… наслаждение?

Другие зомби застыли, глядя на него, а потом ломанулись ко мне всей толпой.

- Тихо! Тихо! – закричал я, размахивая открывашкой. – У меня есть ещё! Всем хватит!

Я выдал кому-то вторую банку, и за неё тут же разгорелась потасовка. Третья и четвёртая ушли мгновенно. Пятая, шестая… После седьмой я потерял счёт и превратился в конвейер. Я просто вскрывал их и вскрывал, одну за другой, пока коробка не опустела, и крышка последней банки не раскроила мне большой палец.

- Так, - сказал до боли родной голос. – Дай-ка мне эту штуку, пока ты себе голову не отрезал.

Эшли пахла как королева скунсов, но, боже, как я был рад её видеть.

Она забрала у меня консервный нож и склонилась над новой коробкой, которую принесла из подвала.

- Джерри, будь котиком, залатай это горе луковое. Внизу же есть аптечка?

Аптечка, конечно, была. Джерри хмуро принялся рыться в её недрах.

- Знаешь, - вдруг сказал он, поднимая на меня тёмный взгляд, - я ведь тоже могу лицо сломать.

- Знаю, - кротко сказал я. – Прости. Я больше не буду.

Он тщательно заклеил мой порез пластырем.

- Хотя бы сначала спрашивай разрешения.

Я моргнул. Джерри улыбнулся и встал.

- Есть ещё открывашка?

Я нашёл вторую на кухне, и дело пошло быстрее. Мы сменяли друг друга, открывая банки и принося новые. Некоторые зомби помнили, как есть ложками; другие лезли в банку пальцами, случайно отправляя в рот и их. Наевшись, они начинали бродить по дому. Ближе к полуночи меня осенила идея включить телик, и скоро у меня была полная гостиная трупов, заворожённо смотрящих детский канал.

Стоило им насытиться, и они переставали кидаться на других. Зачем пытаться сожрать кого-то заживо, если гораздо проще поесть тушёнки?

Новые всё прибывали и прибывали. Наверное, со всего города.

Ночь таяла. К утру мы заметили, что те, кто не был мёртв до заражения, начали приходить в себя.

Пришедшие с кладбища выходили из дома, ложились на землю и затихали. Больше они уже не шевелились.

Такими их и нашли особые правительственные войска, добравшиеся до Бруксвилля на рассвете. Им оставалось только перезахоронить упокоившихся и вылечить пострадавших живых. Жертв оказалось не так много (не могу сказать, что сильно жалел о миссис Уиллоу – её коты вечно гадили у нас на крыльце). В основном люди просто были немного покусаны и чувствовали себя очень, очень неловко. Первое могло бы стать проблемой – говорят, у человека во рту какая только дрянь не живёт, – но, к счастью, мы живём в век антибиотиков, и всё обошлось.

Нам всем дали понять, что официально никакого Бруксвилльского зомби-инцидента не было. О нём не говорили в новостях. Нескольким очень важным людям пришлось остаться до приезда мамы, чтобы объяснить ей, что, чёрт побери, случилось у неё в доме. Я думал, мне влетит, но она только обняла меня так, что чуть не задушила.

Но это всё было позже. А на рассвете после ночи, когда я не умер от того, от чего и не должен был умереть, я вышел на крыльцо, вдохнул полной грудью и сел на ступеньку.

Мы накормили всех, кого могли, и вокруг было тихо. Эшли села рядом и протянула мне банку фасоли.

- Последняя, - сказала она. – Как раз для тебя.

Джерри уселся на перила, вертя в руках блок жвачки.

- Ты и её запас? - сказал он с улыбкой.

- Я же знаю, что без неё ты бы сошёл с ума в первую же неделю.

Он рассмеялся.

Где-то вдалеке застрекотал вертолёт.

Я посмотрел на утреннее небо, серое, но всё равно прекрасное, и отправил в рот ложку фасоли.

В жизни не ел ничего вкуснее.