Лига Писателей

Вчера я предложил Ей перевернуть мир с ног на голову и, представляешь, Она согласилась! Не просто кивнула, а уже тем вечером мы носились по потолку и смеялись над соседями, когда те приходили к нам узнать, что происходит. Я трижды запнулся о люстру. Теперь она не работает. Нас это почти сразу перестало волновать. Свечи в нашем мире ещё не сориентировались и освещать себе вечер романтикой не выходило, потому мы со смехом тянули за склизкие лучи уходящее за горизонт солнце. Оно нам не поддавалось и тяжело уползало вверх. Казалось, темнота неотвратима и ночь останется ночью. И мой разум даже почти попытался вернуться в привычный вид, и почти утянул меня обратно на пол, когда Она высунувшись из окна, наклонилась, почти выпадая и цепляясь ногами за гардину, и втянула в дом что-то белое, холодное и светящееся.

Сквозь пальцы пробивались бледные лучи, театрально высвечивая предметы из окружающей действительности. Словно актёры на сцене, в полосках света появлялись разные действующие лица в виде шторы, сломанной люстры, пустой кружки, незакрытого окна и всего прочего, что было в нашей квартире. Мои глаза не сразу привыкли к новому освещению, а разум не сразу вернулся с ног на голову. В руке Она сжимала что-то тонкое и холодное, словно спица, но изогнутое и яркое, потому спицей не являющееся. Да и откуда взяться спице в небе? Там птицы, но и на птицу это не похоже.

А Она смеётся. Вопросы в моих глазах читаются быстро: он сегодня слишком тонкий и старый, чтобы кто-то заметил его отсутствие.

Месяц.

В Её руке был месяц. Тот самый, который в своей полноте зовётся луной, а сейчас тонкой гнутой спицей едва ли конкурирует с блеском любопытных и немного безумных глаз. Неужели с ними может быть темно? Не верю. А Она знает, что сегодня месяц достаточно близок, чтобы сыграть роль необычной заколки. Или диадемы. Или нимба. Или ещё чего-то, название чего я не знаю и не могу придумать.

А пока я размышляю над этими глупостями, Она вплетает месяц себе в волосы, превращаясь в ещё более сказочное существо, чем была до этого. Теперь в нашем перевёрнутом мире есть только один свет. Её свет. И мне не под силу понять, что горит ярче: её глаза или своеобразная корона. Или диадема. Или нимб. Или рога.

Знаешь, Она, кажется, только вчера впервые открыла мне себя самую настоящую. Представляешь, я чуть не забыл в бытовом однообразии ту, что рядом.

И вдруг от осознания чего-то не формулируемого во мне от корня языка до самого сердца разрослось, раздулось и наполнилось чем-то невыразимым то, что почти отняло возможность говорить и дышать. Очевидно необходимо было это выкричать, высказать, выразить, выпустить.

Заворожённый, бездыханный, оглушённый шумом собственной крови, я утопал в темноте, страшась нырять в Её свет. В голове не складывались предложения. Мысли катились лавиной отдельных слов. Меня накрывало.

Она.

Знаешь, я начал падать. Вот-вот нырнул бы головой в пол. И, наверняка, захлебнулся бы. Весь потолок загудел под моими ногами. Ветер испугано захлопнул окно, стараясь спрятаться от ожидавшихся деревянных брызг половиц. Слабый свет над её головой зароился мелкими белыми мушками, заполнив всё, что видели мои глаза. И я утонул бы, захлебнулся, неспособный дышать светом.

Если бы не Она.

Весь наш тёмный перевёрнутый мир, маленький снаружи и такой бесконечный внутри, переполнился тем, в чём я, в силу своего секундного возвращения к норме, не успел научиться дышать. Она поймала меня. За руку. В непроглядной темноте и ослепляющем свете. Всё превратилось в меня, и я растворился во всём. Лишь рука осталась рукой, сохраняя свою целостность в Её ладони. Секундное замешательство и я бы растворился весь, без остатка, и даже пальцы рассыпались бы мелкими мошками света. Но Она успела. Поймала. Сохранила. От самых кончиков пальцев собрала меня заново и научила дышать Её светом. Дышать нашей темнотой. И я ушёл за Ней в неизвестные глубины огромного мира, который раньше считал обычной маленькой квартирой. И время затаило дыхание и замерло, стараясь не порвать тонкую материю нашего безумия. Осталась только Она. Самая настоящая среди новой реальности. Самая волшебная в реальном мире. Я так и не смог понять, чем стал месяц в Её волосах: нимбом ли, рогами ли? Но это не важно.

Знаешь… вчера я предложил Ей перевернуть мир. Она согласилась. Теперь всё совсем иначе. Но ничего не изменилось. 

Часть 1 "Взросление", рассказ, часть 1

5.

Так бывает, можно один раз оступиться и получить шрам на всю жизнь. Думаешь, ну ладно, ничего страшного, это же просто царапина. Со временем царапина загрубевает, постепенно обрастает кожей, и ты уже хочешь избавиться от нее. Но как бы ты не хотел, никакие примочки, мази и народные средства не помогут. Удалить ее можно только хирургически, только вырезать, жёстко, без жалости и разочарований, чтобы уже даже после операции шрам на теле не вернулся к тебе шрамом на душе.

Я потер шрам на ноге, вдруг напомнивший о себе через столько лет. Странно, почему именно сегодня он дал о себе знать? Мотнув головой, я отогнал от себя нахлынувшие воспоминания. Не сегодня. Народу уже набилось прилично, разговоры постепенно перерастали в гам, гам в шум. То, что случилось днем мы ни с кем не обсуждали, да и сами, ввиду своей безумной жизнерадостности, забыли. Поэтому Женька спокойно сидел и пил пиво, разговаривая с кем-то из старых знакомых. Никита, увитый со всех сторон множеством рук очередной от него без ума девушки, и нисколько не обращавшей на нее внимания, что-то увлеченно рассказывал какому-то первый раз зашедшему сюда пацану.

Ну а я сидел на кухне с тремя ребятами, мы “базарили”. Точнее так, “базарил” один и по телефону, ну а мы все слушали, заводясь при этом все сильнее. Дело было вот в чем. На одного из находящихся в данный момент на этой кухне ребят наехали. Зная этого парня, я просто уверен, что он это заслужил. Очень заносчивый, наглый, думающий о себе чересчур много. Да собственно, как и все мы. Ну и вот, в данный момент нам пытались назначить встречу, забить стрелку. По телефону с противоположной стороной общался наш недавний, но уже плотно вписавшийся, знакомый. Он олицетворял все возможное безумие, которое когда-либо мне приходилось встречать. Про таких принято говорить - “ёбнутый на всю голову”. Абсолютно дикий, много раз возвращавшийся с того света, безграмотный, лысый наркоман. В его глазах просто огнем горело сумасшествие. Он прыгал без оглядки в любой омут, особенно если этот омут сулил удовольствие или деньги. Страха нет.

Вот уже пятнадцать минут он говорил, орал. На противоположном конце что-то тоже говорили, но кто их слушал? Денис брызгал слюной в трубку, мат летел после каждой запятой, по-сути это была словесная дуэль, от исхода которой решалось кто выйдет победителем и нужно ли еще будет что-то доказывать, но уже в другом месте и другим языком. И так не уравновешенный он уже не сидел спокойно на табурете, он постоянно подпрыгивал, вставал, ходил по кухне, благо она была небольшой и особо было не разойтись, так что мы тоже были в курсе каждого сказанного с обеих сторон слова. Его драйв и нервозность передались и нам, мы пульсировали как одно целое, заводясь все больше. Я чувствовал волну гнева и адреналина, застилавшую пеленой мои глаза. Состояние - “порву любого”. Сила слов была колоссальна, в этом Денис всегда был хорош. Криминальные разборки его конек.

Позвонили во входную дверь, все аж подпрыгнули. Я вскочил и побежал открывать, попутно забежав в комнату и убавив громкость на магнитофоне. Так и знал, это были соседи, обеспокоенные тем, что завтра им вставать на работу, а разгулявшаяся молодежь никак не собиралась затихать. Выслушав о себе много нелестного, “твое поведение расстроило бы бабушку”, я кое как успокоил их обещаниями того, что мы будем вести себя тише. Возвращаюсь в комнату и прошу больше не увеличивать громкость, и вообще топать потише. Возвращаюсь на кухню, где Денис уже стоит на табуретке и орет в трубку, что ему
“насрать, сколько и кто приедет, пускай хоть все Иваново приезжает”.

Только успокоенный взволнованным видом соседей, я вновь мгновенно завожусь и дышу жаром. Слышу, как в комнате громче заиграла музыка. Взбешенный, что мои просьбы не выполняются я врываюсь в комнату, подхожу к магнитофону и вновь выкручиваю рукоять. Попутно громко предупреждаю всех, что если вновь кто-то увеличит громкость, то получит от меня по “ебалу”. Сидящий у магнитофона Женя улыбается и говорит, что все всё поняли и он сам проследит, чтобы было все в порядке. Чуть успокоенный я возвращаюсь.

Дуэль окончена. Денис вновь выжил, струйки пота стекают по его лысине и попадают в глаза. Он часто моргает и кажется, что он плачет, не веря в то, что остался жив. Но это только первое впечатление, от которого быстро избавляешься, стоит только взглянуть в его мертвые глаза. Никуда ехать не нужно, люди остались при своем и никаких претензий ни к кому не имеют. Не получив выхода злая, агрессивная, энергия висит в воздухе, ее можно нарезать и продавать по пятьсот рублей за грамм. И в этот момент заорала музыка.

Пелена гнева застилает мои глаза, подскочив я уверенно иду в комнату. Захожу и сразу стихают все разговоры, все как будто только этого и ждали. Только музыка орет. “Кто?”, тишина. Женя поднимает руку и с улыбкой говорит “Ну я”. Я подхожу к нему и наотмашь бью по лицу своего лучшего друга. Оторопев он поднимается и кидается на меня. Я сам в небольшом шоке, поэтому ничего не делаю, но он и не успевает, его сразу скручивают. Он вместе с несколькими ребятами, в том числе и с Найком, уходит на улицу. Музыку сразу выключают, все тихонько разговаривают и пьют свое пиво. Я все еще на взводе, поэтому выхожу на улицу, собираясь поговорить с ним и объяснить свои и его действия. Конечно разговаривать он со мной не намерен, вместо этого мы устраиваем представление для всего ночного двора моего детства, громко крича начав драку. Драки как таковой и не вышло, после моих криков, что “это мой двор и мой город”, со всех подъездов как волки из пещер вылезают угрюмые пацаны. Кого-то я знал, они похоже меня тоже узнали, все-таки я половину детства проползал с ними в песочницах и шалашах. Сразу собралась большая толпа, и с той и, с другой стороны. Вот она та драка, на которую так рассчитывал Денис.

Подошедшие волки сказали “мы за него”, мои друзья сказали “мы друзья”, а я сказал “все хорошо”, после чего конфликт был улажен, большая часть вернулась ко мне на квартиру, волки по своим пещерам. Женя остался на улице перед подъездом. Мои же эмоции понесли меня искать приключений на задницу. Из-за ощущения, что я сделал что-то плохое и гадкое мне хотелось себя наказать, я хотел, чтобы мне причинили вред, я хотел быть побитым, я хотел боли для себя. И я пошел ее искать.

Нет гаже в человеке чувства, чем чувство жалости к самому себе. Оно влияет на его поступки, мысли. Доводит его и близких до белого колена. Поступаешь жалко и так, чтобы постараться вызвать чувство жалости к себе, чтобы кто-то сказал - бедненький и прижал к груди. Это когда переворачиваешь табуретку вверх ножками на кухне пока взрослые в соседней комнате спокойно смотрят телевизор и пытаешься упасть на неё сверху, чтобы заплакать, чтобы прибежала мама, чтобы пожалела. Это когда идешь ночью практически по лесу, зная, что здесь можешь нарваться на что угодно, вплоть до насильственной смерти, и думаешь о том, что вот тебя сейчас покалечат, и вот тогда-то твои близкие очнуться, поймут, как много ты для них значишь и отдадут тебе свои чувства.

Никого нет, иду уже больше получаса по парку и никого не встречаю, даже какого-нибудь алкаша, чтобы самому нарваться на него. В голове гудит, от алкоголя, от эмоций, от чувств и быстрого шага в гору. Поднимаю правую руку, сжимаю в кулак, отвожу в сторону, с силой направляю ее в свою челюсть. Бах. Звезды в голове. Еще. Бах. Вкус крови на губах, металл в глотке. Еще. Бах. Тупая боль охватывает всю правую сторону лица, начинает заплывать глаз. еще. еще. еще.еще…....

6.

Высокая одинокая крона кажется поднимается до неба и подпирает его своими пушистыми ветвями. Сколько я себя помню эта береза всегда была в моей жизни. Я всегда ее помню такой - огромной, ветвистой, зеленой, с неохватным стволом и вечно каркающими воронами на верхних ветках, куда я никогда не мог добраться. Она как будто берегла меня от этого, подняв все свои ветви высоко, и спустив для маленького мальчишки только одну, чтобы он мог кое-как, взобравшись на нее проводить с ней как можно больше времени.

Чтобы подняться на эту ветку мне приходилось вначале обнять как следует весь ствол руками и слегка поднатужившись чуть приподнять себя и дотянуть ручонки до основания ветки. Хотя при богатырской мощи основного ствола, даже эта ветка напоминала скорее полноценное дерево, чуть корявое и выпроставшее свою погнутую кисть во все стороны. Чем я с удовольствием и воспользовался, расположив пару досок и устроив себе неплохую такую лежанку. По-сути у меня все было под рукой на ней, сучья дерева так удобно были расположены, что лежа на досках я мог поднять руку и дотянуться до висевшей на веревочке бутылочке с собранным тут же березовым соком. Справа же ветки были так чудно изогнуты, что получалась практически импровизированная полочка, куда я всегда пристраивал очередную книжку с приключениями или зачитанный комикс. В конце концов можно было даже удобно посидеть, свесив ноги, и часами болтать ими - ветка имела странный изгиб, ровнёхонько под мою попу, и чуть погодя выходящий сзади сучок образовывал неплохую спинку. Отбрасываемая огромной кроной тень спасала от летнего зноя, а густая листва раскидистой ветви - от лихого ветерка с поля, не давая мне замерзнуть. В общем это был настоящий рай для меня.

Тропинка, по которой мы пришли проходила в непосредственной близости от этого чуда дерева, и я не мог не поздороваться, чуть задержавшись и погладив рукой по коре мою березу. Шелест листвы ответил мне - она тоже была рада моему возвращению. Удовлетворённый я побежал к дому - слегка покосившейся старой избе, с уже не слегка покосившимся задним двором. Дед с отцом планировали сносить его в следующем году, давно уже было пора - разваливаясь он тащил за собой весь дом.

Я даже и не помнил откуда и когда у нас появилась эта избушка. Казалось, что она всегда была, так давно это было. Старая, из выцветших серых бревен, с рубероидной крышей, завалинкой и кирпичной печью. Дед постоянно ее штопал, подкрашивал, подпирал и укреплял как мог. Вразнобой заколоченные разнокалиберные гвозди были моей посильной помощью ему в этом вопросе. Вот и сейчас, стоя у забора он прибивал жердь, надеясь видимо хоть как-то исправить плачевную ситуацию. Конечно с помощью него, мы не пытались огородить несметные сокровища нашей избушки от посягательств жуликов. Все дело было в зайцах и именно от них приходилось спасать бабушкины труды огородника. Увидев нас, дед махнул в нашу сторону в качестве приветствия молотком и вновь вернулся к работе - он всегда сильно сосредотачивался на деле и не любил от него отрываться. Его бы не отвлек и упавший рядом самолет, не то что наш приезд.

Забегаю по скрипучему крыльцу, состоящему из двух ступенек в темные сени. В нос ударяет запах необжитой сырости. Тут каждую весну так, и держится он до середины лета, пока окончательно не прогреется и не выветрится на летнем солнышке. Отпихиваю бабушку, которая сразу же по приходу занялась обедом - пошла за водой. Пробегаю через кухню в жилую комнату, с порога закидываю свой рюкзак на кровать, и несусь проверять тайник. Зимой в доме никто не жил, да и в летний сезон бывали дни, когда мы все уезжали в город и избушка какое-то время пустовала. И достаточно часто в поисках вещей на перепродажу в него забирались мелкие воришки или просто алкоголики. Конечно ничего ценного мы не держали, но были какие-то предметы, которые просто не хотелось каждый раз возить туда-сюда. Ну и дед сделал небольшой тайник, в который убирал всякую мелочевку - например свою “подзорную трубу”. Прошлым летом я оставил в нем отличное увеличительное стекло. Прямо напротив входа, висит большущее зеркало. Берусь за раму и аккуратно тяну на себя. Зеркало на петлях нехотя открывается, за зиму дом еще чуть перекосило, и за ним в стене обнаруживается приличных размеров скрытое пространство поделенное полочками, на одной из которых лежит мое стеклышко. Хватаю его и довольный, что в эту зиму мы снова обдурили всех жуликов, прикрываю тайничок и бегу скорее на улицу, использовать по прямому назначению лупу - выжигать усиленным жгучим майским солнышком все что захочется.

Меня ловят за шкирку на пороге и всовывают маленькое красное пластмассовое ведерко “Сходи за водой на чайник”. Бурчу себе под нос, иду и пинаю комочки земли с каждой грядки. Дорога к роднику проходит еще через одну березу, они как две сестры стоят по сторонам дома и подмигивают друг другу. Спускаюсь под горку, перехожу через сделанный дедом маленький мостик через маленькую речушку, которая убегает в неведомую для меня даль. По накинутому помосту иду к истоку этой речушки - лесному роднику, холодному и чистому. Вода из него просто чудесна, никогда больше я не пил такой вкусной, прозрачной и свежей воды. Аккуратно, чтобы не взбаламутить дно опускаю в воду ведерко и набираю столько сколько мне хочется, и столько чтобы еще раз меня сюда не отправили. Достаточно набираю в общем.

На обратной дороге я останавливаюсь на мосту, ставлю ведерко и усевшись свешиваю ноги, с любопытством разглядывая речушку. Несколько десятков водомерок снуют по ее поверхности, вперед и назад по течению, кажется совершенно пренебрегая всеми законами физики и здравого смысла. Хотя о каком здравом смысле насекомых можно говорить? Вода настолько прозрачная, что дно видно очень отчетливо и можно увидеть множество речных жителей, спешащих по своим делам. Ручеек здесь только берет свое начало, и ни о каких рыбах не может быть и речи, хотя уже буквально через сто-двести метров, в омуте, в котором мы с отцом так любим купаться жаркими летними вечерами, можно кое-что и поймать. Помню, как однажды, папа выловил неплохого размера щуку в нем. Хотя возможно, он специально мне так сказал, что поймал ее в этом омуте, желая немного меня припугнуть этой зубастой бестией, для того чтобы я поменьше времени проводил в этой холодной тягучей заводи. Зато всевозможных рачков и жучков тут было хоть отбавляй. Все они что-то увлеченно куда-то тащили, ползли, плыли и вообще было похоже, что они абсолютно осознанно и даже по какому-то замыслу все это делают.

С трудом оторвавшись от лицезрения этой картины бурлящей жизни я подхватил ведерко и побежал вверх к избушке, где уже издали увидел стоящую руки-в-боки недовольную моим долгим, отсутствуем бабушку - похоже, что обед уже ждал меня на столе. Недовольство объяснилось еще и тем, что бабушка хотела сходить в лес сегодня - мысль о елке не давала ей покоя. Наевшись удивительно вкусных щей, напившись пахучего лесной земляникой чаю из родниковой воды, я вышел на улицу и уселся на завалинку ждать бабушку. Время было самый солнцепек. Сытого и довольного меня быстро сморило, и я уснул.

7.

...Медленно, с огромным трудом открываю глаза. Ничего не соображаю, ни одной мысли не проносится в голове. Закрываю глаза. Общий наркоз. Очередной. Господи, так хочется пить и почему-то еще ругаться матом? Суки, блять что эти сволочи со мной сделали?! Ужасно дерёт глотку. Отрываю голову от подушки, подползаю к краю кровати, сплевываю прямо на пол. Тягучая кровавая слюна тянется изо рта до самого пола и никак не хочет разорваться.

Бляяяять. Обессиленный этим действием падаю назад, лента тягучей крови соединила меня с грязным полом. Думаю вытереться рукой, но уже через секунду мне снова хочется сплюнуть, и я отбрасываю эту мысль как устаревшую. Огромное количество крови и слюны в глотке душит меня, мне нужно избавится от них. Сознание плывет, глаза бестолково разглядывают грязно белый потолок, облупившуюся краску на стенах, задранный линолеум на полу, железные раздолбанные кровати. Мне одиннадцать лет, я в больнице, и я снова теряю сознание...

Яркий утренний свет стучится сквозь ресницы, будит меня. Поворачиваю голову, взгляд упирается в засохшую корку крови на подушке. Сразу вспоминается вчерашний вечер, ооооххх. Пытаюсь подняться, неокрепшие мышцы юношеского тела скрипят стариковскими
шарнирами. Весь пол рядом с моей кроватью залит кровавой слюной, по всей видимости я еще не раз приходил в себя и сплевывал, чтобы не захлебнуться. Скидываю по очереди одну ногу за другой с кровати, она взвизгивает стальными пружинами. В палате ещё все спят. Шаркаю слабыми ногами, каждый шаг делает меня тяжелее. К окну подхожу стокилограммовым столетним стариком. И слепну окончательно. Упираюсь лбом в стекло, в прохладное утреннее стекло. Майское утро за окном набирает обороты, становится жарче с каждой минутой. Поддаюсь и закрываю липкие сонные глаза.

Ещё один день в больнице, еще один день моего детства. Простуды, воспаления, болезни, операции, лечения, профилактика. Из меня постоянно что-то вырезают, что-то лечат, прижигают, прогревают, выправляют. Во мне что-то лишнее? Меня колют, кормят, вливают, пичкают. Мне чего-то не хватает? Меня смотрят, просвечивают, измеряют. Да что со мной не так?! Несколько месяцев тут, пару недель там, снова несколько месяцев здесь. На новый год домой меня привозят прямо с палаты - без сил, худого и паршивого. Везут назад, и вновь я в больнице - еще не все из меня вырезали. И вновь я один - еще не окончательно
одичал. Передачки, как в тюрьме, свидания на несколько минут в день - на улице, если лето и в общем вонючем дезинфекцией помещении, если зима. Мама, мамочка, не оставляй меня больше одного, не уходи. Слабые, больные дети. Здоровые, озлобленные медсестры. Бледные, с грязными белками и в мутных халатах врачи. Руки трясутся. Запах хлорки, страшно болючие уколы толстыми многоразовыми иглами в шесть утра каждого мудацкого дня, какая-то баланда из какой-то крупы с куском белого хлеба, градусники, крики медсестры как же мы ее все достали своими смешками после отбоя, свет приглушенной лампы накаливания в открытую дверь палаты, холод, уколы, уколы, уколы.

Дни текут медленно и сливаются в один, бесконечно длинный и болезненный. Ждешь каждого обхода с нетерпением, может быть сегодня? Вот сейчас он соберет свои глаза в кучу на твоей карте, в его нетрезвом мозгу что-то шевельнется, и он скажет “ну ладно, хватит тебе уже, звони родителям, пусть они тебя забирают сегодня”. Но вместо этого “все в норме, продолжаем лечение, антибиотики заменить на витамины и побольше ходить”. Внутри, при этом, каждый раз что-то обрывается. Опять не сегодня. “На уколы!!!”, меня выдергивает из мыслей уже с утра не добрый голос сестры. И этот день продолжается. Тут быстро все знакомятся, но никогда не остаются друзьями. Неприятные ассоциации с больницей заставляют как можно быстрее забыть товарищей, по несчастью. Друзей нет, но нет и врагов, кроме общего - болезни.

После укола и консистенции называемой “омлет”, в палату, на только что освободившееся место, привозят взрослого парня лет восемнадцати-двадцати. Прямо из операционной, он слабо дергается в беспокойном наркозном сне. С виду вроде целый, не видно никаких перевязок и торчащих бинтов. Смотрю без особого внимания - нас тут таких много, в палате пятнадцати квадратных метров пять человек, он шестой. У медсестер из-за этого проблемы - не всегда получается докатить пациента до койки, не позволяет проход. В этом случае они поступают просто - оставляют его на каталке в коридоре, ждут когда он проснется и сам сможет дойти. Ну если совсем “тяжелый”, то просто играют нами в пятнашки - переселяют “поживее” от входа в дальний угол.

Этому повезло - каталка проходит. “Тяжелый какой, мать...”, одним натренированным рывком за край простыни перекидывает тело на жалобно взвизгнувшую койку. Он плюхается в неестественной позе, правая рука закидывается за голову, левая падает до пола-ударяется. Ловлю хищный взгляд медсестры бальзаковского возраста - парнишка в чем мать родила, простыня съехала, а одеялом он конечно прикрыться самостоятельно не может. Да и все равно ему. Бедро через всю ногу перебинтовано, по кругу через ногу, плотно обхватывает зад. Все обильно измазано зеленкой. Улыбается и самым краешком накидывает одеяло ему на член, уходит.

Потеряв интерес, отворачиваюсь к стене, утыкаюсь взглядом в сетку лопнувшей краски и долго ее рассматриваю. Линии бегут откуда-то сверху - возможно когда-то туда бились головой и слой краски пошел трещинами, а возможно это просто время. Разбегаются и уже издалека вновь стремятся друг к другу, сходятся. Одна выбивается из общего клубка, образует обратный завиток и взламывая третье измерение уже практически начинает жить своей, отдельной от стены жизнью - отвалившимся отвердевшим лоскутом. Лихорадочный танец трещин успокаивает и затуманивает мой мозг, хотя возможно это все последствия утреннего укола, сегодня было особенно больно.

Меня будит громкий крепкий смех. Не поднимая голову от желтой застиранной подушки переваливаю взгляд от стены. Парень проснулся, и сидя на здоровом бедре упершись на стену что-то оживленно рассказывает. Слушатель один, все остальные слишком заняты своей детской постоянно ноющей болью. С учетом того, что я потратил около часа рассматривая стену, мне становится интересно. В палате, человек, издающий отличные от мычания и стонов звуки, всегда вызывает интерес. Оказывается, что он солдат, солдат контрактник. Место работы - Чечня, а в городе он гостит у родных. “Я второй раз записался, это хуже наркотика. Первый раз было страшно, не по себе. Вернулся домой, посидел немного и понял, что хочу назад. Вот вылечусь сейчас и возвращаюсь”. “Ты здесь из-за ранения?”, с нездоровым, оживленным интересом спрашивает парень лет двенадцати. Смеется. “Представляешь, несколько месяцев в Чечне, участвовал в боях, пули и все такое. Но здесь я из-за чиря на заднице! Искупался, бля, в Волге!”.

Даже те, кто не слушал начинают ржать как кони. Вся палата взрывается. Медсестра из коридора орет, чтоб мы заткнулись. Я спрашиваю “как там? по телевизору говорят, что война кончилась, людей больше не убивают”. Он начинает смеяться еще сильнее. Почему-то мне больше всего запомнился не ответ, а именно этот его смех, его реакция. Он смеется и не может остановиться. Резко останавливается и отвечает, взгляд его юношеских двадцатилетних глаз при этом - взгляд старика, покойника. “Врут. Убивают”. Я понимаю, что разговор окончен. Он ложится на койку и закрывает глаза. Слава Богу, что он закрыл свои глаза.

Чтобы хоть как-то отвлечься я беру книгу - это приключения Томека, польского писателя Шклярского. Мне не очень нравится, одно монотонное описание природы, мальчишке же нужно больше действия, событий. Но что-то в этом есть, меня успокаивают эти книги, я вхожу в этакий гипноз. Вот и сейчас Томек сделал свое дело, я забыл о больнице, о солдате, я был на черном континенте и пробирался сквозь джунгли. К сожалению, в этих джунглях помимо меня еще водились и представители животного мира.

Мой взгляд поверх книги уперся в гориллу в белом халате. Она пришла по мое исхудалое тело, сегодня мне будут продолжать процедуру удаления. Одним прыжком она достигает моей койки, задирает мне ногу и я не успев даже ничего возразить уже чувствую входящую иглу. По всему телу разливается жар, становится спокойно и на все наплевать. Она уходит и возвращается уже с каталкой. “Снимай все и залезай”, рычит она. Выполняю, как-то тупо и безразлично. Кожа дотрагивается до металла, в голове странная мысль. Вопрос – почему металл теплый? Ответ - потому что ты холодный. Катит меня по коридору. Я голый, беззащитный ребенок, накрытый белой простыней. Еду и считаю лампы на потолке. Постоянно сбиваюсь. Один, два, три… Один, два, три… Один… Удар каталки и большого пальца ноги в двери операционной, боли нет. Запах. Да, я знаю этот запах. Он глубоко во мне, я забываю его и так же быстро вспоминаю каждый раз. “Перелезай”. Ступаю голыми ногами на ледяной, все-таки еще что-то холоднее меня, белый колотый измызганный кафель. Шаг и я уже почти лежу в чем-то напоминающее стоматологическое кресло.

Вопрос - зачем меня было раздевать догола? Ответ - так ты будешь меньше сопротивляться. Даже ребенка можно унизить. Нет, не так. Ребенка нужно унизить. Лица врача не вижу, он в маске, шапке, на глазах большое блестящее круглое зеркало с отверстием. Даже представить не могу зачем это. Зато очень хорошо вижу капли крови на его рукаве. На них и смотрю, когда он говорит мне открыть рот. Смотрю на них, когда он брызгает мне что-то в нос. Смотрю, когда он берет что-то напоминающее бутылочную открывашку и вводит мне в рот. Когда он несколько раз с силой вынимает и вводит этот свой инструмент снова, я смотрю на заляпанное зеркало и на красное месиво по белизне молочных зубов отражающееся в нем. Не помню, как очутился в палате. Солдата уже не было. Наверное вернулся на войну.

1.

О том, что произошло со мной в тот весенний день я никому никогда не рассказывал. Даже не знаю почему, ничего такого во что было бы ложно поверить, ничего такого, за что можно было бы получить сильный нагоняй. Видимо просто ни с кем не захотел делиться пережитым и теми ощущениями. А сейчас хочу.


Утро начиналось радостно. Собственно, уже за несколько дней до этого я уже знал, что мы

поедем в деревню, где у меня осталось ещё столько не законченных дел с прошлого лета.


-Соня! вставай!

-Уууу….

-Вставай! пора вставать...

-Ещё чуть-чуть

-Ну вставай уже, поезд ждать не будет!


Медленно сползаю одной ногой с кровати. Горячая ото сна ступня касается остывшего от ночной тени и бегающего туда-сюда ветерка пола. Борясь с теплом, холодок побеждает и открывает мои сонные глаза. Нехотя, как на каторгу, я встаю и как был в одних трусах плетусь на кухню. Получаю легкого подзатыльника и плетусь чистить зубы. Наспех поев вкусных с хрустящими краешками блинов, я приступаю к своему любимому делу - собираю свой походный маленький рюкзачок. Он нужного для книжек, комиксов, солдатиков, ножичков, стеклышек, камешков, деревяшечек, болтиков и ещё тысячи разных мальчуковых штук размера. Он темно зеленого цвета и у него кожаный ремешок с маленькой блестящей бляжкой. На меня натягивают какие-то штаны, какую-то футболку, еще что-то, что я сразу снимаю, но увидев не очень добрый мамин взгляд понимаю, что она не намерена шутить и вновь подставляю руки. Укомплектован. Бабушка давно уже ждет меня у двери, как всегда готовая, собранная и немного нервничающая от того, что мы на пару минут выбиваемся из ее плана.


До троллейбусной остановки мы идём с бабушкой через березовую рощу, где я и ещё несколько дворовых шалопаев проводим кучу своего крайне занятого времени. Тут у нас два шалаша на дереве, еще один в кустах, опыты по измерению глубины луж в сапогах, основы метало-литья для изготовления свинцовых ламешек-лепешек из отработанных аккумуляторов, и других изделий наподобие восковых кулаков. Бабушка идёт впереди, у неё такой же, как и у меня рюкзак, только гораздо большего размера и набит до отказа всякой ерундой, типа макарон-тушенки. А в моём только самое необходимое - зачитанный до дыр комикс про черепашек-ниндзя, один трансформер, увеличительное стекло, моток капроновых ниток для изготовления капканов на воришек (обычно в них попадаются только бабушка и дед), перочинный ножик и та самая ламешка. Настроение отличное, времени ещё только половина шестого утра и на улицах никого нет. Солнце начинает медленно выкатываться из-за крыш домов, в воздухе пахнет свежестью и росой.


В троллейбусе я прижимаюсь носом к заднему стеклу и внимательно, со знанием дела, изучаю едущие за нами автомобили и особо не понравившимся водителям корчу рожи. Бабушка очень ответственный человек, музейный работник с большим стажем, поэтому остановку мы не пропускаем. Ну точнее меня вытаскивают за шиворот, так как очень сложно оторваться от такого увлекательного занятия.


Город потихоньку оживает, появляются первые прохожие, многие, как и мы едут на дачу - тоже идут довольные и с рюкзаками, тележками. Не все конечно, так как кому-то, в отличии от меня, придётся кучу земли перекопать в эти выходные. Особенно с угрюмыми лицами шествуют к вокзалу мужчины лет за сорок. Они точно знают, чем все это кончится. Хотя в их дачной жизни тоже имеется смысл, он спрятан подальше от жены в пузатой запотевшей бутылке, обернутой несколько раз в старый свитер от греха подальше. Всю дорогу пинаю камешки, чем вызываю растущее негодование сопровождающего меня взрослого. Ведь камешек отлетает не туда куда мы идем, а обязательно в сторону. И что, оставить его там лежать? Мне нужно снова его пнуть и вернуть на путь истинный. Так и идем, я пинаю камешки, бабушка пинает меня.


Общими усилиями мы все же добираемся до вокзала. Естественно времени до отправления еще очень много, но меня это мало беспокоит, так как я уже забрался на верхнюю полку, достал свой комикс и листаю его, попутно вдыхая запахи железнодорожного угля, кожаной обивки и всегда прохладного хрома ручек. Люди в вагоне потихоньку прибывают. Кто-то еще сонный и сразу заваливается на полку досыпать, кто-то уже бодр и весь находится в приятном возбуждении от предстоящих дел. Людей все больше, гам все громче. Для меня все это просто весёлый далекий шум, я смотрю картинки, я пятая черепашка-ниндзя и сейчас у меня другие заботы. Поезд гуднул пару раз и натужно пытаясь раскачать себя и всех находящихся внутри него людей пошёл вперёд. Начитавшись я понял, что могу неплохо быть ниндзей и в реальной жизни, в конкретно взятом вагоне поезда. Легко перепрыгнув на соседнюю полку, под одобрительный взгляд мужика в соседнем отсеке и гневный взгляд бабушки я стал переползать на полку боковых кресел. Поезд качнуло, еле удержавшись и ударив ногой в лоб сидящего внизу юношу я с победным возгласом забрался на полку. Я был очень горд собой до тех пор, пока меня не стащили вниз и не усадили рядом с собой, выписав при этом пару поджопников. Ну что ж, такова судьба всех ниндзя. Хорошо, что мы уже почти приехали. Прижатому к окну мне быстро наскучила эта поездка. Наша остановка была не на какой-то большой станции, поезд останавливался прямо посреди поля, машинист так и объявил - “сорок третий километр”. Мы уже заранее стояли в тамбуре, проводница скинула нам лестницу, и мы как два заправских джигита соскочили в уже начинавшее раскалятся ослепительное утро.


2.

-Раз-два-три-четыре, раз-два-три-четыре, раз-двааааа ой-ой


Запинаюсь о чёрную от смолы, копоти, погодных условий и постоянно проезжающих над ней поездов шпалу и лечу вперёд, вытянув руки. Хорошо, что бабушкин рюкзак такой большой. Вцепляюсь в него, пытаясь восстановить равновесие.


-Ну что такое?! Говорила же тебе иди с краю по тропинке как все люди делают!


Корчу рожу, забегаю чуть вперёд и нарочно вновь прыгаю по шпалам, только в этот раз почувствовав свою неуязвимость - через одну. Солнце начинает греть затылок так, что в этот раз я вынужден прислушаться к совету и натянуть кепку. Не то чтобы я сам не хотел это сделать, кепка у меня классная - новая красная и с какой-то американской баскетбольной командой на эмблеме, просто меня уже несколько раз попросили это сделать, а я вредный. Путь до нашего домика не близкий - не меньше пяти километров. Но дорога так живописна, что для меня это каждый раз приключение, ничуть не хуже самого времени в деревне. Я уже знаю ее наизусть, хоть никогда самостоятельно по ней ни разу и не ходил - почти всегда с бабушкой, ну или очень редко с папой.


В деревне мы бываем каждое лето, весну и почти всю осень до наступления первых серьезных холодов. Конечно помимо отдыха имелся и корыстный интерес - выращивание всего что только растёт - картошки, капусты, огурцов и клубники, ну и еще кучи всяких вкусных, и некоторых противных для меня овощей и фруктов. Ну и конечно мы частенько прибирали рядом стоящий лес от грибов и ягод. Фруктовые деревья, как ни старалась каждый год бабушка, у нас так и не прижились, чему мы все были крайне не рады. Зато ели росли как угодно и в каких угодно количествах, стоило только ткнуть палку в землю. Вот и сейчас бабушка шла по дороге, а сама постоянно осматривала подлесок в поисках очередной зеленой красавицы, которая заняла бы свое почетное место вдоль слегка покосившегося забора, а заодно бы и помогла ему простоять еще не один год.


У меня же были свои дела - во-первых нужно было найти хорошую добротную палку.

Старая совсем поломалась, а без палки ни один уважающий себя мальчишка свое время проводить не будет. Во-вторых, я постоянно высматривал среди рельс и шпал этакое, что пригодилось бы мне не только в этом приключении, но и во всей последующей жизни (а что вы думали? у меня по-другому никак). Ну и конечно, нужно было постоянно приглядывать за бабушкой - а то, кто меня доведет до дому и накормит вкусными щами и макаронами с тушёнкой. Так мы шли, занятый каждый своим делом, иногда перекрикиваясь (я же постоянно отставал) и поглядывая друг на друга. Вокруг же кипела обычная летняя жизнь природы, почти не отягощенной присутствием человека.


Железная дорога выбежала на мост через речку. Речка в это время уже начинает мелеть и еле-еле бежит, сопротивляясь собственному течению в бесконечных поворотах. Но ранней весной или в разгар дождливой осени - это бурлящая и подминающая под себя деревья река. Как раз скоро мы будем переходить ее по одному из таких импровизированных мостов-деревьев. Ну, а сейчас мы преодолеваем ее по вполне себе “человеческому” мосту. Мост высокий и обмелевшая речушка внизу кажется мне, маленькому мальчику, далекой блестящей иголкой. Красного цвета прочные массивные листы железа надежно притянуты друг к другу болтами толщиной в мою руку, поэтому я с уверенностью могу доверить себя этой переправе. Хотя, собственная безопасность это последнее, что меня беспокоит. Набираю полную горсть камешков и по-одному кидаю их в бегущую внизу речушку. Всплески воды сразу же размываются, течение по-прежнему сильное. Внизу на берегу я вижу мужичка лет за пятьдесят. Он стоит в шляпе, свитере, резиновых сапогах и в семейных трусах и удит рыбу. Заметив меня приветливо машет рукой - “ладно дядя, так и быть”, машу ему в ответ. Бабушка довольная моим радушием подзывает меня к себе и достает из рюкзака карамельку. Не яблочный леденец “Бон-пари” конечно, но я доволен. Настроение улучшается и я в два прыжка завершаю переход моста, вступив на сыпучую гальку насыпи - пора сходить с железной дороги.


Камешки сыпятся из-под ног, я не шагаю -я сползаю с пригорка. И сразу же проваливаюсь в мягкий зеленый ковер из цвета и запаха луговых трав. Клевер, васильки, купальница, ромашка, репейник и еще столько всяких цветочков, и травок, что даже заслуженный музейный работник всех не знает. Вначале меня даже оглушило это разнообразие запахов.

Но зевать было некогда, бабушка уже далеко ушла вперед и мне нужно было ее скорее нагонять. Я припустил, полной грудью вдыхая запах луга - свежий, теплый и пряный. Долго догонять не пришлось, меня уже ждали у одного из недавно скошенных снопов - кто-то заготавливал на этом лугу корм для своих буренок.


Решив устроить небольшой привал, бабушка достала для меня пару сухариков и печенюшку, разбавив все это бутылкой с водой. Пить совсем не хотелось, поэтому с удовольствием съев сладкое и отдав бутылку назад, я сорвал росший близ меня клевер и засунул в рот белый сахаристый кончик стебелька. Теперь этот запах проникал в меня не только с воздухом, но и со вкусом. Растянувшись на мягкой скошенной траве, я зажмурился от солнца и стал болтать с бабушкой о какой-то ерунде про школу. Точнее это она меня что-то спрашивала, а я иногда нехотя отвечал, постоянно делая вид, что не расслышал ее вопроса. Вскоре ей надоел собственный монолог и этот тяжелый мальчишка, и она поднялась, чтобы идти дальше.


- Пора идти дальше, а то дед уже будет волноваться куда мы запропастились.


Как же не хочется вставать с этой мягкой пахучей постели, к тому же после сухариков. Да и солнышко делает свое дело - меня разморило. Резко встаю и улыбаюсь от разноцветных кругов побежавших перед глазами. Чуть пошатываюсь - да голову все же немного напекло. Мимо пролетает большой жук, рукой конечно же пытаюсь его схватить, но ничего не выходит. Эхх, даже жук умнее меня. И палки с собой нет, чтобы попробовать его подбить на лету. Кстати да, нужно поискать все-таки подходящий для такого разбойника инструмент.


Бабушка уже опять ушла от меня далеко и теперь кричит мне с края луга. Пройдено уже как минимум пол пути - сейчас переправа через речку, еще пару интересных мест и мы дома. Подбегаю, слегка запыхавшись, к бабушке. Она забирает у меня рюкзак, так надежнее – я могу им за что-нибудь зацепиться и застрять на суку - еще и повиснуть могу на нем, чего только я не могу в самых обыкновенных, казалось бы, делах. Мы делали это уже много раз, я совсем не волнуюсь, чего не скажешь о бабушке, но такого уж ее предназначение – вечно волноваться за порученного внука.


- Иди вперед, я сразу за тобой.


Ну вот и оно - то самое дерево-мост через ту самую речку-иголку. Только здесь она вовсе не похожа на слабый вялотекущий ручеек. Местность слегка холмистая, и течение достаточно сильное, даже с небольшими водопадиками. Вода шумит, прохладный воздух освежает мою напечённую голову. Я уверенно начинаю шагать по стволу, перехватывая руками мощные сучья. Бабушка торопится сзади, пытаясь не отстать от меня. Мне ничто не мешает, палку я так пока и не нашел, а рюкзак передан на ответственное хранение. Дойдя до середины, оборачиваюсь и пытаюсь докричаться, чтобы поторопилась, я не могу ее столько ждать. Весело смеюсь собственной шутке и продолжаю движение. Нога соскальзывает с намокшей скользкой березовой коры, рядом не оказывается сучков за которые можно было бы ухватиться и я с криком падаю вниз…


3.

Вечер обещал быть интересным. Вот уже несколько месяцев я жил один, так сказать свободно. Квартира была полностью в моём распоряжении - родители далеко, бабушка с дедом на даче - пора весенней посадки. Когда-то и я ездил с ними каждую весну, теперь же изредка летом наведывался на пару дней, пек картошку в углях, купался в омуте и ходил за грибами. Мой уютный шалаш на дереве потерял ко мне всякий интерес.


Уже не первый раз я собирал шумные компании. В основном они состояли из моих друзей и знакомых по последним нескольким годам моей жизни. Уже днём я был не один, и не трезв. Почему бы вечеру не начаться в час дня? Вот и мы ответили на этот вопрос утвердительно и не дожидаясь прихода основной толпы стали употреблять алкоголь. Я и двое моих друзей - Женя и Никита. В последнее время мы стали постоянно его проводить вместе, дружба крепла.


Женя. Кто бы мог подумать ещё каких-то два года назад, что этот заносчивый парень станет моим лучшим другом. Я точно не мог, да и он тоже, что будет водится с приезжим очкариком. Резкий, дерзкий, всегда на взводе, не считаясь с чужим мнением всегда шёл напролом. А его манера танцевать, это что-то. Всегда одинаково под любую музыку. Два шага вперед, взмах руками как заправский рэпер - два шага назад.


Никита. Этот парень ни в какие "ворота" не лезет. Сложно дать представление о человеке, который не имеет его в принципе. Здравый смысл для него отсутствует, есть только здесь и сейчас. Делай, что нравится и будь что будет, получай удовольствие, несмотря ни на что. Без обязательств, без оглядки. Творческая личность, выросшая в семье из отца и матери живущих в разных частях города, но так как будто именно это и есть нормальная семья.


Как всегда, ни о какой подготовке не могло быть и речи. Каждый приносит напитки с собой, у меня только ящик пива, немного еды, музыка и три комнаты не считая кухни, набитые до отказа людьми, не всегда знакомыми друг с другом. Мы ещё слишком юны, чтобы заботится о комфорте, о здоровье и спокойствии окружающих. Та бесшабашная оторванность и злость с которой мы жгли себя привычна большинству людей, не достигших двадцати лет. Все внутренние органы скрипели зубами, но в силу своей свежести справлялись каждый раз, чтобы уже вечером продолжить выполнять свою незавидную роль. Много позже я пришёл к выводу, что нас кто-то берег, не могли бы мы сами такие безмозглые выжить. Но тогда казалось, что только так и нужно, да и не думается как-то совсем о ценности жизни в 17 лет.


Получив в голову заряд беззаботности, мы решили, что у нас ещё полно времени и отправились за город, "попробовать" воду. Был май, уже пару недель припекало, и вполне

можно было бы и покупаться. Женя, как водитель, ещё не пил, но был не совсем трезв. Никогда и никого из нас это не смущало, мы прыгнули в "козла", завели его с третьей попытки и распугав всех котов в округе с рёвом и дерганием ринулись. Я как всегда сидел справа от водителя, место "смертника", как я всегда его называл. "Козёл" вообще не оставляет никому шанса из пассажиров в случае аварии, а на этом месте шансы выжить были меньше нуля. Но, как я уже говорил, кто думает о ценности жизни в таком возрасте.


Врубив на полную трип-хоп, Женя постепенно успокоился, и мы поехали ровнее. Окна были полностью открыты, тёплый ветерок залетал в салон и трепал по загривку, поднимал волоски на лежащей на двери моей мальчишеской руке. Молодость, вера в собственное бессмертие и три бутылки пива делали меня выше, легче и счастливее всех. Никита сзади что-то рассказывал, но его язык даже в нормальном то состоянии понимать не всегда просто, а когда он там, а тебе все равно, то это становится бессмысленно. Женька сосредоточился на дороге, надел капюшон толстовки и погрузился в себя. Слегка приподняв, я смотрел на свою ладонь, как она, борясь и рассекая воздух двигалась по волне со скоростью бегущих мимо деревьев. Солнце грело мою щеку, и я вспомнил себя десятью годами ранее - я лежу на огромном стволе поваленного дерева, книжка на груди, и далекий голос бабушки.


Из собственных мыслей меня выдернул голос Жени: "блять!блять!блять!". Я смотрю на него, его глаза расширены, на лице сосредоточенный ужас, нога дергается - бьёт по педали тормоза, и не встретив сопротивления механизма проваливается, отпружинивая назад. Я понимаю, что то не так. И даже не потому, что не слышу больше как бормочет Найк с заднего сиденья. Просто в машине стало холодней на десять градусов. Поворачиваю голову к лобовому стеклу и упираюсь взглядом в стремительно приближающийся к нам зад

подрезавшего нас автобуса и летящую с горы фуру по встречной полосе.


"Блятьблятьблять", судорожный стук ноги по педали, и все, не слышно больше ничего. Я тупо смотрю на неизбежность. Резкий рев мотора, дикий козёл подпрыгнул и вышел на встречку, разминувшись с задницей рейсового мудака на несколько сантиметров. Моя рука

до боли в костяшках сжала железную ручку на приборной панели. Перевожу взгляд на Женю. Он уверен. Но не в себе, а в своих действиях. Он давит на газ, и ведёт нас на смерть.

Шанс выжить, врезавшись в автобус сзади ещё какой-то был, летящая с горы многотонная

фура соединит наши молекулы с железными молекулами "козла". Дальнейшее заняло две

секунды. Уверенность Жени передалась мне, я смотрю на надвигающуюся с ужасающей скоростью стену абсолютно спокойно. Дико сигналя и мигая фарами, фура стала уходить на узкую обочину. Мы вошли в пике. УУУ-уууууу. Мы в коридоре смерти. Мы между двумя многотонными машинами, тянущими нас в разные стороны, тягучая хватка металла пытается растереть нас как муку между жерновами. Запах от поднятой с обочины пыли, машинного масла фуры и выхлопных газов автобуса. Руль вправо. Размеренное дыхание, переводящий дух "козёл", короткая мысль о сделанном за жизнь, долгое молчание. Голос Никиты "охуеть". Истерический смех всех троих.


Начинаем медленно приходить в себя, что произошло?, говорим, много мата, мало смысла, у каждого свои эмоции, общее чувство, что клещи взявшие за душу и начавшие ее вытаскивать из тела передумали и отпустили. Никто из нас не поверил в близкую смерть, мы же, мать вашу, бессмертные!


4.

По ноге течёт что-то тёплое. Перед глазами влево-вправо болтается осока, колет ноги. На лице ощущаю прохладу от реки. Какое-то чувство невесомости. Горизонт поплыл вниз, небо вверх, меня поднимали. Футболка трещала, но выдерживала мой малый вес. Бабушка вытянула меня, постоянно упоминая бога. Еще она говорила что-то о побоях и моей заднице в самых различных сочетаниях. По ноге по-прежнему что-то текло, я решил проверить не оконфузился ли я перед бабушкой и опустил свой взгляд. В голове ещё больше загудело, одна штанина разодрана, от колена и ниже вся нога была как будто поделена на доли - бледно-бежевая, алая, бледно-бежевая. Бабушка заметила рану, быстро достала откуда-то носовой платок, закатала лохмотья штанины, промокнула, взглянула, немного успокоилась. "Царапина, до свадьбы заживет", протерла, промыла, наложила подорожник и обвязала платочком. Я вскочил на ноги. Как только моя попа оторвалась от земли я сразу получил по ней пару отличных затрещин. Понимая, что заслужил, я даже не сопротивлялся и не голосил.


- Ну что сорванец? Пошли дальше, немного уже осталось, дома обработаем как следует.


Прохромав пару десятков метров я привык к ощущениям и дальше поскакал как ни в чем не бывало. За переходом находилась небольшая кромка леса. Проходя его по осени, мы почти каждый раз набирали немного грибов на жареху с картошкой, ровно на один раз на нас троих. Весной конечно ничего не было, но знакомый мне пень стоял там же где я его оставил в прошлом году. Сразу за этим перелеском начиналось пшеничное поле. Его ещё только перепахали и засеяли. Кругом вились стайки птиц, сидели тут и там и выклевывали

только что посеянное зерно. Больше всего по этому полю мне нравилось идти, когда рожь

уже всходила и полные чуть колючие с длинными усами колоски пошатывались под собственным весом и на ветру. Жёлтое море и до боли в глазах ослепительно голубое небо, крик чибиса "чьи-вы, чьи-вы". Мне часто попадало от бабушки за то, что я любил походить по такому полю приминая рожь, она всегда говорила, что я уничтожаю хлеб.


Один раз я действительно уничтожил, только не хлеб, а не успевшую начаться жизнь. Также шел в один из дней по полю, под ноги конечно же не смотрел, над головой вился чибис и как-то по-особенному тревожно кричал. Но я не брал это в голову, до тех пор, пока не услышал слабый треск под ногой. Опустив взгляд, я осознал, что натворил, но было уже поздно. Вся кладка была раздавлена моей детской ногой в резиновом сапоге. Я бежал без оглядки до самой деревни, а чибис преследовал меня, гнал и извещал всю округу полным горя голосом о моём преступлении. Дома мне досталось, но больнее были не привычные мне уже шлепки, а этот крик, занявший своё место в моей душе, который я слышу и до сих пор.


Ну а сейчас я был абсолютно счастливым мальчишкой с разодранной коленкой и ещё одной историей о героически полученном шраме. Ветер трепал мои волосы цвета пшеницы, повязка на ноге развивалась во все стороны, я весело шагал по полю впереди бабушки, мой вид олицетворял всю возможную детскую беззаботность и озорство. Мы шли вдоль подлеска, по дороге, раскатанной комбайнами и тракторами. Она конечно была ужасно разбита, в огромные колеи я мог бы спокойно провалиться по пояс. Хорошо хоть солнышко светило в последние пару недель сильно и все более-менее подсохло, так что бабушка могла не беспокоиться за мои кроссовки.


Мы подходили к заброшенной деревне. Когда-то давно это была крупнейшая из множества деревень зажиточного купца. Ее постигла обычная участь поздне-советских деревень, она постепенно вымирала и в какой-то момент оказалась окончательна покинута своими жителями. Из всех домов, разваленных по бревнышку и давно поросших высокой травой, только домина этого злополучного купца возвышался огромными смоляными бревнами стянутыми железными скобами и возможно ещё поэтому до сих пор грозившего времени своим чёрным кулаком. У меня не было к этому запустению никакого интереса, и я никогда не бегал в эту деревню, да и все же мрачновато тут было. Даже бабушка это чувствовала, и мы невольно ускорили свой шаг, стараясь побыстрее выбраться из обступающего со всех сторон холодка неумолимого старения. Но при этом я продолжал глазеть по сторонам – мне по-прежнему нужна была хорошая палка. И я её нашёл. Уж не знаю, как она тут очутилась, вокруг не было ни единого дерева, но вот она моя "палка". Конечно не совсем ещё то, нужно оборвать все ветки и украсить ее различными насечками и узорами. Но она мне точно подходила - правильной толщины и размера. Довольный как будто мне вручили пять килограмм шоколада, я подхватил ее, достал из рюкзачка свой перочинный ножик и как смог привёл ее в порядок. Особо крупные сучки дед подровняет топориком. Бабушка стояла и спокойно ждала меня, прекрасно осознавая, что лучше мне не мешать в этом процессе. И даже моя полученная недавно боевая рана не стала поводом для того, чтобы поторопить меня. Угомонившись, я убрал ножик и довольный собой и своим приобретением зашагал дальше. Мы пришли, впереди показалась моя береза.

Сегодня, звонко разбиваясь об асфальт, с неба сыпется само небо. Откалываясь там, в огромной вышине оно летит сюда, просвистывая мимо зданий и деревьев, и с треском влетает в дорогу. На месте отпавшего куска остаётся серое нечто. Похоже на старую дешёвую бумагу. Или холстину. Кто-то очень давно нарисовал это небо, а теперь краска потрескалась и начала сыпаться на нас.

У людей по всему миру паника. СМИ твердят о конце света. Очередные фанатики выгребают из старо-тайно-культовых архивов предсказания предшественников. Кто-то пытается доказать, что во всём виноваты инопланетяне. Кто-то – что виноваты люди. Только какой смысл сейчас что-то доказывать? Небо рушится, и от того, что ваши Великие Ведуны это когда-то первыми предсказали, рушиться оно не перестанет. Как и от того, что это дело рук людей или инопланетян. Всё больше и больше толп примыкает к какой-либо вере, потому логичнее всего было бы заподозрить именно религии. Но смысл вообще кого-то сейчас обвинять? А обвинения сыплются отовсюду. Сверху сыплются осколки неба, а снизу – обвинения.

Говорят, убито около десяти тысяч человек. Их просто прихлопнуло на месте огромными кусками неба. Во многих городах запретили выходить из дома без средств защиты. А где эти средства взять? Вчера на машину моего соседа упал кусок размером с две мои ладони. Пробил крышу. И череп собаке, спавшей на заднем сидении. Сегодня сосед не выходит из дома. Машина с собакой так и стоит у него во дворе, подтиснутая максимально близко к крыльцу. Вот что может защитить от таких ударов? В любом случае, это что-то невозможно добыть для каждого.

Сначала люди хотели бежать из города, но СМИ сработали оперативно, достаточно быстро сообщив, что такой же бред творится по всему миру, потому бежать просто бессмысленно.

Это всё началось около недели назад. По крайней мере, в моём городе. За этот короткий промежуток времени всё вокруг пришло в такой упадок, будто люди не вылезают из своих домов уже не первый месяц. Нет, клумбы и дорожки не заросли ещё травой до колена, но вид у всего запылившийся и запущенный. Особенно у людей, которые смотрят на меня сквозь окна испуганно-одичалыми глазами. Для них то, как я иду по улице – самое откровенное безумие. Так, наверное, смотрели бы на девушку, гуляющую среди оживлённых улиц города совершенно без одежды.

Я же брожу по опустевшему миру, закрывая голову зонтиком. Я захожу в заброшенные магазины, беру продукты и несу их тем людям, кто мне был приятен. Например, вот той пожилой леди, которая каждый день выходила в парк и кормила птиц и животных. Или семье того мальчика, который прошлой зимой выкопал из снега и утащил домой маленького полуживого котёнка. Кстати говоря, для этого уже почти взрослого кота еду я приношу тоже.

Я видела многое, что происходило на улице до того, как небо стало сыпаться на головы людей. Я видела, как после школы две девочки-одуванчика таскали за волосы и одежду свою одноклассницу. Как парень терзал собак. Как девушки разбивали сердца парням, а парни девушкам. Я всё видела, но не могла ничего поделать. Из-за моей болезни раньше я не могла выйти из дома. Могла только наблюдать за людьми через окно.

Теперь всё наоборот. Теперь я, пускай и медленно, но свободно ковыляю по пустым улицам, таская с собой пакеты еды, а все те люди, за которыми я наблюдала сквозь окно, теперь так же наблюдают за мной. И что, что небо сыпется нам на головы? Меня это не пугает. Прибьёт и ладно. Моя жизнь не такая интересная, чтобы ею дорожить. Где-то на зонтике уже даже погнуты спицы и зияют дыры от того, как приземлялись небольшие кусочки неба.

Мне нравится то, что происходит. Пустые дороги и удивлённые взгляды. Паника в СМИ и обречённость людей. Споры религий и фанатиков. Общий хаос прячется где-то под крышами, а на улицах пусто и спокойно.

Где-то на перекрёстке лежит огромная глыба упавшего неба. Выглядит как лёд, который сдавливает с себя на берег, вскрываясь, река. Только слой его намного толще. Учёные всё ищут объяснения этого явления. СМИ наперегонки рассказывают о различных теориях, мыслях и «внезапно открывшихся фактах». Единственный живой человек, которого я видела на улице за всё это время – беспризорник, грустно бродивший у домов.

«Внимание! Граждане! Не выходите из дома без особой необходимости!»

Стиль. Очень емкое слово. Писатель искал стиль ночью. Он лежал на кровати и слушал гром. Иногда привставал и прислушивался.

“Только стиль важен, больше ничего. Содержание не важно, жизнь без стиля ничего не стоит.” - Писатель встал с кровати. Джинсы и рубашка висели на стуле. Он оделся. Печатная машинка была пыльной. Писатель сел на кровать но сразу же встал. Он считал себя писателем потому, что нигде не работал а писал.

“Как это прекрасно” - думал он - “что бы со мной не случилось, где бы я не оказался, всё сойдет. Обо всем напишу. Как Буковски, моя луна, как Лимонов, моё солнце. Напишу, как я нигде не работал, как терпел неудачи, какой я неудачник. Мне все позволено, я наблюдатель, летописец мира, мне подвластны судьбы. В слове заложена чудовищная мощь. Но слово нужно подчинить. Его нужно оседлать как дикого мустанга, пришпорить, ударить плетью. И эта плеть есть стиль. Магия соединит слова в нужном порядке.”

Писатель не на шутку возбудился. Он прошел по комнате взад и вперед. Губы беззвучно проговаривали слова. Он размахивал руками и разбил стакан. “Надо выйти навстречу тому, что меня ждёт” - Писателю стало тесно в комнате. Величие мыслей заполнило все пространство. Писатель надел ботинки, сунул портмоне в карман и вышел на улицу.

“Он шел по мокрой улице, освещенной неоном” - писатель придумывал, о чем напишет. Он шел по улице, освещенной фонарями. Ночная прогулка уже была началом романа. Писатель увидел скопление людей. Они толпились у входа в бар, окутанные дымом. Писатель прошел мимо них в бар и сел у стойки. Через два стула, слева от него сидела проститутка. Так он заключил. Справа, через один стул, сидел старый карлик с тремя пальцами на левой руке. Писатель заказал стакан виски. Отхлебнул. Дрожь прошла по телу. “Невероятно, это почти как у Буковски” - писатель думал и дергал ступнёй - “Сейчас будут происходить невероятные вещи” - писатель приложился к стакану.

Проститутка пододвинулась к нему. Писатель заказал два виски.

— Чем ты занимаешься? - спросил писатель у проститутки.

— Чем? Я пью.

— Ты знаешь, кто такой Буковски?

— Нет.

Писатель выпил. Карлик как будто посмеялся, тремя отдельными смешками.

— Слушай, ты как Линда из фильма “Пьянь”

— Ох, не смотрела. Так кто такой Буковски?

— Культовый американский писатель.

Проститутка прикончила виски. Бармен налил ей еще.

— А ты кто?

— Я писатель. Кто ты?

— Учитель. И как, пишется? - Проститутка пригубила из своего стакана.

— Я ищу стиль.

— Стиль? Редкий зверь. Так о чем пишешь?

— О жизни, только вот ничего не происходит со мной, мне не о чем писать.

Карлик сел поближе.

— Не хочу прерывать вас, кхмхмк, прошу прощения.

Писатель повернулся.

— Ничего, присоединяйтесь, уже вырисовывается история.

— История?

— Я писатель.

— Охохо, я тебе сейчас расскажу историю. - карлик пригубил пива.

Писатель и учитель - проститутка увлеченно развернулись к нему. Бармен тоже приготовился слушать.

— Рассказывайте.

Карлик заговорил.

“Мы шли на глубине четырехсот метров в Северной атлантике…” Проститутка сомкнула алый овал губ.

— Вы?

— Не перебивай. Так вот.

“Подлодка была совершенно секретной, как и операция. О ней знали только два адмирала и президент. А был я тогда метр семьдесят ростом. Здоровый был. Так вот мы идем на максимально возможной глубине, у нас на борту было двое ученых. Все шло по плану, две недели мы перемещались зиг - загами. И вот слышу - тревога. Не мое дежурство, но я сорвался помочь первому механику. оказалось, ремень какой - то соскочил. так я его натянул, только вот…” - карлик показал руку без двух пальцев. - “Ну, и что думаете, пальцы потерялись, мне руку так забинтовали. И тут подходят двое этих, странных, ученые эти. Говорят, мы вам дадим кое чего, и пальцы заново вырастут.” - Карлик демонстративно взял кружку пива тремя пальцами и отпил - “ А черт с ним, говорю, давай. И они вкололи. Через двое суток я перестал упираться ногами в спинку койки. А к концу миссии окончательно усох. Пальцы так и не выросли. Эти ученые видимо проводили какие - то опыты, не помню, для чего. Мне было без разницы.”

Молчал бармен, молчали писатель и проститутка. Карлик сделал глоток из кружки.

— А знаете что самое удивительное в этой истории? Самое удивительное в ней то, что я ее только что выдумал. Так что писатель, ты понял мой совет.

Писатель и проститутка вышли.

— Знаешь что? - сказала проститутка - я вампир.

Проститутка блеснула клыками.

Писатель не обратил внимания.

— Поздно, мне нужно срочно идти писать!

Другие рассказы https://zen.yandex.ru/id/6004aed64b73b27cccbc7694

Я знал, что сегодня ты придёшь. Здравствуй. Я ждал. Ты молодец. Ты справился. Только не смотри на меня так. Жаждешь объяснений, знаю. Позволь мне выговориться. Позволь быть самым клишированным злодеем. Ведь ты искренне считаешь, что в твоей истории именно я – тьма. Даже не обижусь, если после всего, что сейчас будет сказано, твоё мнение не изменится. Поверь, я понимаю. Я точно тебя понимаю. Можешь устроиться поудобнее, ведь рассказ будет долгим.

Чтобы ты понимал, начать я должен с истории маленького мальчика. Глупого. Юного. Необычного. И такого одинокого. Получается ли у меня рассказ, обсудим позже. А сейчас слушай. Тебе ещё дадут слово. Позже. Сейчас моя очередь. Так вот. Родной мир оказался на мальчика обижен. Родной мир был обделён тем, чем мальчик был наделён. Потому не желал принимать его. Страх в глазах матери. Холодность отца. Ребёнок казался семье проклятьем. Карой за грехи, которые они не совершали. Несправедливой карой. Мальчик видел слёзы матери. И не видел глаз отца. Мальчик не имел имени. Он просто был. Этого хватало.

Страх в глазах окружающих быстро сменяется злой насмешкой, если не находит подтверждения. Мальчик из ужасной кары превращался в надоедливое проклятье. В грязное пятно на лицах отца и матери. Превращался до тех пор, пока незнакомец не переступил порог их дома. И не подарил семье избавление. Небольшая плата и проклятие уходит за новым владельцем. Точнее, за руку с новым владельцем. И больше никогда не беспокоит родителей.

Сначала было страшно и непонятно. Особенно, когда незнакомец пытался выяснить имя мальчика. Но имени-то у него не было. Мальчик молчал. Он привык молчать. А незнакомец не привык и быстро стал знакомым. И как-то ещё быстрее – родным. Так у мальчика и появилась маленькая новая семья. Тёплая и уютная, если сравнивать с родительской. Хоть тепла и уюта, в привычном понимании, не имевшая.

Теперь мальчик жил дорогами. Из одного города в другой. Всегда дорогами теми, что ночью казались отражением света одной звезды. Не самой яркой. Мальчик быстро выучил её место на небесной карте. Почти так же быстро, как и своё место в тумбе чародея. На каждый город ровно одно выступление. Один день. Не больше и не меньше. Мальчик хорошо запомнил свою роль. И всегда отыгрывал её идеально. Иначе нельзя. Иначе всё рухнет.

Дороги, ночёвки под небом и бесчисленные множества рассказов неумолкающего взрослого. Он всё пытался разговорить мальчика. Глупо, да? Мальчик не умел говорить. Ты же помнишь это? Знаю, помнишь. Он голос свой услышал только рядом с этим взрослым. И очень испугался. Дома, в старой семье, где была крыша, были стены и люди, мальчику нельзя было издавать звуки. Любые. Шаги, дыхание, плачь, смех. Нельзя. И мальчик потерял голос на долгие годы. Беззвучное проклятье не так бросается в глаза. Первый раз засмеявшись, ты знаешь, мальчик забился в угол. Странно. Страшно. В горле щекотно и непонятно. Первый раз он почувствовал то, что только слышал. Первый смех вылился самыми безмолвными и горячими слезами. Знакомому незнакомцу пришлось потратить целую ночь, чтобы успокоить мальчика. Долгая ночь в шершавых и горько пахнущих объятиях. Наверное, это было бы самым ярким воспоминанием.

Наверняка, это осталось самым тёплым воспоминанием. Это и звезда, которая привела тебя сюда. Ярче той ночи мальчик запомнил лишь ночь, в которую лишился семьи. Он до сих пор не понял, почему болтливый взрослый был так молчалив и серьёзен накануне. И зачем отправил мальчика выполнять столь глупое задание в такой поздний час. И о чём был последний рассказ, навсегда оставшийся далёким отзвуком знакомого голоса. И навсегда ли?

Помнишь, как ты возвращался на его голос? Помнишь, как замер за тумбой, заметив рядом со своим незнакомцем незнакомца чужого? Помнишь, как тот чужой уходил, держа в руке этот нож? Помнишь, как он обернулся, будто зная, что ты смотришь?

Мальчик сбежал в город. Научился говорить. Вырос. Пообещал самому себе отомстить за того, кто стал ему семьёй. Научился ладить с тем, за что его ненавидел мир. Мальчик шёл за звездой, пока не нашёл своего злодея. Тот прервал свою жизнь ножом, которым когда-то лишил тебя семьи. Тем ножом, который зачем-то мальчик взял с собой. Уходя.

Прожигающий спину взгляд заставил обернуться. Ужаснуться. Мальчик бежал от взгляда, спиной к свету когда-то путеводной звезды. Бежал до самого дома, где родился ребёнок, на которого обижен мир. Твоя очередь.