У океана есть свои безмолвные пещеры —

Глубокие-глубокие, тихие и одинокие;

И даже если на поверхности бушует буря —

Под сводами пещер царит покой.

***

За последние недели тренировок я выучил наизусть почти каждую мелочь в устройстве Tuscany — каждый циферблат, каждый экран, каждую ручку, каждую деталь конструкции. Качество сборки и оснащение этой персональной субмарины не переставало меня поражать. Это было настоящее чудо инженерной мысли — маленький зверь, спроектированный с такой тщательностью, что обшивка корпуса выдерживала куда большее давление, чем в принципе могла бы создать вода на любой глубине. Это был мой Пегас. Мой Троянский конь. Мой личный Аполлон-11. И внутри этой оболочки из многослойного синтактного пеноматериала я собирался погрузиться в бездну Хиггинса, доселе неизведанную.

Я запустил процедуру отделения, и подводная лодка мягко отстыковалась от корабля сопровождения, скользнув под поверхность Тихого океана — тихо, грациозно, с небольшой скоростью. И теперь я был поглощён новым миром — хотя, в сущности, уже хорошо знакомым мне миром моря. Мимо меня проплывали косяки рыб; когда солнечный луч проходил через это живое облако, оно вспыхивало серебром. Под ними двигались скаты, неторопливо взмахивая плавниками-крыльями в такт течению. В скалах копошились ракообразные, в трещинах породы покачивались растения, украшавшие белёсые и серые камни, словно праздничные гирлянды. Но у меня была своя задача, о которой, как строгий надзиратель, напоминал датчик запаса кислорода. Поэтому я прошёл мимо старого рифа и направился дальше, туда, где морское дно было не разглядеть на многие-многие мили.

— Бездна Хиггинса, — сказал Рубен. — Пятьдесят тысяч футов под поверхностью, Букер. Пятьдесят тысяч. Ты понимаешь, что это значит?

— Это значит, что она чертовски глубока. Куда глубже, чем Бездна Челленджера.

Он кивнул.

— Готов сотворить историю?

Был ли я готов? Мне казалось — да. Я готовился к этому одиночному погружению, и только к нему, уже много лет. Это был итог всей моей жизни — всей работы, всех исследований. Мысль об этом так прочно вцепилась в мой разум, что я видел погружение даже во сне: что ждало меня на дне? Что я там обнаружу? И какие чудовищные создания могут возмутиться моим присутствием?...

Нет. Нет. Я отогнал эту мысль. Tuscany обладала всем, что могло понадобиться для защиты — технологии передового уровня вместо тяжёлой брони — этого было достаточно, чтобы выдержать давление, способное смять не только слабое человеческое тело, но и сталь в дюймы толщиной. Какое существо вообще может обладать челюстями сильнее, чем сама водная бездна?

Я включил двигатели, и подлодка устремилась вниз, словно пуля. Я следил за глубиномером не меньше, чем за самим морем вокруг. Сто футов. Двести. Мимо проплывали акулы, черепахи, бесчисленные рыбы. Триста. Пятьсот. Семьсот. Тысяча. Тысяча двести пятьдесят — перевёрнутая высота Эмпайр-стейт-билдинг. Полторы тысячи. Тысяча шестьсот…

Вода начала мутнеть, становиться все более зернистой, темнеть — солнечный свет уже не пробивался сквозь толщу. Две тысячи футов. Две с половиной. Три тысячи. Три тысячи двести — туда, где свет больше не живёт.

Вскоре единственным источником света, озаряющим путь вперёд и вниз, остались огни Tuscany.

Я продолжал спуск, проходили часы. Стрелка датчика давления подрагивала рывками, но поднималась выше, выше, выше — и вскоре перевалила за отметку, при которой вес моря расплющил бы корпус любого другого судна. Одна миля глубины. Миля и три десятых. Миля и шесть — здесь кашалоты достигают предела своего погружения. Теперь я мог с уверенностью сказать: ни одно млекопитающее на Земле никогда не находилось так же глубоко, как я. И погружался дальше. Две мили. Две и одна. Две и две.

Вода теперь была чёрной, как космос, если не считать лучей прожекторов Tuscany, пробивающих тьму. Густая жидкость казалась не водой, а чернилами, нефтью, или чуждой субстанцией, которая стекала по усиленным иллюминаторам и скользила вдоль корпуса, словно живая. Здесь, внизу, было тесно — вопреки всей безмерности океанического пространства. И всё же я спускался.

Тринадцать тысяч футов. Абиссальная зона. Давление — одиннадцать тысяч фунтов на квадратный дюйм. Мимо проплыла рыба-удильщик, ослеплённая светом прожекторов Tuscany, который в одно мгновение превратило её собственный биолюминесцентный огонёк в ничто. Рыба метнулась прочь, а я нырнул глубже. Пятнадцать тысяч футов. Три мили. Три и одна.

Вот теперь начиналось самое интересное.

Человечество посещало такие глубины так редко, что количество экспедиций можно было пересчитать по пальцам одной руки. Теперь я входил в число тех немногих, добравшихся сюда. И хотя я был не первым, кто пересёк эту отметку, я знал — в конце своего путешествия я опущусь глубже всех прежних исследователей. Я был настроен решительно. Я был готов.

Я взглянул на шкалу глубины: шестнадцать тысяч двести восемьдесят один и четыре десятых фута. Почти половина пути до мирового рекорда. Tuscany продолжала погружение.

Двадцать тысяч футов. Зона Хадал. Давление здесь в тысячу сто раз выше, чем на поверхности. Двадцать две тысячи. Двадцать шесть. Двадцать девять тысяч — высота Эвереста. Тридцать. Тридцать с половиной. Тридцать одна тысяча — та же дистанция от поверхности, на которой летит пассажирский самолёт на полной высоте своего маршрута.

Бездна Челленджера — ранее считавшаяся самой глубокой точкой морского дна — лежала примерно в тридцати шести тысячах футов под поверхностью, в Марианской впадине. Ни один солнечный луч никогда не достигал тех глубин. По лучшим из полученных данных, жизнь там существовала, но крайне скудная, ведь давление там невыразимо.

Но я направлялся еще ниже, еще глубже, чем там.

«Всё, что мы знаем, — это то, что мы нашли каньон», — сказал тогда Рубен. — «Такой, что Гранд-Каньон рядом с ним — просто трещина в земле. Лежит прямо посреди дна Тихого океана — примерно в двенадцати сотнях километров к западу от Гавайев и ещё девятистах к югу. И, насколько мы можем судить, он уходит вниз примерно на пятьдесят тысяч футов.»

Тридцать шесть тысяч футов. Я сравнялся с мировым рекордом.

«Пятьдесят тысяч футов?! Почему, чёрт возьми, мы только сейчас его обнаружили?», — ответил я ему.

Тридцать шесть с половиной. Я сделал это. Моё сердце забилось чаще. Я официально стал рекордсменом мира — ни один человек в истории не спускался под поверхность так глубоко, как я в этот момент.

«Помогла новая технология картирования морского дна. Мы получили детализированную топографическую карту гидросферы, какой раньше у нас не было. Когда посмотрели на результаты — вот он, каньон. Просто ждал нас. Звал вниз.»

Тридцать семь.

«И что там, внизу?»

Тридцать семь и три десятых тысяч.

«Да чёрт возьми, доктор, если бы мы это знали, мы бы не посылали туда вас, не так ли?»

Тридцать семь и девять.

«Пожалуй, да.»

Тридцать восемь.

Тридцать восемь и пять.

***

Ужасные духи глубин —

В темноте собираются в тайне;

Там и те, о ком мы скорбим —

Молодые и яркие необычайно.

Бездна Хиггинса, согласно лучшей информации, что у меня была перед стартом, — это колодец, почти километр в диаметре. Начинается он примерно на отметке сорока шести тысяч футов под поверхностью и, как предполагается, достигает дна в так называемой «Глуби Хиггинса» — небольшой впадине у основания, ещё на пять тысяч футов ниже. Бездна — крупнейшее и глубочайшее образование в гидросфере Земли, и, кроме её размеров и координат, о ней не известно ровным счётом ничего. И именно для этого — чтобы узнать больше — здесь был я и Tuscany.

Сорок три тысячи футов. Я включил прожекторы под корпусом Tuscany, и их сияние пролилось на будто бы инопланетный ландшафт, который, вероятно, не видел света уже миллиарды лет. Здесь были горы — настоящие горы — сопоставимые по величию с Альпами, и арки, и плато, тянувшиеся к туманному горизонту так далеко, пока не растворялись в водяной мгле.

И даже здесь, в этих глубинах, я видел жизнь. Мимо прошла тварь, похожая на кальмара — только чудовищных размеров. Она замерла. В ту секунду я подумал, что она может проявить агрессию, но после короткого взгляда на Tuscany тварь провела щупальцем вдоль левого борта и уплыла прочь, наверное, искать что-то другое.

— Вот умница, — пробормотал я.

Я спускался дальше.

Сорок четыре тысячи футов. Сорок пять.

И вдруг — вот оно. Бездна.

У меня упала челюсть, когда перед глазами открылся её размах. Зрелище захватывало дух: чудовищная, беспросветная дыра в земной коре, уходящая в немыслимую бездну. Я опустился чуть ниже — сорок пять с половиной, сорок шесть тысяч футов — и Tuscany вошла в её зев. Внутри было ещё темнее, чем снаружи, хотя солнечный свет и так давно уже не существовал на этих глубинах.

Сорок шесть с половиной. Сорок семь. Сорок семь и две.

Я почувствовал лёгкое течение, тянущее вниз. Оно не было особенно сильным, но само его появление встревожило. И всё же я не мог заставить себя подняться. “Поверну назад, если станет опасно”, — решил я. — “Пока что — дальше.” Я спускался глубже, и глубже, и глубже, всё дальше в недра пещеры.

Сорок восемь тысяч футов. Сорок восемь с половиной. Сорок девять. Сорок девять и одна.

И тогда я это увидел. Сияние.

Я прищурился и убавил свет, чтобы убедиться, что не ошибаюсь. Что, во имя всех Богов?... Оно было действительно там — тусклое, красновато-фиолетовое, затем зеленоватое, потом снова фиолетовое, и, наконец, синее — парящее в потоке воды, в нескольких тысячах футов ниже. Я продолжил погружение, следуя за ним. Сорок девять с половиной. Сорок девять и семь. Сорок девять и девять. Сияние — что бы это ни было — становилось всё насыщеннее, шире, ярче. Вскоре оно заполнило всё пространство впереди и внизу. Я убавил подсветку Tuscany до минимума, и, достигнув пятидесяти тысяч футов, понял, что свечение исходило не прямо снизу, а немного слева, за широким поворотом.

Эта “бездна” — не прямой колодец.

Дно оказалось здесь, как и рассчитывалось, но затем провал уходил в сторону, налево.

Господи Иисусе. Господи Иисусе…

Это была пещерная “комната” — как минимум километр в высоту, в глубину и в ширину, и её огромный размер поддерживал в ней темноту, несмотря на тысячи плавающих биолюминесцентных “капсул”, мерцающих фиолетовым, зелёным, синим и красным, периодически тускнея. Я погрузил Tuscany глубже, и её камеры ожили, негромко зашуршав механизмами.

***

Спокойно моряки усталые,

Отдыхают под волной синей.

В безмолвье океана благословенном

Царит чистота, и души невинны.

Пещера стала ещё темнее, когда светящиеся “капсулы” исчезли в воде позади судна. Но здесь, помимо камней, было на что взглянуть. Примерно через четверть часа после входа в зал Tuscany проплыла мимо чего-то похожего на гигантское канатоподобное растение — столь невообразимых размеров, что оно, казалось, тянулось почти от дна до потолка пещеры, расширяясь к основанию, скрытому в непроницаемой тьме. Я направил субмарину ближе и включил прожекторы на полную мощность.

Щёлк.

Сердце сорвалось в бешеный ритм. На поверхности этого «растения» были присоски. Каждая размером с саму Tuscany. Они шевелились, пульсировали, тянулись вдоль всей длины, и теперь мне стало ясно: это не стебель. Это щупальце.

В панике я дёрнул рычаг, отводя Tuscany назад, но, когда попытался повернуть, основание корпуса ударилось о тварь и прилипло к одной из гигантских присосок. Я вжал рукоять ускорителя — в ответ раздался влажный, рвущийся звук, когда корпус судна вырвался из её хватки.

Но тут щупальце ожило. Оно взвилось, закрутилось, ударило по стенам пещеры, вдавилось в свод, а затем обрушилось вниз, туда, где тьма скрывала пол.

— Давай, малышка! — я снова дал тягу, и Tuscany рванула прочь — в темноту, к тому месту, где ещё должен был виднеться отсвет от капсул. Я надеялся, что это поможет мне замаскировать свои огни и скрыться.

Если только повезёт.

Но вскоре я услышал — и почувствовал — движение чего-то невообразимо огромного, перекатывающегося по дну пещеры. Гул, дрожь, грохот — земля, вода, всё вокруг заходило ходуном. Клубы ила и обломков взвились в темноту, закрывая обзор, и я услышал, как каменные глыбы с глухим звоном ударялись о потолок, а затем вновь падали вниз.

ГГГГГГГГГГРРРРРРРРРААААААААААУУУУУУУУУУУУУУХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХ!!!!!!!!!!

— Ч-чёрт!!! — крик вырвался сам собой.

Звук пронёсся по всей длине пещеры, сразу заполнив собой всё пространство, отражаясь от стен. Барабанные перепонки чуть не лопнули — и, наверное, лопнули бы, не приглуши стенки Tuscany этот чудовищный рык. Судно тряслось, но держало ход, позволяя мне прорваться мимо плавающих “капсул” и направиться обратно — к зияющему зёву туннеля, ведущего в открытую бездну колод…

УДАР!

Tuscany дёрнулась и перевернулась от мощного столкновения. Я понял: щупальце вырвалось из-под дна и ударило снизу, между балластами. Но к моей удаче, ударом оно отбросило судно вверх, к выходу. Я снова взялся за управление, и, дав максимальную тягу, повернул, вырываясь вверх по колодцу Бездны. Начался подъём.

Пятьдесят две тысячи футов. Пятьдесят одна с половиной. Пятьдесят одна.

«Так что же там, внизу?» — вспомнился мне мой же вопрос.

— Давай, малышка, давай… только не сейчас. Не смей подвести. Не смей, чёрт тебя дери, подвести меня сейчас!

«Чёрт, доктор. Если бы мы знали — не послали бы вас, не так ли?»

Пятьдесят с половиной. Пятьдесят. Сорок девять и девять. Сорок девять и шесть.

Tuscany поднималась с бешеной скоростью, и всё это время я чувствовал, как дрожат стены Бездны — от грохота, с которым чудовище рвалось вдогонку. Оно пробивалось через туннель, крушило, хлестало щупальцами, металось — но Tuscany была быстрее. Сорок семь пять. Сорок семь. Сорок шесть восемь. Сорок шесть четыре. Сорок шесть тысяч футов — и ещё выше.

«Пожалуй, да».

Tuscany вырвалась из Бездны и рванула было прямо вверх, к поверхности, но тут из тьмы сбоку выстрелило щупальце, едва не разбив лобовое стекло. Я вжал рукояти управления до упора, и Tuscany резко ушла влево и вверх, проскользнув над породой буквально в нескольких дюймах. Я вновь включил прожекторы, чтобы лавировать в лабиринте скал и вернуть курс на подъём.

Но в их свете я понял: это были не скалы. Это были корабли.

Огромные, древние суда — имперские военные корабли прошлых эпох, перекрученные, переломанные, покрытые ржавчиной, лежащие грудой на дне — всё, что некогда гордо бороздило морские просторы, теперь погребено здесь, притянутое вниз тем самым чудовищем, что теперь охотилось на меня.

Щупальце снова обрушилось сзади. Мачты, надстройки, палубы, железо, дерево — всё разлеталось по сторонам, крошась в щепки и обломки под его яростью. Я вёл Tuscany сквозь это морское кладбище с безумной скоростью, слишком большой, но это волновало меня сейчас в последнюю очередь. Я проскользнул под башнями кораблей, между орудийных гнёзд, мимо лопастей мёртвых двигателей и искорёженных частей корпусов.

Какофония моего бегства и разрушительный путь преследователя разбудили жизнь в этих руинах. Из отверстий кают, капитанских покоев, из лестничных пролётов вылетали рыбы — сотни, тысячи — и неслись за мной, присоединяясь к бегству.

Но выхода не было.

Грунт дрожал на многие мили вокруг, гремел, словно от землетрясения. Всё усиливалось, становилось громче, злее. Tuscany едва не задела обломанное гнездо на вершине мачты, прошла в каких-то дюймах, и, используя этот манёвр, направила весь импульс вверх, вырываясь от морского дна с такой скоростью, какую только выдерживали двигатели, чтобы не повредиться от перегрузки. Глубиномер наконец начал отображать подъём.

Сорок пять девять. Сорок пять и две. Сорок пять тысяч футов. Сорок четыре и восемь.

— Давай, ну же, мать твою!…

ГГГГГГГГГГРРРРРРРРААААААААААААУУУУУУУУУУУУУУУУУУУУУХХХХХХХХХХХХХХ!!!!!!!!

Вода вокруг будто пошла волной от этого звука. И вдруг, неясно как, но Tuscany перестала быть единственным источником света во тьме: по воде пронёсся оранжевый всполох, на мгновение осветивший всю бездну. Затем погас — и снова вспыхнул, на этот раз надолго. Я выключил прожекторы Tuscany, чтобы сохранить каждую каплю энергии для подъёма.

Сорок четыре и две. Сорок четыре. Сорок три и семь.

В отблеске этого чужого света я заметил — я был не один. Вверх вместе со мной уходили и другие создания, колоссальные, неведомые человеку. Огромные, размером с городской автобус, скаты, окутанные прозрачным желеобразным облаком. И даже тот гигантский кальмар, которого я видел перед спуском, — целое здание из плоти — мчался вверх, охваченный тем же безумным страхом.

Я возглавлял их бегство.

Сорок три и одна. Сорок две и восемь. Сорок две и три. Сорок две.

ГГГГГГГГГГГГГГРРРРРРРРРРРРААААААААААААУУУУУУУУУУУУУУУУУУУУУУУУУХХХХХХХХХХХХХХХХ!!!!!!!

Я глянул назад — вниз, в кормовое окно.

Бездна… двигалась.

Она жила.

Господь всемогущий. Я был в горле Левиафана. В его чёртовом горле!

Я видел, как из бездны выстрелил его щупальцеобразный язык — он собрал столько рыбы, что ею можно было бы накормить небольшой город. Tuscany рванула вверх, а позади Левиафан выпрямил ещё большие щупальца, размах которых был колоссален, и двинулся следом, поднимая волны, как шторм.

ГГГГГГГГГГГГГГРРРРРРРРРРРААААААААААААУУУУУУУУУУУУУХХХХХХХХХХХХХХ!!!!!!!

Левиафан снова раскрыл пасть и изрыгнул наружу язык-щупальце, взбивая вместе с ним столько воды, сколько вместили бы несколько олимпийских бассейнов. Я увидел, как гигантский кальмар был схвачен в этой буре — и исчез навсегда, когда челюсти Пасти захлопнулись с громоподобным щелчком, отдавшимся эхом и вибрацией.

А Tuscany тем временем продолжала стремительный подъём — и успела вырваться из водоворота буквально на фут.

Тридцать девять и пять. Тридцать девять. Тридцать восемь и семь. Тридцать восемь и две. Тридцать восемь тысяч футов, выше, выше!

Но Левиафан не отставал. Он гнался за мной неустанно, несясь на волнах собственного течения. Его щупальца — каждое в десятки футов толщиной и длиной в милю — взбивали воду, разгоняя чудовище всё быстрее.

ГГГГГГГГГГГГГГРРРРРРРРРРРААААААААААААУУУУУУУУУУУУУУУУУУХХХХХХХХХХХХХХ!!!!!!!

Тридцать семь и пять. Тридцать семь. Тридцать шесть и четыре.

Tuscany выдавала всё, на что способна: она шла с максимально возможной скоростью. Датчик давления всё ещё пылал красным, но значения падали, стрелка глубиномера ползла вверх.

Двадцать девять тысяч футов. Двадцать восемь и три. Двадцать семь и пять.

ГГГГГГГГГГГГГГРРРРРРРРРРРААААААААААААУУУУУУУУУУУУУУУУУУУХХХХХХХХХХХХХХ!!!!

Левиафан не сдавался. Ещё нет. Я чувствовал, как усиливается его натиск — перемещаемая масса воды бросала Tuscany из стороны в сторону, корпус скрипел, её кидало и крутило, как щепку. Затем позади снова открылась Пасть — и вода завертелась, закружилась, вскипела безумием целого океана. Я вжал тягу до предела.

— Давай!!! — крик сорвался в никуда.

Синтактный пеноматериал был на пределе выдержки, укреплённое стекло начало давать микротрещины, которые расползались тонкими паутинками по иллюминаторам. Я метнул взгляд на приборы. Двадцать тысяч футов. Девятнадцать и восемь. Девятнадцать и четыре. Девятнадцать и три. Подъём замедлялся. Давай, малышка. Давай. Давай, давай, давай. Пожалуйста, Господи. Будь со мной сейчас. Будь с…

ГГГГГГГГГГГГГГРРРРРРРРРРРААААААААААААУУУУУУУУУУУУУУУУУУУХХХХХХХХХХХХХХ!!!!!!!

В оранжевом сиянии глаз Левиафана я видел, как быстро мимо Tuscany бежит вода, втягиваемая в водоворот. Субмарину мотало с борта на борт, трясло, как в урагане. Семнадцать и четыре. Семнадцать тысяч. Шестнадцать и девять. Шестнадцать и три. Шестнадцать и одна. Шестнадцать тысяч футов.

Я следил за показаниями глубиномера с отчаянием, тошнота и липкий страх не отпускали ни на секунду.

Пятнадцать и девяносто пять. Пятнадцать и девяносто два.

Я чувствовал, как Tuscany почти остановилась.

— Давай. Давай. ДАВАЙ ЖЕ!!!

Пятнадцать и девятьсот двадцать пять. Пятнадцать и девяносто четыре. Пятнадцать и девяносто шесть…

— Чёрт!!!

Всё. Tuscany попалась.

Не успела стрелка глубины начать снова ползти вверх, как я ощутил, что субмарина потеряла управление и пошла в бешеное вращение. Меня выбросило из кресла, и я со всего размаху ударился носом о потолок пилотской сферы. Вспышка боли — и кровь хлынула фонтаном, пропитала рубашку, залила стекло и приборную панель.

Я зажал лицо рукой, пытаясь остановить кровотечение, но Tuscany снова перевернулась — килем вверх, вправо — и бросила меня в лестницу у люка. Я почувствовал, как вылетело из сустава плечо, а колено врезалось в нижнюю ступень. Голова гудела, вокруг всё плыло, а субмарину продолжало крутить. Трещины на окнах расползались всё быстрее.

Шестнадцать и три десятых тысяч футов. Шестнадцать и четыре.

Я почувствовал запах Пасти пробивающийся даже сквозь корпус.

И вдруг, внезапно, идея. Не то чтобы блестящая — но, чёрт возьми, хоть какая-то.

Я кое-как добрался до пульта, ухватился за рукоятки, пока Tuscany перекувыркалась в пространстве.

Ждать. Ждать… ЖДАТЬ...

ГГГГГГГГГГГГГГРРРРРРРРРРРАААААААААААААУУУУУУУУУУУУУХХХХХХХХХХХХХХ!!!!!!!

Сейчас!

Рёв был настолько близко, что каждая деталь управления задребезжала. Звенело в ушах, но я вжал тягу на полную — Tuscany содрогнулась, перевернулась, её тряхнуло, и, по чистой удаче, она всё же вынырнула из водоворота — буквально на волосок от гибели.

Я почувствовал, как край Пасти скользнул по правому борту, и удар отбросил меня в потолок субмарины. Судно кувыркалось, переворачиваясь снова и снова. Я ударился рёбрами о выступ в нише, свалился обратно в кресло, головой вперёд, потом — на пол.

ГГГГГГГГГГГГГГРРРРРРРРРРРААААААААААААУУУУУУУУУУУУХХХХХХХХХХХХХХ!!!!!!!

Я смог подняться на единственной работающей руке и с трудом сориентировался. Я был свободен, но всё держалось на волоске. Tuscany всё ещё вертелась, теперь медленнее — водоворот позади, но управление ещё не восстановлено.

Я попытался увести судно в сторону, без толку — её швырнуло за спину Левиафана, прямо над его головой, пока он пронёсся подо мной, как грузовой состав прямиком из ада.

И вот тогда, впервые с того мгновения, как я встретил этого монстра, я по-настоящему осознал масштаб его тела.

Его спина была бесконечной, змееобразной, с острыми плавниками, словно хребет небольшой горной цепи, и только быстрые манёвры Tuscany спасли меня от этих зазубренных плавников, которые вздымались вверх и рассекали воду. Они пролетели в нескольких футах от меня, и поток, поднятый их движением, отбросил субмарину назад и чуть в сторону, в относительную безопасность.

ГГГГГГГГГГГГГГРРРРРРРРРРРААААААААААААУУУУУУУУУУУУУХХХХХХХХХХХХХХ!!!!!!!

Я быстро убавил свет до минимума и перевёл дыхание, пока туша Левиафана проплывала мимо. Он тянулся вниз, в бездну, на милю и более, и за ним волочились тысячи щупалец — настоящий лес из них, каждое размером с шестиполосную магистраль, с острыми крючьями на концах и лопастями-крыльями. Понадобилось целых три минуты, чтобы чудовище полностью прошло мимо меня. Затем оно изогнулось в другую сторону и уплыло, в поисках новой добычи.

Гггггггррррррррррраааааааааааааауууууууууууггггггггггггггггг!!!!

Чудище постепенно растворилось в тени. И потом наконец исчезло.

***

Я всплыл на поверхность только через несколько часов, позволяя искалеченной Tuscany неспешно завершить путь. Она была единственной причиной моего спасения — вся моя сообразительность и ум мне не помогли бы. Всё же она — настоящее чудо инженерной мысли.

Когда я наконец прорвался на поверхность, я включил аварийный маяк и тут же рухнул от усталости. Очевидно, меня подобрал береговой патруль через несколько часов, в нескольких сотнях миль к юго-западу от Гавайев, вытащил из почти разрушенной субмарины и отвёз в больницу на материке. Там я очнулся лишь через сутки.

По мере восстановления я слышал отдельные сообщения о гигантской сейсмической активности в районе, где я находился, о том, как дно океана изменилось, сдвинулось и перекомпоновалось. Но мне было всё равно. Я сказал этим учёным ублюдкам всё, что знал. К тому же теперь у них есть Tuscany и все записи, а у вас — этот письменный отчёт. Что они решат с этим делать дальше — их дело.

Я знаю только одно: ближайшее время я больше не собираюсь нырять. Я пришёл к осознанию: у человечества и так достаточно пространства, чтобы жить, развиваться и процветать на поверхности и около неё, на суше, в воздухе, и, надеюсь, скоро — среди звёзд.

Но есть существа в воде, которые владеют глубинами. И, возможно, лучше оставить всё так, как есть. Ради нас всех.

Земля несёт заботу и вину,

Покоя нет в её могилах;

А мирный сон лишь только там,

Под тёмно-синими волнами.

Натаниэль Готорн

~

Оригинал

Телеграм-канал чтобы не пропустить новости проекта

Хотите больше переводов? Тогда вам сюда =)

Перевел Хаосит-затейник специально для Midnight Penguin.

Использование материала в любых целях допускается только с выраженного согласия команды Midnight Penguin. Ссылка на источник и кредитсы обязательны.

Рывок. Вспышка боли во всем теле, словно его пропустили через мясорубку.

Артем открыл глаза.

Он лежал на своей кровати. В своей спальне. Реальной спальне.

Но он не мог пошевелиться. Его тело ему не подчинялось. Он был заперт внутри собственного черепа, как зритель в первом ряду.

Над ним нависало лицо. Его собственное лицо.

Только сейчас оно принадлежало не ему.

Двойник сидел на нем верхом, прижимая руки Артема к кровати коленями. Подушка валялась на полу. Тварь улыбалась той самой вертикальной улыбкой, но теперь ее черты медленно, как глина, сдвигались, принимая нормальный, человеческий вид.

-- Доброе утро, -- произнес двойник голосом Артема. -- Как спалось?

Артем попытался закричать, но губы не шевелились. Он попытался вдохнуть, но грудная клетка оставалась неподвижной. Он не контролировал дыхание. Он вообще ничего не контролировал.

-- Тише, тише, -- прошептал двойник, наклоняясь к самому уху. -- Не дергайся. Ты теперь пассажир.

Существо медленно поднялось с кровати. Артем почувствовал, как его тело встает, повинуясь чужой воле. Ноги коснулись холодного ламината. Руки потянулись вверх, сладко потягиваясь.

-- Как же хорошо, -- пробормотал двойник, разминая шею. Хруст позвонков отдался в голове Артема чудовищным грохотом. -- Тесновато, конечно, но я разношу.

Двойник подошел к окну. Шторм закончился. Утреннее солнце заливало двор. Люди спешили на работу, машины выезжали с парковки. Обычный, скучный, безопасный мир.

Но Артем смотрел на этот мир чужими глазами.

-- Знаешь, Артем, -- сказал захватчик, глядя на свое отражение в оконном стекле. -- Твоя семья передавала привет. Они скучают.

Двойник поднял руку и помахал своему отражению. В стекле отражался обычный парень в пижаме. Но Артем, запертый внутри, видел, что в отражении, за спиной парня, стоит вся его мертвая семья. Отец, мать, бабушка и девочка с крыльями мотылька вместо бантов.

Они махали в ответ.

-- Мы договорились, -- продолжил двойник, направляясь в ванную. -- Я поживу здесь, а ты посидишь в чулане. В дальнем углу подсознания. Там тихо, темно и никто не беспокоит. Как ты и любишь.

Он зашел в ванную и включил свет. Яркая лампа ударила по глазам. Двойник посмотрел в зеркало над раковиной.

-- А если будешь шуметь... -- Он оскалился, проверяя зубы. Зубы были ровными, белыми. Обычными. -- ...я отдам тебя им. Насовсем.

Двойник подмигнул своему отражению. Потом открыл кран, умылся холодной водой, вытер лицо полотенцем и широко, искренне улыбнулся.

-- Отличный день, чтобы начать жизнь с чистого листа, -- сказал он бодро.

Внутри своего разума Артем закричал. Он кричал изо всех сил, вкладывая в этот беззвучный вопль весь свой ужас и отчаяние.

Но губы в зеркале даже не дрогнули.

Двойник насвистывая веселую мелодию, вышел из ванной и выключил свет, оставив Артема в полной темноте его собственного сознания.

Щелк.

Детство у меня и так было... не очень. Отец погиб в автокатастрофе, когда я был совсем мелкий. Почти не помню его. Так, обрывки: запах его одеколона, смех. У младшей сестры был другой папа, тот долго боролся с депрессией и в итоге покончил с собой. Так и остались мы втроём: я, сестра и мама.

Мама впахивала в больнице, пропадая там сутками, чтобы нас прокормить. Так что по ночам её часто не было. Она оставляла нас у разных своих подруг, которые любезно соглашались присмотреть за нами. Одной из таких подруг была пожилая женщина — тётя Рита. Господи, сто лет о ней не вспоминал. Добрая, тихая женщина с мягкими руками и тёплой улыбкой. В её доме всегда пахло корицей и ванилином.

Жила она одна в частном доме. Помню, меня завораживали её волнистые попугайчики, которые без умолку повторяли «Привет» и «Кеша хороший».

В тот вечер, о котором я хочу рассказать, у мамы снова была ночная смена. Она завезла нас к тёте Рите около семи. Мы смотрели мультики, ели печенье. Сестра, ей тогда было лет пять, вечно всего боялась и наотрез отказывалась спать одна. Когда пришло время, тётя Рита сказала, что сестрёнка может спать с ней в её спальне. А меня, как обычно, уложили в гостевой.

Комната как комната: кровать, тумбочка с электронными часами. Тётя Рита уложила меня, нежно подтянула одеяло к моему подбородку, поцеловала в лоб. Оставила дверь приоткрытой, чтобы из коридора падала тонкая полоска света, и ушла наверх с сестрой.

Я лежал и смотрел на белый потолок, сливающийся с тусклым светом. В этом доме были свои звуки, на которые я обычно не обращал внимания: гудение холодильника, тиканье старых часов в зале. Но в ту ночь всё казалось громче. Нарочитым каким-то.

Я ворочался, не мог уснуть. Какая-то непонятная тревога нарастала внутри. Я не был пугливым ребёнком, но в ту ночь меня охватил какой-то беспричинный страх. Электронные часы на тумбочке показывали 23:32. Я смотрел на красные цифры и думал: может, пойти к ним? Но не хотел показаться трусом, я же старший брат.

И тут случилось это.

Тихий, спокойный, отчётливо мужской голос сказал: «Павел, всё хорошо. Просто спи».

Голос был так близко, будто кто-то сидел на краю моей кровати. Я дёрнулся, сел. В комнате никого.

И вот что странно. Взрослым этого не понять, но мне не было страшно. Ни капельки. Сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, что должен был орать от ужаса. Чужой мужик в комнате. Но тогда, в семь лет, моя первая мысль была: «О, кто-то помогает мне уснуть». Голос был успокаивающим. В нём не было злобы, не было угрозы. Просто мягкая убедительность.

И это, чёрт возьми, сработало! Тревога отступила. Веки потяжелели. Я лёг и почти сразу отключился.

Утром я проснулся от запаха оладий и щебета попугаев. Захожу на кухню, тётя Рита у плиты.

— Доброе утро, соня! Как спалось?

— Сначала было страшно, — сказал я с детской прямотой. — А потом кто-то сказал мне спать, и я уснул.

Её рука с лопаткой замерла в воздухе.

— В смысле, кто-то сказал? Сон приснился?

Я замотал головой.

— Нет, я не спал. Я хотел к вам пойти. А потом голос сказал, что всё хорошо, и чтобы я спал.

Она медленно положила лопатку и повернулась ко мне.

— Голос? Мужской или женский?

— Мужской. Он знал моё имя. Назвал меня Павлом.

Сейчас я вспомнил, как изменилось выражение её лица. Тёплая, уютная улыбка в одно мгновение исчезла с него. Это был не страх, а какое-то болезненное воспоминание. Она резко отвернулась обратно к плите. Голос у неё стал слишком бодрым, с ноткой фальша.

— Наверное, ты всё-таки засыпал и просто этого не заметил. Бывают сны, которые кажутся очень реальными.

И тут же сменила тему, спросив, хочу ли я оладьи с вареньем.

Всё забылось. Мне семнадцать, я вдруг вспомнил этот случай и спросил у матери.

— Мам, а у тёти Риты в доме были призраки?

Мама замерла со стопкой белья в руках.

— Почему ты спрашиваешь?

Я пожал плечами, стараясь показать безразличие.

— Да вспомнил, как в детстве слышал там мужской голос. Он меня по имени назвал.

Полотенце выпало из её рук.

— Ты мне никогда об этом не рассказывал.

— Я просто забыл. Он совсем не страшный был, даже добрый какой-то.

Мама долго смотрела на меня, потом вздохнула.

— Не знаю, стоит ли тебе говорить... У тёти Риты был сын.

— Был? — я сразу уцепился за прошедшее время.

Она тихонько кивнула.

— Он умер. В том самом доме. От передозировки. Ему чуть за двадцать было.

Меня будто током ударило.

— А ты его знала? Каким он был? — неожиданно для себя спросил я.

— Да, знала. Он был очень похож на свою маму. Такой же добрый и заботливый. Всегда за других переживал. У него были свои пороки, но в душе он был хорошим человеком. Наверное, поэтому ты и не испугался.

Тот разговор с мамой, что-то во мне открыл. Или, может, оно всегда было открыто, а я просто начал замечать это не сразу.

С тех пор у меня было много контактов с тем, что я не могу объяснить словами. Были и тени сидящие в ногах кровати, двигающиеся предметы, шёпот в комнатах, где никого не было.

Но со временем они изменились.

Тот первый голос, голос сына тёти Риты, был оберегающим. Но чем старше я становился, тем темнее и враждебнее становились эти... гости. Словно та дверь, что тогда приоткрылась мне, впустила следом за ним других. Тех, кого не особо волнуют мои чувства.

Мне сейчас тридцать, я живу один. На прошлой неделе я проснулся в три часа ночи от того, что кто-то распахнул все дверцы кухонных шкафов. Все до единой.

Иногда я думаю: может, моя мама была права? Может, я всегда их притягивал, а тот голос был просто первым, кого я смог запомнить.

Вот только теперь совсем не хочется слышать голоса в темноте.

Потому что те, кто это сейчас за мной наблюдает, совсем не кажутся добрыми.

Анька, моя соседка по блоку в общаге, приостановилась у одного деда. Вид у него был, как у бомжа вокзального: бушлат в пятнах, пальцы желтые, как от «Примы», а глаза мутные, как прокисшее молоко. И лежит у него на тряпке браслет. Серебряный, массивный такой, черненый. Узор странный — вроде цветы, а приглядишься — будто змеи переплетаются.

— Бери, дочка, — прохрипел дед. — За три сотки отдам.

Анька услышав цену, тут же загорелась. Она у нас из небогатой семьи, из-под Самары, на стипендии сидела, а тут такой «винтаж» за копейки. Я её за рукав тяну, говорю: «Пошли, он же с покойника, поди, снят». А она вырвалась, сунула деду мятые бумажки и нацепила браслет прямо на руку. Он ей велик был, болтался, звякал.

Этот звук я потом месяц слышать буду. Дзынь-клац. Дзынь-клац.

Первую неделю всё было тихо. Мы готовились к сессии, активно поглощали дошираки, попутно перемывая кости одногрупникам. А потом Анька начала все время спать.

Сначала просто пары прогуливала. Я ухожу в универ к восьми тридцати — она дрыхнет, с головой укрывшись казенным шерстяным одеялом. Прихожу в четыре — она в той же позе.

— Ань, ты живая? — спрашиваю.

Из-под одеяла мычание: «Отстань, башка трещит».

Ну, думаю, заболела девченка. Или перебрала вчера с подругами с третьего этажа. Но запаха перегара не было. В комнате вообще начало вонять странно. Не спиртом, не дошираком с говядиной, а сыростью. Знаете, как в подвале хрущевки, где трубы текут и крысы мертвые валяются. Я окно открывала, проветривала, но к вечеру вонь возвращалась. Тяжелая, спёртая.

На десятый день я поняла, что всё это время даже не видела её лица. Она вставала только ночью, когда я уже спала. Я сквозь дрёму слышала, как она шлепает босыми ногами по линолеуму к холодильнику, как гремит посудой. И этот звук: дзынь-клац. Браслет об стол. Дзынь-клац.

Однажды ночью я проснулась от холода. Окно нараспашку, сквозняк гоняет по полу фантик от шоколадки. Анька сидит на своей кровати. В темноте только силуэт виден. Сидит по-турецки, раскачивается взад-вперед. И шепчет что-то. Быстро-быстро, как рэп читает, только без ритма. Слова не разобрать, какая-то каша из звуков.

— Ань, закрой окно, дубак же, — говорю я сипло со сна.

Она замолчала мгновенно. Голова дернулась в мою сторону.

— Спи, Наташа, — голос у неё был не её. Низкий, скрипучий, будто из неё бес вещал, которому тесно в человеческом теле. — Спи, а то увидишь меня. А мы ещё не закончили.

Я тогда струхнула знатно. Накрылась с головой, лежу, дышать боюсь. А она снова начала раскачиваться. И браслетом по железной спинке кровати водить. Скрежет такой, что зубы сводит.

Утром она снова спала. Я решила — хватит с меня. Подошла, дернула одеяло.

Лучше бы я этого не делала.

Анька лежала в одежде. Грязная футболка, джинсы, в которых я её последний раз видела. Кожа серая, как грязная бумага. Под глазами круги не черные даже, а фиолетовые, на пол-лица. А руки... Руки исцарапаны в кровь. Она, видимо, во сне сдирала с себя кожу ногтями. А на запястье, там, где браслет был, мясо вздулось, покраснело, будто металл врос в тело. Гной сочится и засыхает коркой.

— Аня! — я трясу её за плечо.

Она открывает глаза. И в них пустота. Зрачки расширены так, что радужки не видно. Чёрные плошки.

Она смотрит на меня, губы растягиваются в улыбке. Кожа на губах лопается, кровь течет по подбородку.

— Красивый, да? — шепчет она и поднимает руку с браслетом. — Он теперь мой. Навсегда мой!

Я вылетела из комнаты, закрыла дверь на ключ снаружи. Побежала к коменде. Та — баба простая, матом меня покрыла, что тереблю по чём зря, но пошла смотреть.

Открываем дверь — а там погром. Кровать перевернута, матрас распотрошен, вата клочьями. А Аньки нет.

— В окно сиганула, что ли? — крестится коменда (а мы на четвертом этаже!).

И тут сверху, с шифоньера, звук: шшш-ххх.

Мы головы задираем.

Анька сидит на шкафу. Как она туда забралась — шкаф гладкий, полированный — непонятно. Сидит на корточках, как гаргулья, вцепилась пальцами в край. Ногти сорваны, дерево в крови.

Она смотрела на нас сверху вниз и скалилась. Изо рта пена розовая хлыщет.

Комендантша как заорет, и назад пятиться. А Анька прыгнула. Не на нас, а на люстру. Повисла на ней, люстра хлипкая, крюк не выдержал, всё это с грохотом рухнуло на пол.

Анька рухнув на спину завизжала, как недорезанная, вскочила и давай биться головой об стену. С размаху. Бух. Бух. Бух. Штукатурка сыплется.

Вызвали неотложку, полицию, родителей её вызвонили. Пока санитары ехали, мы её вчетвером держали — я, коменда и два парня-физкультурника. Силы в ней было немерено, тощая девка, а швыряла нас в разные стороны, как заправский силач. Физруку нос сломала ударом головы. Она выла, кусалась, пыталась себе вены перегрызть.

Самое жуткое было, когда санитары её вязать начали. Она вдруг затихла, обмякла. Посмотрела на меня совершенно ясными, заплаканными глазами и сказала своим обычным голосом:

— Наташ, сними его. Он жжет. Он мне кость плавит.

Взгляд упал на её руку. Браслета уже совсем не было видно. Он, похоже, реально врезался в отекшую плоть, кожа над ним сомкнулась, только бугор черный выпирал.

Её увезли. Родители приехали через сутки, забрали вещи, плакали, орали на комендантшу, что недоглядела.

Я потом, когда вещи собирала, нашла под кроватью этот проклятый браслет. Видимо отвалился, когда Аньку скручивали. Он лежал в куче пыли и волос. Я его трогать не стала, совком в пакет смела и вынесла на помойку.

Анька в универ так не вернулась. Говорят, лечат её где-то под Самарой, в закрытом отделении. Никого не узнает, только правую руку всё время чешет.

А вчера иду с пар с вечерки, темно уже, фонари через один горят. Прохожу мимо той помойки, куда браслет выкинула. И слышу из бака:

Дзынь-клац. Дзынь-клац.

И голос, хриплый такой, старческий:

— Бери, дочка. Недорого отдам. Триста рублей.

Я бежала до общаги так, что легкие горели. Больше я мимо той помойки не хожу.

И десятой дорогой барахолки обхожу — мало ли какие страшные секреты хранят их вещи.

На 100-дюймовых обзорных панелях — затея с окнами тут сродни иллюминаторам на подводной лодке, к сожалению, панелях очень олдскульных и потому детализацией и качеством цветопередачи изображения наводящих на ностальгические мысли о фильме «Трон» 1982 года.

Сейчас, в меру их калечных талантов, изображена торжественно наплывающая на секретную спецшироту замороженного полярного ада рубиновая заря. Откровенно говоря, удовольствие не особо приятнее самой тёмной местной полуночи. Смена времени суток имеет кучу сопутствующих эффектов, особо хороших среди которых не находится.

И прилагающиеся к рассвету местами покруче полуночных. Хотя в качестве подтверждения, что время всё ещё движется, наступление этого самого рассвета до чрезвычайности мило. Мой мимиметр зашкаливает. Кисс му асс.

Особенно когда прошедшая ночка выдалась ещё той сучкой. Прямо хоть орбитальный удар по площади запрашивай. А ведь, как и всё хорошее, их количество строго лимитировано, мироздание вообще крайне отстойно устроено. Хорошо, что в этот раз получилось удержаться.

До конца отчетного периода будет куча поводов повесомее. Ну или как это как с самогоном из морозостойких бананов — пока в танка-цистернах что-то есть, хочется с одной силой, а когда всё вылакано досуха — сразу жажда втрое сильнее. Да, конструкция мира материи определённо полный отстой.

Ладно, обратно к вырезано_цензурой утру, назвать которое добрым и в сильно измененном состоянии сознания и прочего нелегко. Особенно в текущем сезоне, когда поверхность Моря Мрака сразу после совмещения с первыми лучами солнца повадилась вскипать струями подозрительного белого тумана, густого и плотного, как жидкий пенопласт.

Начинающего, как следует настоявшись, наползать на берег, словно гигантский плотоядный слизень. Создавая вокруг «Объекта» окончательно курортную атмосферу — ну, как если бы в аду были курорты, например, для рекреации технического персонала и актива из грешников.

Трудно понять, что в этой срани труднее — дышать или видеть. Однако по данным анализатора ядовитым он не является. И обильно образующийся в нем конденсат из скользкой липкой гадости — что угодно, только не вода, в принципе, тоже должен быть безопасен. Ну насколько на Таймыре-700 что-нибудь может быть безопасно.

Снова жалкий повод отвильнуть от получения и ретрансляции переносимого всепроникающими нейтронными частицами вопля давным-давно умершей межзвездной материи, морзяночного аналога звонка из одноименного фильма, классического неформализуемого и невербализуемого купажа из тоски и депресии с нотками-примесями мрачной жажды разрушения и насилия, в общем — Радио Промороженных Пустошей.

Ну а содрогается, извлекая его из непостижимых рациональному разуму пространств, кататонически-негативистски застывший, сжимая в зубах толстенную «гавану», яростно долбящий по клавишам руками, живущими отдельной самостоятельной жизнью, отлетевший протезом своей души в те самые, наверно, меж-надпространственные пропасти, очень беспокойный антропос, на полшишки недостигший идеального катарсиса — Джон-Ледяные-Яйца.

Хм, а может примерить на себя роль более глянцевую и пафосную — нечто вроде героя эпичного эпоса Зигфрида. Могучего, обаятельного героя, звероподобными суперусилиями превозмогающего таящиеся в кромешном мраке и чудовищном холоде порнографически мускулистые и пронырливые легионы зла. Ну такие, в стиле Бориса Вальеджи.

Нет, увы-увы, столь напыженный стиль для нуарного весельчака, яростного меланхолика и язвительного разгильдяя Джона невозможно тесен. Придется оставаться собой и дальше. Собой, склонным к насилию и массакру ещё более, нежели ночью.

Ибо есть нужность поделать кой-какие дела-делишки посреди дикой природы и мазафакерского тумана, прелести которого описаны выше. Хотя, если честно, к насилию Джон склонен всегда — какой долбодятел придумал, что оно может быть немотивированным? Вот насилия отсутствие — это да, странно.

К счастью, подобно толкиеновскому Голлуму, и у Джона есть своя прелесть, которая помогает ему держаться. Ну и злые языки говорят, до такой же ручки может довести. Итак, поговорим о ней, о благородном алкоголе.

Важная дефиниция: «благородный» алкоголь — это никогда не самогон из кукурузы, пшена, ячменя или ещё какая гадость, годная только для бюджетной или при хорошем маркетинге не очень дешевой заливки шаров.

Нихт! Приличные и достойные напитки создаются исключительно на основе винограда и называются коньяк или бренди. И делаются или в соответствующем департаменте Франции, или в Армении, или Коктебеле.

И ещё важный момент: современный коньяк — это не тупо одна жижка, что при перегонке накапала из краника, отлежалась в бочке, разбулькана по пузырям и пошла в продажу. Хотя вот в «раньшие старые добрые времена» такая схема и была. Отчего прежние коньяки и натурально воняли клопами и пились, зажав нос.

А коньяк современный — это купаж, то есть смесь множества разных перегонок. И состав этой смеси и пропорции компонентов — это результат кипения множества не худших умов человечества. И схема всё время дорабатывается-модернизируется — конкуренция.

Той же марки коньяк в той же бутылке каждый год не такой, как прошлый, а чуть-чуть лучше. Смесь-купаж постоянно улучшается. Можно сравнить с разработкой новых моделей машин или смартфонов. Резюме: лучшие коньяки — последние! Максимум, 7-летние с учетом буста качества от выдержки стоит брать.

А стонатель в стиле «ах, вот в прошлое время качество, ах, столетняя выдержка» сразу палится как чайник и ламер, ни болта не понимающий в предмете.

Ну и пара слов о богомерзком виски и о том, как этот отстойный самогон ухитрился вообще попасть в клуб приличных напитков. Снова спасибо товарищу Христофору Колумбу, кроме турбосифилиса он поспособствовал появлению в Старом Свете ещё кое-чего.

Причем подкинул этот подарочек он, уже почилив в могиле аж 400 лет — в 1860 году из открытой им Америки в Европу привезли виноградную супертлю. Которая сжирала корни непривычного к ней евровинограда, так же как и турбосифилис сжирал европейцев.

Производство бухла (не считая пиваса) почти встало раком. Ценник на ту ханку, что получалось сделать из остатков ещё живого винограда тут же конски подпрыгнул. В итоге вопрос, конечно, решился — импортировали американскую лозу, привычную к паразиту, гибридизировали с остатками местных. Но это всё дело было долгим.

А жажда заливать шары терзала европейцев в моменте! Штош, отвратное, но вставляющее кукурузное варево с ноги залетело в освободившуюся рыночную нишу. И потом отказалось уходить.

Послесловие: тля так надолго отстала от сифилиса, ибо парусники не успевали её довезти живой. Сифак попрочнее был. А вот когда появились пароходы с другими скоростями — дратуте, писец винограду.

Трансляция №25
В эфире было Радио Промороженных Пустошей
Из «Объекта» в аномальной зоне Таймыр-700
Побережье Моря Мрака (Лаптевых)

Если вы впервые здесь — стоит начать с первой трансляции.

(…Шорох ледяных осколков, тающих в безумном ритме пульса… Диссонансный гул далёких бурь, эхом отзывающийся в пустоте… Сердцебиение, заглушённое хрипом выдоха сквозь зубы…)

Мрачный голос, пропитанный дымом и тенью:
Послесловие после послесловия: в этом лабиринте теней, где алкоголь — призрак тепла, а туман — вечный шутник, пляска не кончается. Пока фризящий ветер не продует на сквозь и не станет вдруг понятно, что это всё уже давно не важно.

(…Вой бури, смешивающийся с ироническим шепотом, как будто пустота насмехается над самой собой… Обрыв, эхо растворяется в тишине, где снег нашептывает загадки грядущего… Только далёкий треск статических помех, предвещающий новый цикл.)