Япония

Пара слов о том, какого чёрта вообще тут делает эта книга. Ещё лет пять назад, когда я начал читать про Японию, мне начали попадаться ссылки на этого автора, причём первой была ссылка в разрезе «Автор мистических(страшных, готических) рассказов Латинской Америки»(даже не спрашивайте, где это я вычитал). Несмотря на то, что ссылки были достаточно регулярными, так как автор оставил по себе неизгладимую память хотя бы тем, что работал преподавателем в Японии, публикаций на русском языке в интернете я нашёл чуть менее нуля. Русский сегмент вообще не знал такого автора, как Лафкадио Хирн. Итак, автор мистических рассказов сам стал загадочным персонажем.

Книга «Япония эпохи Мэйдзи» объединяет в себе два(с шишечкой от третьего, то есть по факту – три) сборника очерков за авторством Лафкадио Хирна. Надо отметить, что автор помре ранее конца эпохи, лет так на десять, поэтому мы видим Японию скорее в разрезе «доцивилизованном», так как автор жил и работал большею частию среди простых японцев, и интересовался жизнью их же. Автор женился на японке в конце XIX века, и жил в Японии около пятнадцати лет, преподавая английскую литературу. Это очерки культурологического характера, о идеях, характере японской жизни, о нравах японцев, о их быте.

В первую очередь следует отметить невероятно воодушевлённый тон письма, где с первых строк автор восхищается Японией. «Мой первый день на Востоке» это целиком и полностью панегирик Японии, написанный неофитом, которого удивляет абсолютно всё и вся, который жаждет охватить взором как можно больше вещей, конструкций, событий, тщится вникнуть в их смысл, останавливаясь на затейливой, необычайной форме.

Это сборник «Мимолётные видения неведомой Японии». По замыслу, автор должен был провести некоторое время в Японии, как командированный корреспондент, но через год(или около того) он разрывает контракт с фирмой, и остаётся жить в Японии. Эти очерки – дань его профессии корреспондента, пишущего о необычных культурах. Другая сторона его писательской деятельности – «Кайданы», или страшные рассказы о мистических и необычайных событиях и сущностях: призраках, демонах, суевериях. Автор подходит не как исследователь, а как писатель. Неудивительно, что он влюбился в Японию.

Очень много в этом сборнике написано о праздниках и о религии. Автор пишет о буддийских и синтоистких ритуалах нового года, о поминовении усопших, прочих поверьях(например, Инари и лисам очень много посвящено) и через эти картины создаёт общее полотно религиозной и духовной жизни Японии.

Отдельная статья посвящена японской улыбке(о эта улыбка, Джоконда так не улыбалась отродясь), полагаю, что автор проник несколько глубже в философскую канву сего явления, как того не удавалось досель. Он отмечает, что японцы улыбаются потому, что это один из способов создания «счастливого общества», однако эта улыбка вовсе не означает того, что индивидуум смирился со всем происходящим, но означает только то, что он понял и принял свою ошибку и справедливое негодование другого человека. Японцам свойственно обострённое чувство справедливости, отмечает автор, «японские слуги, нанятые иностранцами, поначалу вели себя точно так же, как они вели бы себя на службе у какого-нибудь важного японца; и это невинное заблуждение повлекло за собой немалое число оскорблений и жестоких расплат за эти оскорбления, пока наконец европейцы не сделали открытие, что обращаться с японцами как вест-индскими неграми, может быть крайне опасно. Тем не менее, некоторое число чужеземцев лишилось жизни с положительным моральным итогом для всех остальных».

В этой статье описана Япония, «которую мы потеряли», ещё девятнадцатого века, не тронутая прогрессом и сохраняющая свои нравственные традиции. Уже Акутагава описывает в рассказе «Платок» свои впечатления о такой улыбке, которая вырастает из стоицизма и смирения – у писателя складывается двойственное впечатление, под влиянием европейского драматурга, который пишет о том, что сохранять внешнее спокойствие на виду, терзаясь там, где тебя не видят – есть дурной тон в искусстве. Хирн же отмечает, что улыбка это не просто маска, это сущность человека, выражение и содержание его стоицизма и смирения, в социальной сфере она несёт функцию отграничения чужого переживания. Отдельно следует напомнить, что в Японии многое ритуализировано, и выражение соболезнования вполне допустимо, равно как и многое другое, но недопустимы прилюдные страдания – они считаются невежливыми, грубыми.

Хирн описывает Японию как страну людей деликатных и утончённых. В самом начале он пишет, что «она имеет свои слабости, свои изъяны, свои пороки, свои жестокости; тем не менее чем больше её наблюдаешь, тем более изумляешься её необычайной добродетельности, её изумительному терпению, её неизменной обходительности, её простосердечности, её подсознательному милосердию.» и в целом такое ощущение сквозит во многом, что доходит до нас из Японии. Между тем, очень важны замечания Хирна о том, что этот японский характер под влиянием западного образования «кристаллизуется в нечто необычайной твёрдости, а для наблюдателя западного – и необычайной непроницаемости». «Все те нравственные качества, что делали старояпонский характер столь восхитительным, делают современного японского студента самым неутомимым, самым дисциплинированным, самым амбициозным в мире. Но они же понуждают человека к усилиям, превосходящим его естественные силы, что зачастую приводит к умственному и духовному истощению». Затем он приводит в пример детей, которые учились сразу же после землетрясения, выполняя домашнее задание на сгоревшей черепице собственных домов. Воистину, цивилизация, породившая столь ревностное стремление к наукам, не может быть отсталой, но Хирн верно отмечает и большую беду этого подхода – когда человек берёт на себя более, чем может поднять.

В этих этюдах заключается основное содержание книги; два других сборника «Из глубин Востока» и «Кокоро» представлены всего парой статей(что на мой взгляд неоправданно мало). Они представляют из себя размышления о западной и восточной цивилизациях, и о сущности Японии, её движении в связи с сложившимися обстоятельствами. Автор не обходит стороной и вечно довлеющий на японцами вопрос. «Те, кому японцы кажутся подражателями, представляют их себе дикарями. Но на самом деле они вовсе не подражатели: они лишь хорошо все усваивающий и восприимчивый народ, и это доходит у них до степени гениальности». Это национальная черта, но Хирн здесь даёт жесткую характеристику новому поколению: «Мне отвратительны до невыразимого отвращения откровенное себялюбие, безучастное тщеславие, мелкий вульгарный скептицизм новой Японии, это новой Японии, что разглагольствует о своем презрении к старым временам и надсмехается над дорогими стариками из той эпохи, что была до Мэйдзи, и что никогда не улыбается, имея сердце столь же пустое и горькое, как высохший лимон». Причины таких изменений находятся в необходимости конкурировать с Западом, который понуждает политически и экономически вступать с ним в гонку, и ради этого Япония захватывает Китай. Этот захват доказал европейским странам, что с Японией необходимо считаться, ввёл её в круг «цивилизованных стран», этот военный акт наглядно показал то, что Япония способна усвоить и освоить западные науки и способы производства, а также способна постоять за себя при случае – и именно поэтому с ней необходимо считаться. И всё это делают люди, «сердце которых пустое и горькое». Недаром первый значимый японский писатель, Нацумэ Сосеки, иронизировал над этим новым поколением, которое гордилось «духом Ямато» и тщилось хоть как-то вывести новую национальную идею из старых доктрин – старое категорически не совпадало с новым, и все потуги японской интеллигенции были бесплодны. Например, если покопаться в деловой этике Японии, можно найти пример того, что торговля строится на принципе «каждый что-то получает», когда любая ситуация должна соответствовать схеме «win-win» и только так. То есть, торговля старой Японии строится на иных принципах, не имеющих общего с экономическим дарвинизмом, однако автор не останавливается сколько-нибудь подробно на этой мысли(конкретно экономической). В этом, отчасти, и беда японцев, ведь усвоить западную культуру производства и торговли значит усвоить и те людоедские нормы, которые в ней приняты. Я часто вспоминаю в этом случае Марка Твена: «Неужели мы должны принять дары цивилизации, и опуститься до её уровня?».

В диалоге о старой японии один из учеников Хирна говорит так: «Я думал о них(о японцах домэйдзиской эпохи) как о воплощении всего лучшего и благородного. Они казались мне подобием их собственных богов[…] Наше старое общество воспитывало доброжелательность, учтивость и щедрость и учило жертвовать собственной личностью. […] Как бы ни хороша была старая мораль, мы не сможем добиться серьёзного промышленного развития и даже сохранить нашу национальную независимость, следуя ей. Мы должны отказаться от нашего прошлого. Мы должны заменить мораль законом.». Здесь есть и ностальгия по старому, и приговор этому старому. Прошлое должно быть уничтожено. Японцы же, отказываясь от прошлого, внимательно подходили к тому, что они перенимали из нового. В последней статье Хирн отмечает, что фабричное производство и европейская культура не изменили лик Японии, японских городов. Модернизация прошла в какой-то степени незаметно, слившись с окружающим пейзажем. «Земля остается такой же, какой она была ранее: её лик почти не изменился после всех преобразований эпохи Мэйдзи. Миниатюрные железные дороги и телеграфные столбы, мосты и туннели могут остаться почти незамеченными в первобытной зелени пейзажей. […] Силе Японии, как и силе её древней веры, требуется незначительное материальное проявление: обе живут там, где живёт глубже всего сокрытая истинная мощь любого великого народа – в духе нации.».