Недавно обнаружила я старую тетрадь с быличками, записанными ещё в прошлом веке. И сразу вспомнился певучий картавый говорок сказительницы, её удивительная судьба.
Ни дня не проработавшая на государство женщина жила делами крестьянской общины, истово ей служила. И неважно, что сначала община именовалсь сельхозом, потом колхозом, а напоследок и вовсе дико - ООО. В родную деревню баба Пана душу вложила, вросла в её историю своей судьбой. Когда мы приехали в гости к знакомой, за "встречей"-застольем мне сразу указали на неё как на местную знаменитость: и "врушка" (рассказчица), и "знаткая" (ведьма), и "доказчица" (заступница). Я только подивилась новому значению известных диалектных слов. Но очень скоро грани удивительного народного характера раскрылись передо мной со всей полнотой.
Бабу Пану я сначала услышала. Причёсывалась утром перед непривычно маленьким зеркалом на стене деревенской избы. И вдруг раздалось частушечной россыпью:
- Глянула я в зеркало, где вилы да лопата?
Что-то моё личико стало кривовато...
Рядом с креслом стояла старушка ростом с само кресло. Кругленькая, в зимних сапогах и шерстяной вязаной кофте, несмотря на то, что в окна ломилось солнечное июльское утро. На голове - шаль с вытертым от времени пухом, порыжелая и реденькая. Из-под неё выглядывал белый платок. Как потом выяснилось, волос под платком не было. Вылезли из-за неправильного лечения в областной больнице. Но об этом чуть позже.
Старушка осмотрела меня с ног до головы, неодобрительно качая головой. Вошёл в комнату мой муж, и она выдала ему, мотнув в мою сторону головой: "Деньги зря переводишь". Юрий Иванович сначала вытаращил глаза, а потом загоготал: "Умная вы, тётя Пана". Смысл загадочных слов бабы Паны выяснился позже: женщина, занятая утром только своей причёской, не иначе как сидит у мужа на шее и тянет с него деньги на наряды. А нужно: платок на голову - и на кухню, на огород, в стайку к скоту.
Виктории, в доме которой мы гостили, баба Пана приходилась свекровью. Викин муж трагически погиб, но баба Пана по-прежнему являлась каждое утро наставлять невестку, то есть халду. Халда ко всему привыкла и внимания на боевую старушку не обращала. Зато мою растерянность баба Пана приняла за знак доверчивого послушания и комментировала каждый шаг. Надела джинсы, чтобы пойти с ребятишками в лес - шлепок ниже спины и новая приговорка:
- Кругла попа как орех, так и просится на грех.
Всего-навсего намёк на то, что джинсы слишком тесны. Накрасила глаза - раздаётся ехидное:
- Фроська очень рада, не нужно ей мыло, есть пудра да помада.
Встала из-за стола во время застолья, вслед несётся:
- Ой, вика-чечевика, чечевика с викою, подержи мой макинтош, я пойду посикаю.
Баба Пана, Прасковья Короткова по паспорту, прожила со своим дедом шестьдесят четыре года. Схоронила его вслед за младшим сыном, мужем Вики. Вырастила четверых сыновей из шестнадцати детей.
О ребятишках знала всё: как унять ночной плач, вылечить опрелость, заговорить грыжу и устранить диатез, когда нужно первый раз волосы стричь, что сказать при первой улыбке малыша, первых шагах, первых зубках. По животу беременной матери умела пол ребёнка определить; пощупав грудь, срок родов с точностью до часа предсказывала.
А уж травок разных от потнички, от лихорадки, от испуга хранила немерено. Все к ней за помощью шли. Местный фельдшер с удовольствием отдыхал на своём хозяйстве, пока баба Пана врачевала население.
Только с родами баба Пана не связывалась. Потому что пила водочку и ела мясо. По её представлениям, все, кто помогает роженицам, спиртного в рот брать не должны. И мясо употреблять нельзя -" кровь всегда кровь ищет". Об истинном значении этих слов можно было только догадываться.
"Нерожих" женщин, то есть не имеющих детей, баба Пана не любила. Меня, мать единственного сына, отругала: "Чего мужа позоришь?" Когда я ей пыталась объяснить, что любимая работа отнимает много времени, понять не захотела: нарожай детей и сиди дома, своих учи, раз уж так учить нравится.
Баба Пана знала тьму сказок, притч, бывальщин и небылиц. Только жизнь её гораздо причудливей. Как знак будущей судьбы "знаткой", над ней витала тайна. Где и от кого родилась, неизвестно. Приёмные родители говорили, что у цыган на базаре мужики отняли рыженькую голубоглазую девочку. По всему было видно, краденый ребёнок. Однако родители не объявились, и сердобольные Коротковы взяли малышку.
Сразу же девочка заболела, почернела личиком, задыхаться стала. Привели деревенскую знахарку. Она велела дитя три раза вокруг печки обнести. Пока приёмная мать протискивалась за печкой, ребёнок дышать перестал. Положили на лавку, стали гадать, нужно ли звать батюшку. А от лавки в это время "агушки" послышались. Глянули - живёхонька девочка, лежит и улыбается. Так с улыбкой и прожила в приютившем её доме до шестнадцати лет. Потом замуж вышла за сверстника Леонида Короткова. В деревне почти все Коротковы были. Хорошо это и плохо одновременно. С одной стороны, если беда случится - всем миром помогут. С другой - за этот мир иногда отвечать одному приходится. Вот и Пане ответ держать пришлось.
В конце сороковых была какая-то история с крупным рогатым скотом. Вроде больше одной коровы держать было нельзя. Но на беду или на счастье, как орехи из дырявого подола, посыпались послевоенные ребятишки. И в каждой семье по 5-7 вечно голодных ртов. Конечно, прятали скот от проверок. Нагрянуть внезапно не удавалось. Однажды пришли в избу к Прасковье. Леонид с братом в лесу коров прятал, а Пана первыми схватками маялась. Дети у свекрови, одной заботой меньше.
Только среди проверяющих женщина была, грозная такая, ростом с мужика. Она и стала на Пану давить: скажи, как на духу, не лги, а то не разродишься в наказание. Прасковья, конечно, своих не выдала. Но и разродиться не смогла. Повитуха три дня возле неё просидела не отходя. И долго после этого встречаться с Паной боялась. Видно, почудилось ей что-то не людское в том, что женщина выжила. Десять лет после этого Пана не беременела. А потом до пятидесяти удержу не знала.
Самая удивительная история приключилась с бабой Паной в больнице. Выпить она всегда была не дура. В начале девяностых появился импортный спирт в тетрапаках, временно потеснивший родной отгон (самогон по-местному). Предлагали его молодые предприниматели, ездившие по деревням. Они три дня в доме у бабы Паны квартировали, а потом спешно уехали. Упаковку то ли забыли, то ли в счёт платы за постой оставили. Баба Пана и не удержалась. Между домашними хлопотами один тетрапак рассосался, вечером под жареную щуку второй, а потом заглянул сосед.
К утру синяя Пана чуть дышала, закатив глаза. Увезли её в Иркутск. Назначили лечение: жидкость из громадных бутылок вливали и тут же мочегонное назначали. Невестке врачи сразу сказали: помрёт старушка. Ольга велела сыну, учившемуся в Иркутске, спешно ехать домой и звать родственников - прощаться.
Родственники собрались не скоро, но когда приехали, нашли бабу Пану живой-здоровой, немного пожелтевшей, правда. Старушка, оказывается, пришла в себя и потребовала для лечения ...бутылку водки. Невестка ослушаться не посмела. Употребив лекарство и угостив четырёх соседок по палате, баба Пана выздоровела на глазах у рыдающей Ольги, уже прикидывавшей, во что одеть Пану в гробу. Только чудесное воскрешение оставило её без волос. С тех пор Прасковья Короткова ненавидит врачей. Ну что это такое - баба без волос?!
Однако самый лютый враг Прасковьи - Пётр Бадмаев. Его брат - шаман на Ольхоне. Пётр - человек грамотный и молодой, всего за пятьдесят. В способностях бабы Паны он убедился, когда она травами выходила его дочь Светку от страшной детской инфекции. Но крестить девочку, как было положено для закрепления лечебного эффекта, отказался. Светка осталась инвалидом. А Пётр всем рассказывал, что виновница бед - баба Пана. Отвёз бы дочку в область, здорова бы была.
В отместку или по убеждению баба Пана винила родственника шамана в падеже скота, в наводнениях и землетрясениях, в поздней холодной весне и бесснежной зиме. Дядя Петр, оказывается, видел, как Прасковья, обернувшись змеёй, высасывала молоко у соседской коровы. Баба Пана уверяла, что перед грозой, спалившей несколько домов, по небу катался красный шаманский бубен. А потом оказался в руках Петра, стоявшего в огороде. Никто из местных не посмел вмешаться в противостояние двух "знатких". Выдумки заклятых врагов были бесконечны, но не мешали Петру и Прасковье как следует вместе выпить на праздник.
Больше всего в то лето мне запомнились тихие прозрачные вечера, когда, угнездившись на лавке у забора, мы слушали журчащий говорок бабы Паны. Вставали из могил мертвецы, искали своих суженых утонувшие девки, требовали справедливости висельники, горели в аду злые мачехи. А тёплая вечерняя нега и ласковый голос бабы Паны, казалось, обнимали нас. И я, горожанка в трёх поколениях, ощущала сибирскую деревню своей родиной.
