Духовные практики Востока

Шедруб Линг» — буддийский храм, который находится на вершине горы Качканар, единственный в Свердловской области и во всём Уральском регионе. Назначение храма — служить местом изучения и осуществления Учения Будды

Удивительное дело с этим словом «шерпа». Многие думают, что оно означает «носильщик» или «проводник», потому что слышат его только в связи с горами и экспедициями. Между тем это совсем не так. Шерпа — название народа, племени, обитающего в высокогорной области Восточных Гималаев. Сведущие люди говорят, что нас насчитывается около ста тысяч.

Шерпа значит «человек с востока». Но все, что известно на сегодня о нашем прошлом, — это, что мы монгольского происхождения и наши предки давным-давно переселились из Тибета. Мы и сейчас во многом ближе к тибетцам, чем к любой другой народности. Наш язык сходен с тибетским (только у нас нет письменности), похожи также одежда, пища, обычаи; последнее относится особенно к тем шерпам, которые мало соприкасались с внешним миром. Очень тесно нас связывает религия: подобно тибетцам, мы буддисты. Хотя в Тибете теперь уже нет шерпских деревень, часть нашего племени принадлежит к приходу большого монастыря в Ронгбуке, по ту сторону Эвереста, и между этим монастырём и нашим собственным в Тьянгбоче происходит довольно оживлённое сообщение.

А ещё у нас ходит много торговых караванов. И вот что примечательно: хотя Тибет стал теперь коммунистическим, а Непал нет, здесь продолжается свободная торговля и не требуется паспортов, чтобы переходить границу. Все прочее меняется, но жизнь на высоких гималайских перевалах течёт по тому же руслу, что и тысячи лет назад.

Через эти перевалы прошли когда-то на юг предки шерпов и поселились в северо-восточном Непале, там, где находится наша нынешняя родина — Соло Кхумбу. Мы обычно говорим «Соло Кхумбу» так, словно это одно место, на деле же есть область Соло и другая — Кхумбу. Первая расположена южнее и ниже, там земледелие и образ жизни ближе к непальскому. Вторая находится очень высоко, у самого подножья великих гор, и сохраняет много общего с Тибетом. Как и большинство других шерпов-восходителей, я родился в этой северной области, Кхумбу.

Через Соло Кхумбу протекает Дуд Коси, или «Молочная река»; она собирает много притоков из снежников вокруг Эвереста. Глубокие долины и ущелья этой реки связывают нас с остальным Непалом. В холодные зимы и во время летних муссонов, когда непрерывно льют дожди, путь этот страшно труден. Впрочем, даже в наиболее благоприятные времена года — весной и осенью — уходит около двух недель на то, чтобы добраться до Катманду в центре Непала или оттуда к нам. А так как даже Катманду почти отрезан от остального мира, то легко понять, что наше Соло Кхумбу — очень глухое место с примитивными условиями жизни.

За последние годы Непал начал открываться для внешнего мира, сделано очень многое для того, чтобы преобразовать страну в современном духе. Сейчас существует только два резко различных способа попасть из Индии в Катманду: либо пешком, либо на самолёте. Но уже через горы прокладывают шоссе, и скоро впервые можно будет проехать на автомобиле. Намечается также соорудить большую плотину в южном течении Коси. Правда, она будет расположена в Индии, но окажет большое влияние на земледелие Непала. Пришёл черёд и Непалу измениться, подобно всему остальному миру. Однако до Соло Кхумбу все ещё далеко, и я думаю, что пройдет много лет, прежде чем туда протянется автострада.

Моя родина сурова и камениста, суров и климат, тем не менее у нас есть земледелие и скотоводство. Пшеница выращивается до высоты 2400—3000 метров (главным образом в Соло), ячмень и картофель — до 4200 метров. Важнейшая культура — картофель, он составляет основную часть нашего питания, вроде как рис у индийцев и китайцев. Часть земли находится в общинном владении, есть и частные земли. Многие семьи имеют землю в разных местах и переезжают по мере смены времён года с одних высот на другие, чтобы сеять и собирать урожай. Переезжать приходится также и за стадами, которые состоят из овец, коз и яков. Як — основа существования не только шерпов, но и всех жителей Гималайского высокогорья. Он даёт почти все необходимое для того, чтобы накормить человека и согреть его: шерсть для одежды, кожу для обуви, навоз для топлива, молоко, масло и сыр для питания, а иногда даже и мясо — хотя мне, возможно, не следовало говорить об этом, потому что более строгие буддисты осудят нас.

Соло Кхумбу вполне обеспечивает себя продуктами питания и не нуждается в большом привозе. К тому же по лесным тропам на юг и через высокие перевалы на север идут торговые караваны. Самый большой из этих перевалов — Нангпа Ла, пересекающий цепь Гималаев на высоте 5700 метров, несколькими километрами западнее Эвереста; по нему проходит знаменитый древний торговый путь. И по сей день, как я уже говорил, здесь вверх и вниз идут караваны. В Тибет они везут ткани, пряности и разные промышленные товары из Индии и Непала, а из Тибета доставляют соль, шерсть, иногда гонят стада яков. Жители Соло Кхумбу покупают нужные мелочи у проходящих купцов и странствующих торговцев. Но постоянных магазинов или рынков в нашем краю нет.

Нет в Соло Кхумбу и городов, даже больших сел. Самая большая деревня в Кхумбу — Намче Базар, она стала знаменитой в связи с последними экспедициями на Эверест. В окружающих долинах лежат другие селения: Кхумжунь, Паньбоче, Дамдань, Шаксум, Шимбунь, Тами. Дома выстроены из камня, с драночными крышами. В окнах и дверях деревянные рамы, стёкол, конечно, нет. Большинство домов двухэтажные. В первом этаже помещается скот и разные запасы, а на втором, куда попадают по внутренней лестнице, находятся общие помещения, спальни, кухня, уборная. Так живут шерпы сегодня. И так было, когда я был мальчиком и когда все мои предки были мальчиками до меня.

Часто пишут, что я родился в деревне Тами, но это не совсем верно. Моя семья жила в Тами, и я вырос там, но родился я в селении, которое называется Тса-чу и лежит близ большой горы Макалу, всего в одном дневном переходе от Эвереста. Тса-чу означает «Горячие источники», это святое место, о котором рассказывают много историй и легенд. Моя мать ходила туда вместе с другими паломниками в монастырь Ганг Ла (если вы помните, наша фамилия, или родовое имя, тоже Ганг Ла). Возле монастыря есть высокая скала, похожая на голову Будды, и говорят, что если праведный человек прикоснется к скале и прочтёт молитву, то из камня побежит вода. Но если это же сделает дурной человек, безбожник, скала останется сухой.

А ещё в этих местах растут разные травы, которым приписывают большую целебную силу. Кругом много озёр. Самое крупное из них называется Тсония, или «Рыбное озеро»; в другом озере, поменьше, вода напоминает по цвету чай. Говорят, что по его берегам ходил Будда, а когда ему хотелось освежиться, он останавливался и пил воду из озера — для него она была настоящим чаем.

Много ещё рассказывают про Тса-чу и Ганг Ла. В одном предании говорится, что в древние времена здесь произошло большое сражение между двумя войсками — гяльбо (короля) Ванга и гяльбо Кунга. Согласно преданию, мои предки сражались на стороне Кунга и служили ему так хорошо, что он после победы даровал им землю в этой местности. А так как местность называлась Ганг Ла, они взяли себе это имя и оно сохранялось потом всеми их потомками.

Как бы то ни было, но именно здесь я родился. Отец и мать решили, что это к счастью; так решили и ламы. Родители рассказали мне, что ламы советовали им особенно беречь меня первые три года: если я останусь жив после этого возраста, то вырасту и стану великим человеком.

Но если место моего рождения установить легко, то год рождения определить гораздо труднее. В Соло Кхумбу пользуются тибетским календарём, а он не знает счета годам, только названия — год Лошади, год Тигра, Быка, Птицы, Змеи. Таких названий двенадцать, по названиям животных, из которых шесть мужского и шесть женского рода, а когда они кончаются, цикл начинается снова. Большую часть жизни я не знал, сколько мне лет, знал только, что родился в год Йоа (Зайца); но недавно, сравнив тибетский и западный календари, я высчитал, что появился на свет в 1914 году. Конечно, с учётом двенадцатилетнего цикла, это событие могло произойти и в 1902 или в 1926 году. Но я надеюсь, что я не так стар, как в первом случае, и боюсь, что не так молод, как во втором. Все говорит за то, что мне было тридцать девять лет, когда я взошёл на Эверест.

Время года, когда я родился, оказалось легче установить. Судя по погоде и состоянию посевов, это был конец мая. Теперь, оглядываясь назад, я вижу в этом хорошее предзнаменование: самые важные события моей жизни всегда случались в конце мая. Прежде всего моё рождение. Далее, именно в это время стоит наиболее благоприятная погода для восхождений. 28 мая я был почти на вершине Эвереста вместе с Ламбером; 29 мая — год и один день спустя — я взошёл на неё вместе с Хиллари. Поскольку у нас нет точных записей, шерпы не отмечают день рождения. Но годовщины взятия Эвереста я готов праздновать до конца жизни.

Мою мать зовут Кинзом, отца звали Ганг Ла Мингма (как я уже говорил, дети шерпов не носят фамилии родителей). Нас было тринадцать человек детей, семеро мальчиков и шестеро девочек, но, так как жизнь в Соло Кхумбу всегда была тяжела, а смерть близка, в живых остались только я и три мои сестры. Две из них живут с мужьями и детьми в Дарджилинге, третья, младшая, в Соло Кхумбу.

Ни отец, ни мать не видели никогда по-настоящему внешнего мира. Самое дальнее их путешествие было в Катманду и в Тибет, в Ронгбук, где брат матери был когда-то верховным ламой. Отец умер в 1949 году. Но моя мать — она теперь очень стара — ещё жива. Во время экспедиций на Эверест в 1952 и 1953 годах я увиделся с нею в Тами после многих лет разлуки, а в 1955 году она переселилась ко мне.

Теперь я должен снова сказать о своём имени. Когда я родился, меня назвали не Тенцингом, а Намгьял Вангди. Но однажды меня принесли к важному ламе из Ронгбука. Он посмотрел в свои священные книги и объявил, что в меня воплотился дух одного очень богатого человека, который незадолго перед этим умер в Соло Кхумбу, и что поэтому моё имя нужно изменить. Он предложил назвать меня Tenzing Norgay (или Norkay, или Norkey, как часто писали это имя) и сослался, как и ламы в Тса-чу, на то, что мне предстоит совершить великие дела. Норгей означает, как я уже говорил, «богатый» или «счастливый». Тенцинг значит «приверженец религии» — так звали многих лам, в том числе и того ламу, который дал мне это имя. Как бы то ни было, родители решили, что «Богатый-Счастливый-Приверженец Религии» — подходящее имя на все случаи жизни, и переименовали меня, надеясь, что это принесёт мне счастье.

Когда я подрос, было решено, что я должен стать ламой. Меня послали в монастырь, обрили мне голову и одели послушником. Но скоро один из лам (а они не всегда такие уж святые!) рассердился на меня и ударил по голове дубинкой. Тогда я убежал домой и сказал, что больше не пойду туда. Мои родители всегда любили меня — они не послали меня обратно в монастырь; но иногда я задумываюсь, что бы случилось, если бы я вернулся. Кто знает, возможно я был бы сегодня ламой. Бывает, когда я рассказываю эту историю, мои друзья говорят: «А, вот из-за чего ты помешался на горах — стукнули по черепу!»

Единственными в Соло Кхумбу, кто умел читать и писать, были несколько лам. Однако писали они, разумеется, не на шерпском языке (ведь у нас нет письменности), а на классическом тибетском, который является языком северного буддизма. Как бы то ни было, убежав из монастыря, я потерял единственную надежду получить образование. Теперь в Намче Базаре есть небольшая светская школа, не ахти какая, но все-таки школа, а в мою юность никакой не было, так что я проводил время подобно всем моим сверстникам: играл и работал. Конечно, я многое успел забыть с тех пор, но кое-что запомнилось очень хорошо. Помню, как я катался верхом на старшем брате, которого теперь давно уже нет в живых… Скот теснился зимой в первом этаже нашего дома, и я запомнил запах пара, который стоял густым облаком вокруг животных, когда они приходили с холода. А сами мы теснились почти так же в маленьких каморках на втором этаже — шум, гам, с кухни проникает дым и чад, но мы счастливы и довольны, потому что другой жизни не знаем.

Некоторые отцы обращались с детьми сурово и жестоко. Не таков был мой отец. Я был очень привязан к отцу и любил приносить ему что-нибудь или делать для него что-то даже тогда, когда меня об этом не просили. Ещё я любил сидеть рядом с моей старшей сестрой, когда она доила яков; она давала мне пить теплое парное молоко.

Сестру звали Ламу Кипа, она была для меня второй матерью. Позднее она стала «ана ла» (монашкой) в монастыре в Тьянгбоче, где оставалась семь лет. Помня, как она жалела меня, когда я был совсем маленьким, я часто приносил ей еду. Там Ламу Кипа познакомилась с одним монахом, ламой Нванг Ла, и в конце концов они вместе ушли из монастыря и поженились. Наша религия не видит ничего предосудительного в том, чтобы монах и монахиня поженились, только они не могут оставаться в монастыре. С тех пор Нванг Ла стал своего рода «домашним ламой» нашей семьи. Много лет он жил с Ламу Кипа в Соло Кхумбу. После экспедиции 1953 года я забрал их к себе в Дарджилинг, где они и живут теперь со своими детьми. Их сын, Гомбу, ходил со мной в том году на Эверест и дважды поднимался до Южного седла; хотя ему всего двадцать лет, он один из лучших молодых шерпов-восходителей.

Однако сейчас я рассказываю о том, что происходило задолго до рождения Гомбу, когда я ещё и не слыхал слова «Эверест». В детстве я, конечно, не раз видел на севере вершину, которая возвышалась в небе надо всеми остальными горами, но тогда она называлась не Эверест. Она называлась Чомолунгма. Обычно говорят, что Чомолунгма значит «Богиня — мать вселенной», иногда «Богиня — мать ветров». Но когда я был мальчиком в Соло Кхумбу, это слово означало ни то, ни другое, оно означало «Гора, такая высокая, что через неё ни одна птица не может перелететь». Так рассказывали своим детям все шерпские матери, так рассказывала мне моя мать, и это имя горы, которую я люблю, по-прежнему нравится мне больше всех.

Для меня, как и для всех детей, мир был поначалу очень мал. Он включал отца и мать, братьев и сестёр, наш дом, нашу деревню, поля, пастбища и яков. На севере высились могучие вершины, на востоке и западе — другие горы, на юге терялась в лесах Дуд Коси, а о том, что лежало за всем этим, я ничего не знал. Но по мере того как я рос, я все больше узнавал о внешнем мире. Прежде всего о Тибете и о его свящённом городе Лхасе, о котором много говорили мои родители и ламы. Искренне верующие люди, отец и мать мечтали совершить паломничество в Лхасу, но путь был слишком долог и дорог, и они так и не попали туда.

Уже взрослым я понял, что кое в чем отличаюсь от большинства людей моего народа. Думаю, это отличие зародилось ещё в детстве. Помню, что я был очень застенчив и сторонился сверстников. Когда другие мальчики бегали друг за другом или играли глиной и камнями, я сидел один и мечтал о далёких краях и больших путешествиях. Я представлял себе, что пишу письмо одному знатному человеку в Лхасе, потом он приезжает и увозит меня с собой. Или, что я иду туда во главе большой армии. Иногда я смешил отца, прося его дать мне лошадь, чтобы я мог отправиться в путь. Всегда — ребёнком, юношей, взрослым я хотел путешествовать, двигаться, путешествовать и видеть, путешествовать и открывать; очевидно, это стремление и определило весь ход моей жизни.

Мечты о Лхасе относятся к ранним годам моего отрочества. Потом я услышал и стал думать о других местах. Уже много лет шерпы из Соло Кхумбу ходили через горы и через лес в Дарджилинг, чтобы работать на чайных плантациях, или носильщиками, или рикшами; возвратившись домой, они рассказывали о виденном. А затем началось нечто ещё более интересное. Англичанин Келлас, путешественник и альпинист, нанял несколько шерпов в Дарджилинге сопровождать его в горы; несколько позже генерал индийской армии Брюс тоже брал с собою шерпов в свои экспедиции, и вскоре большинство дарджилингских шерпов стали постоянно работать носильщиками и рабочими в экспедициях на гималайские вершины. Уже тогда, хотя в то время я, конечно, ещё не знал об этом, наш народ стал приобретать славу лучших среди всех горцев, и эту славу мы с тех пор с гордостью сохраняем.

В 1921, 1922 и 1924 годах состоялись первые три знаменитые экспедиции на Эверест, и в них участвовали многие шерпы из Дарджилинга и Соло Кхумбу. Сколько было потом рассказов о чилина-нга — так мы называем людей из далёких краёв — и о восхождениях почти до небес! Многие приходили в необычной одежде и больших ботинках, каких мы никогда не видали до тех пор. Все это до того увлекало меня, что однажды я даже заплатил деньги, чтобы мне только позволили надеть такие ботинки, но они оказались настолько тяжелы и велики, что я не смог ступить в них и шагу… Эверест, Эверест — все говорили об Эвересте; тогда я и услышал впервые это слово. «Что такое Эверест?» — спросил я. «Это то же, что Чомолунгма, — отвечали они, — только мы были по ту сторону её, в Тибете. Чилина-нга говорят, что это самая высокая гора в мире».

В 1922 году семеро шерпов погибли во время восхождения; все наше племя тяжело переживало это ужасное несчастье. Однако в 1924 году в горы пошло больше людей, чем когда-либо. Как раз в этом году альпинисты Меллори и Ирвин пропали недалеко от вершины. Я узнал их имена от возвратившихся домой солокхумбских шерпов-носильщиков и запомнил навсегда. Двадцать девять лет спустя, когда мы с Хиллари взошли на вершину, мы осмотрели все кругом, чтобы проверить, удалось ли им добраться туда перед гибелью. Мы ничего не нашли.

Никто из моей семьи не участвовал в этих первых экспедициях. Сам я отдал бы все, чтобы участвовать, но был слишком молод. Затем на некоторое время экспедиции прекратились, и в Соло Кхумбу все потёкло по-старому. Я уже достаточно подрос, чтобы работать вместе с отцом и старшими братьями, а дел всегда было много. Мы выращивали картофель, ячмень и немного цампы (своего рода кукуруза), смотрели за своими овцами и яками, которые давали нам молоко, масло и грубую шерсть для одежды. Прикупать нам приходилось только соль, иногда немного вяленого мяса из Тибета. Убой скота в Непале осуждаётся, так как большая часть страны хиндская. Да и у большинства буддистов существует такой запрет, поэтому мы не забивали своих яков. Правда, зато иногда выпускали немного крови из шеи яка, не убивая его, и смешивали эту кровь с пищей. Мы чувствовали, что это укрепляет нас — вроде переливания крови, которое делают теперь больным в госпитале. Помню, что такие кровопускания делали обычно осенью, с наступлением холодов, причём не только ради нашего здоровья, но и для самих яков. После того как яки все лето хорошо отъедались на пастбищах, они часто становились задиристыми и дрались между собой или убегали, и кровопускание только успокаивало их.

В прежние времена моя семья была очень бедной. Но, видно, я и в самом деле родился счастливым, потому что после моего рождения все стало меняться к лучшему. В тот же год яки принесли сто телят, и после этого у нас бывало до трехсот-четырехсот яков одновременно. Как я уже говорил, наш дом был невелик и перенаселён. Мы ели самую простую пищу. Зато её всегда было достаточно, и я не помню, чтобы мне приходилось ходить голодным; а из шкур и шерсти яков — мы снимали с них шкуры, когда они умирали естественной смертью, — мы делали тёплую одежду, которая согревала нас в течение долгой холодной зимы. В отличие от других народов Востока, живущих в более теплом климате, в Соло Кхумбу носят обувь — сапоги из войлока и кожи, вроде тех, которые можно увидеть в Тибете. Я не помню, чтобы мне хоть раз в жизни пришлось ходить босиком. Непальцы и индийцы ходят без обуви по самой колкой земле, но для меня это было бы такой же задачей, как для жителя Запада.

Мальчиком я больше всего любил ходить с яками и бродить на воле по горным склонам. Зимой нельзя было забраться очень высоко из-за сильных морозов и глубокого снега, но в другие времена года склоны покрывались густой травой, какую я увидел много лет спустя в Швейцарии. Эту траву мы обычно скашивали для зимнего корма. Намче Базар лежит на высоте 3000 метров, Тами — примерно 3600 метров, но я поднимался с яками до высоты 5400 метров. Здесь, около ледников, у подножья обрывистых стен самых больших гор проходит верхняя граница травы, которую едят яки.

Именно здесь обитает йети, известный на Западе под наименованием «ужасного снежного человека». Я слышал о йети с самого детства; у нас в Соло Кхумбу о них рассказывали множество историй. Когда меня ещё не было на свете, мой отец встретился с одним йети лицом к лицу. Сам я никогда не видал их, и мне было уже больше тридцати лет, когда я впервые увидел след йети. Однако мальчиком я иногда находил на каменистых склонах и ледниках помёт незнакомого животного, содержавший остатки крыс и червей, — я не сомневался, что это помёт йети.

Конечно, я немного побаивался йети, однако любопытство было ещё сильнее, чем страх. То же самое чувство испытывал я в отношении молчаливых каменных громад, окружавших меня. Ламы много рассказывали об ужасах, подстерегающих человека в зоне снегов, о богах и демонах и чудовищах, куда страшнеё йети, которые охраняют вершины и карают всякого, кто осмелится проникнуть туда. Но я знал также, что были люди, в том числе из моего собственного народа, которые поднимались очень высоко по той стороне Чомолунгмы. Пусть некоторые погибли — другие вернулись домой живыми, и таких было гораздо больше. Мне хотелось увидеть самому, проверить самому. Это было моей мечтой, сколько я помню себя.

Вот они высятся надо мной, великие вершины: Макалу, Лхотсе, Нуптсе, Ама Даблам, Гаурисанкар, Чо Ойю и сотни других. А надо всеми ними — Чомолунгма, Эверест. «Ни одна птица не может перелететь через неё» — говорит предание. А человек? Человек, окрылённый мечтой?..

Мир был так велик, Соло Кхумбу так мал. И когда я подрос, то понял, что должен покинуть деревню. Однако, покинув её первый раз, я направился не в горы, даже не в Дарджилинг, а в Катманду, столицу Непала. Мне было всего тринадцать лет, открыто уйти я не мог, а поэтому бежал из дому и чувствовал себя потом очень виноватым. Я знал от Ламу Кипа, что всегда был любимцем родителей. Я и сам очень любил их и не хотел причинять им огорчений. Но слишком велика, слишком сильна была тяга. Я двинулся в Катманду кружным путём мимо Макалу; поначалу один, потом встретил попутчиков. Весь путь занял немногим больше двух недель. Впервые в жизни я увидел город, и он показался мне странным и непонятным, особенно потому, что наш народ исповедует буддийскую веру, в то время как жители Катманду в большинстве держатся индуистской веры. В конце концов мне удалось найти буддийский монастырь, принимавший странников; там я и остановился.

Около двух недель ходил я по городу: смотрел на толпы людей, на базары, большие здания и храмы и многое другое, чего никогда не видел до тех пор. У непальцев хорошая армия, составленная в основном из знаменитых гуркхов, живущих в Центральном и Западном Непале, и мне больше всего нравилось смотреть, как они маршируют, и слушать их музыку. Очень интересными казались мне люди хиндской расы: их лица, одежда и поведение так отличались от всего, что мне приходилось видеть. Однако я ощущал не только любопытство, но и тоску по дому. Встретив знакомых из Соло Кхумбу, которые как раз собирались домой, я решил пойти с ними. На этот раз мы шли более коротким путём — по той самой дороге, по которой мне предстояло много лет спустя идти со швейцарцами и англичанами на Эверест. Я пробыл в отсутствии шесть недель, и, когда вернулся в Тами, мои родители так обрадовались, что кинулись меня обнимать.

Правда, потом они поколотили меня.

После этого я оставался дома в течение пяти лет. В эти годы не было никаких экспедиций на Эверест, иначе соблазн оказался бы, вероятно, слишком велик. И все-таки я знал, что не смогу остаться в Соло Кхумбу навсегда, что не рождён быть земледельцем или пастухом. В конце 1932 года, когда мне было восемнадцать лет, я ушёл снова, на этот раз не в Катманду, а в Дарджилинг. И хотя казалось, что я опять поворачиваюсь спиной к Чомолунгме, я чувствовал, что на самом деле иду к ней: как раз в это время прошёл слух о новой экспедиции, намеченной на 1933 год, и я твёрдо решил пойти с альпинистами, если только это окажется возможным.

И на этот раз я ушёл, не сказавшись родителям. Это было нехорошо; они были добры ко мне, и я любил их. Они были очень простые и набожные люди, особенно моя мать, которая за всю свою жизнь никогда не носила хорошей одежды и не ела хорошей пищи, потому что отдавала все ламам и монахиням в монастыри. Всегда она была мне настоящей матерью — моя ама ла… И я знаю, что своими успехами во многом обязан её преданности, её вере, благословениям и молитвам.

Савдаки – это хозяева определённых участков земли, территорий. Это что-то вроде божеств или бестелесных духов. Савдак – слово тибетское. В буддийских текстах тибетцы ещё их называют жепдак. Считается, что в прошлом это были люди, очень полюбившие родину, какие-то земли, территории и т.д. После смерти, после того, как их души покинули тела, они перерождаются в бестелесных духов или божеств, привязанных к какому-нибудь участку земли. Это существа тонкого мира, которые живут на уровне энергий. Они воплощают собой тонкую энергию земли.

Буддизм говорит, что и живой, и неживой миры созданы из энергий Пяти Великих Первоэлементов – Земли, Воды, Огня, Ветра и Пространства. На грубом уровне, в материальном мире энергия Земли воплощена в твёрдых физических субстанциях. В теле человека – это кости, мышцы, сухожилия. Савдаки обитают на своих территориях, как бы отвечают за определённый участок земли. Их сакральная суть, дух вырастает из земли в виде деревьев. Любое живое существо с годами впитывает в себя эту сакральную суть, дух местности и приобретает незримые черты характера, т.е. тонкой энергии хозяина той земли – савдака. Буддизм относит их к миру животных.

Если мы наносим вред земле, уничтожаем плодородный слой почвы, выкапываем недра, рубим деревья или загрязняем какую-то территорию, тогда на тонком уровне, на уровне энергий, мы закладываем в свою энергетику земли этот ущерб, вред, искажение энергии. Иначе говоря, савдаки нас запоминают, чтобы в будущем отомстить за тот вред или уничтожение своей территории. Они могут действовать по своей линии энергии, т.е. могут нанести вред нашим костям, мышцам и сухожилиям. Когда иссякнут наши заслуги, добродетели, которые всегда защищают нас от немедленного наказания, тогда савдаки и начинают мстить. Большинство ДТП, аварий, увечий происходит по вине савдаков. Они ломают нам кости, суставы, рвут сухожилия, мышцы. Многие лесорубы уже в этой жизни имеют те или иные переломы. Даже столяры, плотники, мебельщики в большинстве своём «теряют» пальцы, фаланги пальцев. Их слегка коснулся гнев савдаков. Дикие звери, впрочем, и многие домашние животные, воплощают или осуществляют месть савдаков своими укусами, нападениями и т.д. Но если мы наносили очень большой вред земле, карма нам возвращает это сызмальства в следующем рождении. И мы «получаем» набор, «букет» заболеваний опорно-двигательного аппарата, мы не можем двигаться свободно, так как энергетика земли в нашем теле имеет большие искажения, нарушения, порчу.

Для исправления такой кармы в буддизме существует множество ритуалов. Самый распространённый, пожалуй, это «жепдак торма», в котором совершается подношение нетронутой частью пищи духу местности. Здесь главное – мотивация, пожелание доброго, полезного местной земле, флоре, фауне и людям. Однако ещё лучше будет, если мы постараемся восстановить плодородный слой почвы и посадим местные деревья. Такими делами можно значительно очистить собственную карму, исправить свою энергетику земли и предотвратить будущие физические страдания костей и мышц. Будда сказал, что за глумленья, увечья, нанесённые его последователям, в будущих перерождениях придётся мучиться жизнью горбатого калеки. Буддийские священнослужители почти ежедневно совершают подношения савдакам, поэтому имеют их «благосклонность». Думаю, по этой причине ламы редко получают увечья, а за глумленья над ними савдаки жестоко мстят. Так или иначе, любая карма неминуема, если не в этой жизни, то в будущих придётся за неё отвечать.

Отсюда

У Николая Рериха имеется одна необычная картина под названием «Тум-мо. На вершинах», 1936 год.

В этой картине отразилось преклонение художника перед величием способностей людей, практикующих йогу внутреннего тепла.

В Тибете йогинов, практикующих туммо, называют «репа» (дословно – «хлопковое одеяние»), за то, что они даже в самые лютые холода облачены лишь в тонкие хлопковые одежды, обходятся без теплой шерстяной одежды».

На картине мы видим сразу несколько интересных деталей. Это насыщенный синий цвет – индиго – цвет верхних чакр. Фигура аскета как бы купается в этом цвете, передающем ощущение космической гармонии.

Есть и еще одна деталь, усиливающая впечатление от картины. Это каменная площадка, которая проглядывает между залежами подтаявшего снега. У зрителя, смотрящего на произведение, складывает впечатление той необыкновенной силы и энергии, которой владеет йог, и которую он излучает в окружающее пространство, да так, что даже снега вокруг тают!

О туммо в своих песнях про практику тантры часто упоминал Миларепа.

Кстати, из-за его аскетического обычая носить хлопковую одежду круглый год ему, имевшему при рождении имя Мила, и присвоили прозвище «репа» (вайли ras pa, дословно – «хлопковое одеяние»).

(пришло по телеграм-каналу Dharma Art)

Моя судьба, как извилистый след змеи, не для всякого любопытствующего.

Персидская пословица

Привет! Не могу удержаться и пишу тебе.

Рассказывала ли я тебе, как впервые получила благословение и почувствовала, что есть люди, отличающиеся от тех, кого я знаю? Нет?

Внимай!

Я интересовалась эзотерикой в сугубо прикладном смысле: работала на «Фабрике» приятеля Миши, где наносили рисунки на футболки. Мы хотели занять торговую нишу среди сектантов исходя из того, что в каждой неформальной организации какого-либо душеспасительного течения от пятидесяти до трех тысяч поклонников. Можно создавать рисунки и продавать жаждущим узнавать собратьев в толпе. Боевым русским язычникам майки с Перуном, Велесом и Ярилой, буддистам – Будду, кришнаитам – Кришну, московским поклонникам Тантры – изображения Шивы и Шакти, желательно в позах Камасутры; для многочисленных йоговских клубов – изображения разнообразных асан, поклонникам Ци Гун и Конфуция – загадочные иероглифы, для всех любителей Востока – знаки ом и инь-янь.

Благо после исчезновения СССР миссионеров хлынуло на просторы немыслимое множество. Время было такое. Секты плодились, как тараканы на грязной кухне. Ошеломленные переменами и нищетой, мнительные обыватели как зачарованные шли под сладкую музыку, окутанные запахом благовоний, в очередное светлое будущее. Людям так хочется исключительности. Ну а «просветленные», ласково и елейно ратующие за братание ищущих истину людей, в царстве «истинной веры» всегда были назначены старшими братьями, строго присматривающими за большим количеством братьев меньших. Не продвинутых.

Сходила в мечеть, чтобы узнать у имама, можно ли каллиграфию сур Корана нанести на майки. Оказалось, и нарисовать можно, и продавать, но я обязана обеспечить уважение к словам пророка Мухаммеда. А как? А если труженица панели наденет футболку с эффектными арабскими закорючками, то что, секир башка? Мало ли что не устроит ваххабитов… А если кто в майке в туалет пойдет, то как понимать: осквернение или потребность организма? Нет, из‐за прибыли ни своей, ни чужой жизнью я рисковать не буду. Коран пришлось оставить Аллаху, но с мусульманскими ортодоксами в мире договориться трудно не только мне.

В конце лета я привезла товар в Подмосковье на празднование Дней индийской культуры.

Знаешь ли ты, милый, правило детективной литературы? Прости-прости… Ты же не читаешь детективы. Где легче всего спрятать труп? Конечно, среди трупов. А где спрятать секту, которую продвигает один питерский миллионер? Среди сект. Ну а назвать событие можно как угодно: Дни индийской культуры, аюрведический фестиваль, эзотерический съезд и тому подобное. Да хоть «Сорочинской ярмаркой» назови!

Распродажа «духовности»! Эх, налетай! Чистим карму и открываем нирвану для избранных за отдельную плату! Поднимаем кундалини у импотентов и обучаем практической тантре! Что еще? Ах, не забуду, страшный сон – газета «Будильник» для пробуждения сознания! И в воздухе стоит столь концентрированная благодать, что хоть топор вешай.

А как привлечь неофитов? Продемонстрировать среди фальшивок и НЛПишных болтунов золото чистой пробы. Оплатить приезд и продемонстрировать народу настоящего святого.

Я продавала майки, а вечером любовалась искусным танцем на тему любви игривого Кришны и юных крестьянок. Девушка в ярком, сказочном костюме танцевала самозабвенно, страстно, как храмовая жрица; казалось, она импровизирует, но то было высокое искусство. Руки, ноги, плечи, голова, пальцы рук и ног выполняли сложные па с легкостью, будто порхали. Неутомимо сгибался стан. Танцовщица непрерывно меняла позы. Длинная коса змеилась по спине. Четкость движений, как мысль, входила в сознание.

Марина из Воронежа изучала классический танец в Индии. Через год, решив, что ее замыслы исполнились, девушка погибла в аварии на мокром асфальте в стране своей мечты. Воплощение храмовой танцовщицы, служанки Кришны, влюбленной в Бога, завершило цикл.

Приглашенные вкушали праздничный прасад и слушали рассказы восторженных сектантов о приезде индийского старца. День у Говинды Махараджа начинается в четыре утра. И беднейший бенгальский крестьянин, и европеец в странах, где бывает с проповедью индийский гуру, может прийти к нему, чтобы задать свой вопрос. Ключевые слова: любой человек и бесплатно.

Наступал вечер перед звездной августовской ночью. Грешно спать. По дорожкам бродили русоволосые женщины в ярких сари и мужчины в белых, искусно завязанных шальварах-дхоти. Среди берез. Слышно ритмичное бормотание-жужжание-повторение мантр и пение соловьев. Запах вечерних цветов и индийских благовоний. Сплошная прана – хоть ложкой жуй! И я гуляла до рассвета в компании юного кришнаитского монашка Муралишвара Даса из Оренбурга.

Потрясенный моей несказанной красотой и нечеловеческим обаянием, юноша после прогулки под звездами год писал стихи в надежде еще раз лицезреть мои черты. Семилетняя преданность Кришне, прожитая в воздержании от соблазна, была брошена к моим ногам, и… я оказалась замужем.

Я и представить не могла ничего подобного!

Он-то и рассказал о том, что я могу прийти к гуру и получить ответы на любые вопросы. Привыкнув сладко спать на рассвете, я никогда бы не смогла прийти на судьбоносную встречу, но ночью я не сомкнула глаз, поэтому и была первой в темном коридоре. Преданный переводчик присел на пол и заснул у порога на коврике. Он должен был помогать во время разговора, но не проснулся, когда загорелся свет и дверь тихо приоткрылась. Не знаю, о чем я думала, но, самоуверенно решив, что дверь открылась для меня, я вошла внутрь…

Старик, одетый в странные оранжевые одежды, сидел на постели и смотрел на меня сияющими глазами с такой любовью, как будто я была его родной, единственной, любимой дочерью, потерянной и счастливо найденной после безнадежной разлуки.

Да на меня родители никогда так не смотрели!

Я ощутила, как меняет присутствие настоящего святого и настроение, и атмосферу в помещении. Беспричинное счастье распространялось осязаемо. Опьяняло. Старик что-то невозможно ласково мне говорил тихим голосом. Появившийся переводчик сказал мне, что Говинда Махарадж просит у меня прощения, так как ему нужно еще десять минут, чтобы приготовиться к беседе. Разрушились рамки ограниченного опыта. И я в замешательстве вышла в коридор, уже заполненный людьми. Сказать, что я была удивлена, – ничего не сказать.

Решив, что мне будут рекламировать чуждую религию, я заготовила каверзные вопросы. Индийский «дедушка» внимательно выслушал… И? А он просто-напросто не повелся на беспомощные провокации: светло посмотрел мне в глаза, как будто прочитал что-то обо мне, как в книге, и сказал: «К богу ведет один путь – вера, а множество тропинок ведет к сомнениям. Что бы ты ни выбрала, главное, чтобы ты сама, а не кто-то другой, верила всем сердцем. Я благословляю тебя на все, что ты делаешь. Ты любимое дитя Господа и всегда находишься в его ладонях».

«Ага, вот, оказывается, почему, попадая в опасные ситуации, я не умею бояться. Только руки у моего бога жесткие и неласковые, но, видимо, так бывает для отличившихся детей», – думала я. И правда, позже попались в старой книге слова: «Если богу кто-то понравится, то ему он отдаст все. А если бог кого-то полюбит, то все у него отнимет».

Три темы главные в любой судьбе: рождение, смерть и зачатие – создание нового человека.

Рождение… Как много в жизни определяют близкие! Юность надо или потратить на борьбу с домашними, доказывая свою независимость, или придется плыть по течению, старательно подтверждая амбиции родителей. «Враги человека – домашние его», – было сказано еще в Ветхом Завете.

С детства люблю и уважаю смерть. Мои интересы редко кому близки: о смерти, о страхе и боли не принято говорить. Почему? Ведь мы приговорены с рождения. Самурайский кодекс Бусидо говорит: «Из всех возможных путей благородный человек выберет путь смерти. Ибо никакого другого нет». Смерть рядом. Присмотрись, и ты увидишь, как она следит за тобой. Memento more… Она всегда права и справедлива. Важно быть готовым к неизбежной и, возможно, внезапной встрече.

Зачатие – потрясающее занятие. Или искусство? Создание человеческого существа, передача дживе – душе, – кроме телесной оболочки, букета грехов и искупления, навсегда изменит тебя – не важно, сознаешь ты это или нет. Любовь и секс сопровождают зачатие – и не всегда совпадают. Про «это» люди обожают почесать языками. Фильмы и книги, поэзия и изобразительное искусство. Огромный пласт мировой культуры посвящен любви и сексу. Но часто забывается о том, что приятный процесс с любимым человеком не должен быть стерильным, как онанизм, а обязан, осознанно и закономерно, привести к рождению ребенка. Ведь творение нового человека, жертвоприношение физических и творческих сил для будущей личности, с грузом прегрешений или, наоборот, духовных продвижений, – и есть твоя реализация, которая определит дальнейшую судьбу новорожденного – здоровье и любовь или, наоборот, обеспечит бесконечные проблемы и болезни.

Часто недалекие мужчины гордятся тем, что не знают, сколько у них детей, сколько абортов было сделано из‐за отсутствующего презерватива… Еще не случившиеся грехи потомков могут пасть на судьбы безответственных самцов.

Оказывается, древнейшее понятие, индивидуальная совокупность поступков, грехов и искуплений – карма (извините, слово заезжено неприлично), то есть «дело, деяние» на санскрите, зашифрована в хромосомном наборе каждого человека и влияет на дальнейшую жизнь при рождении. Однако некоторые люди обречены проживать несколько жизней за одну судьбу. Как будто умирая и через боль, рождаясь другими, они получают новую личность, привычки и способности.

– Ты любимое дитя Господа, – сказал мне старик. Что видел Говинда Махарадж? Почему во время беседы он благословил меня на ВСЕ, что я смогу сделать в будущем? Откуда доверие? Не знаю. Но так все и было.

В следующий раз мы увиделись через несколько лет в Западной Бенгалии, в городе Навадвипа. Закончив дела в Дели, я приехала в монастырь Сарасват матх в попытке обрести душевный покой и посоветоваться о том, как же мне быть дальше. Семейная жизнь превратилась в сущую пытку. Проблемы пригибали к земле, и я не знала, как сообщить старику о чудовищных изменениях его переводчика Муралишвара Даса, моего мужа. Глупо пытаться защитить святого от разочарования! Как будто он не знает, что люди ничтожны перед пороком.

– Как поживает Мурали?

– Плохо.

– Что же случилось?

– Наркотики, но вы не волнуйтесь, все-таки это легкие вещества, не опасные. Он спрашивает вашего совета. Не знает, как быть.

– По какому поводу нужен совет?

– Господь Кришна имел шестнадцать тысяч жен в городе Дварка, а Мурали преследует женщина, и он, получая от нее наркотики, хочет, чтобы она была счастлива, и не желает уходить от меня. Он спрашивает, можно ли перестать страдать от греха и стать мужем двух женщин.

Не зная, как описать мерзкую ситуацию, я подбирала слова, понятные монаху, человеку, никогда не имевшему семьи, незнакомому с грязью. На деле было еще хуже. Любовница содержала притон для наркоманов и алкоголиков. Не знаю, кто привел туда Мурали, но не замутненный вредными привычками вегетарианец оказался легкой добычей и должен был стать источником дохода. А конца кошмару не было – хоть тресни. Я зря выбивалась из сил.

– Зачем ему наркотики?

– Он хотел увидеть бога и попробовать шиваитские практики для достижения цели, – отвечала я.

– Шиваиты оправдывают наркотическую зависимость тем, что господь Шива курил, но в Ведах об этом не сказано. Когда во время пахтанья океана богами и демонами, кроме нектара вечной юности амриты, появился яд, божественный йогин Шива выпил смертельный яд – калакуту, предназначенный для уничтожения мира. Его горло почернело, и он стал называться Нилакантха. Однако опасные практики поедания ядов – большая редкость среди его поклонников, – говорил, медленно перебирая четки правой рукой, Говинда Махарадж. – Что хочет узнать твой муж?

– Он запутался и не знает, как жить. Мурали спрашивает, что ему делать.

– Передай мужу, что если он хочет увидеть божеств и достичь духовных высот, то ему ничего не надо специально делать, а надо только оставаться твоим мужем, и тогда он достигнет самых высоких и духовных, и материальных успехов. А что касается еще одной женщины, то если Мурали может, как Кришна, поднять одним пальцем Говардхан, то тогда – да, он может быть мужем двух и более женщин, как господь Кришна.

Мне была знакома история об одном из подвигов Кришны: божественный пастушок поднял холм Говардхан (Коровье процветание) как зонтик, защищая друзей – коров, телят и пастухов – от ливня разгневанного громовержца Индры, наславшего семидневный дождь на окрестности Вриндавана.

Ясный разум, четкие формулировки.

Беспричинное счастье рядом с Говиндой Махараджем получилось испытать, но не осмыслить. Зато оно осталось в памяти навсегда. Через несколько лет я узнала из умных книг, что невероятная радость и уверенность в своих силах, то есть СОСТОЯНИЕ, ЗНАНИЕ и СИЛА, что подарил мне в тот день гуру, называется шактипат. Алгоритм постижения откровения нельзя описать словами, а можно лишь почувствовать, к сожалению ненадолго. Его знаешь ровно столько, сколько длится подключение к состоянию.

Мне кажется, Говинда Махарадж знал, что будет.

Получив наказ, раскаявшись, муж держался четыре месяца без наркотиков и притонов, а потом… Тщетные надежды – псу под хвост. Просьба святого не может остановить наркомана. Если бы не развод, если бы ненасытный глава секты не прибрал мой магазин к своим рукам, то я не поехала бы опять в Индию. И не написала бы завещание. На всякий случай. Захотела получить ответы на вопросы, каленым железом выжженные у меня в мозгу. Вопросы не кончались, порождая друг друга бесконечно. А затянув путешествие на несколько лет, я повстречала тебя. И опять случайные встречи… каждый раз в другом штате Индии.

Спасибо наркоману Мурали. Судьба нуждается в посредниках: ими, как прочными звеньями, скреплена цепочка совпадений.

Являясь гражданами разных стран, людьми, не подходящими друг другу ни по возрасту, ни по образу жизни, мы никогда бы не смогли встретиться. Если бы не Индия…

До свидания. До новой встречи.