Сообщество фантастов

Доказательства копились, множились с каждым днём. Продолжать и дальше объяснять их простой случайностью, неудачным совпадением означало расписаться в собственном слабоумии. Даже Комар притих, оптимизма у него поубавилось, но он продолжал упрямо набиваться мне в компанию.

Ну что за человек? Видит же, к чему дело идёт; видит, боится, но меня не бросает. Что это? Верность другу? Дурость несусветная? Полагаю, последнее.

Встреча с оборотнем поставила последнюю точку в наших отношениях. Мы с Комаром уныло, нога за ногу, брели по пустой улице, когда из-за угла вывернул оборотень. Здоровенный парень, до глаз заросший густым курчавым волосом, босой, в одних штанах из некрашеной холстины. Скользнул по нам безразличным взглядом, пошёл дальше по своим делам и вдруг остановился, раскрыл пасть, полную острых зубов и зарычал – громко, свирепо. Я обмер от ужаса– все знают, что оборотни чуют бесноватых и расправляются с ними по-своему.

- Бежим! – отчаянно выкрикнул Комар, и мы рванули вниз по улице, к постоялому двору, где всегда было полно народу.

Не знаю, сумели бы мы убежать от сильного взрослого оборотня. Думаю, что нет. К счастью, преследовать нас оборотень не стал. А я строго настрого приказал Комару не приближаться ко мне, надавал ему по шее для убедительности и отправился домой.

Больше я свой шалаш не покидал.

Я бы пошёл в полицию. Или к батюшке Питириму – кинуться в ноги, рассказать всё, покаяться. Да я и собирался, честное слово! Только духу у меня не хватало для последнего, решающего шага.

Потому что крутилась у меня мыслишка – подленькая, гаденькая: а стоит ли спешить? Судя по всему, мой бес из мелких. Из тех, что не только настоящей беды, но и крупных неприятностей причинить не могут. Ведь никто же от меня не пострадал, правда? По-настоящему, я имею в виду, всерьёз. А мои родные так и вовсе в полном порядке. Так, может, ничего страшного не случится, если я останусь в своём шалашике? Доживу отведённый мне срок тихо, мирно, незаметно. Буду каждый день на солнышко любоваться, на небо голубое, птичек слушать, дышать ветром. Ну и кому я помешаю? Кому от этого будет хуже?

… Я знал, что бесы имеют неприятную особенность – они могут расти. Начав с мелких гадостей, некоторые из них быстро набирают силу: так лёгкий ветерок становится вдруг ураганом. Знал, но старательно гнал от себя эту мысль, малодушно надеясь, что мой бес не из таких, что он навсегда останется мелким, относительно безопасным пакостником…

А потом мне пришло время идти к Трофиму Лукичу, нашему кузнецу.

Я бы не пошёл, ни за что! Сидел бы в своём шалашике в ожидании конца. Но мне надо было забрать заказ – дюжину оборотных ножей. Казалось бы, в чём дело? Пусть кто-нибудь другой сходит, не велик труд. Но нет, не всё так просто!

Есть у нашего кузнеца одна особенность. А точнее – дурь, как выражается моя матушка. Кто заказ сделал, тот должен его и забрать. Исключений Трофим Лукич не делал ни для кого, что доставляло иногда дополнительные хлопоты его клиентам. Оттого и заказов у него не так много, хоть мастер он отменный, в самой столице его ножи знали и ценили. И простые ценили и, в особенности, оборотные.

Этот заказ кузнецу дал я, мне и нужно было его забирать. Потому что оборотням нет дела до наших человеческих тонкостей, у них на носу очередная инициация молодняка, и подвести их я не имел права. Себе же дороже потом выйдет.

Сами оборотни кузнецов не любили – слишком много железа, слишком сильный запах. Трофим Лукич оборотней тоже не жаловал, хотя платили они хорошо, не скупясь, так что посредником между двумя заинтересованными сторонами выпало быть мне. Вот я и пошёл.

Встретил меня кузнец крайне неприветливо, приказал ждать возле калитки, а сам взял из кузни кожаный свёрток с ножами и положил его на порог. Потом отступил в кузню, настороженно буравя меня взглядом. В руке он держал железный прут, постукивая им об пол.

- Клади деньги, - хмуро сказал он. – Забирай ножи и проваливай. Да поживее.

Проглотив кузнецову грубость и ответную колкость, я смиренно подчинился. Не в том я был положении, чтобы пререкаться с этаким здоровяком. Положив на порог купюру и прижав её столбиком монет, я взял увесистый свёрток. Выпрямляясь, я кинул взгляд в пышущую жаром кузню.

Возле горна возился мальчишка лет десяти, голый, в одном кожаном фартуке и в кожаных же чунях, чумазый и лоснящийся от пота. Младший сынок Трофима Лукича, я видел его пару раз. Мальчишка качнул раз-другой рукояткой мехов, отступил на шаг…

Он споткнулся, я в этом совершенно уверен. Споткнулся о какую-нибудь железяку, валяющуюся на полу. Покачнулся, судорожно взмахнув руками…

Там на стене коса висела, а мальчишка её сбил. Да так неудачно, что хищно блестящий кончик вонзился в его шею. Хлынула кровь, и мальчик упал на колени, зажимая рану руками.

Быстрее ветра я мчался домой, прижимая к груди тяжёлый свёрток, а вслед мне нёсся дикий рёв кузнеца. Кажется, я тоже кричал. Или нет? Не помню. Влетев в свой шалаш, я рухнул ничком на колючее ворсистое одеяло, обхватил голову руками, содрогаясь от сухих, без слёз, рыданий.

Это был конец, полный и окончательный. Только что я убил человека, ни в чём не повинного ребёнка. И то, что это сделал не я лично, а бес, сидящий во мне, никак меня не оправдывало. Наоборот, этот факт лишь усугублял мою вину.

Василий Лукин, ты знал, что ты бесноватый? Знал! Так почему же ты, сукин сын, не пошёл в полицию, не сделал соответствующее заявление? Сидел бы сейчас в каменной беситории, обезвреженный метровым слоем камня и святыми молитвами… а мальчик был бы жив…

Я знаю, что самоубийство тяжелейший смертный грех, я верю в это. Но к бесноватым это не относится. Потому что своим добровольным уходом из жизни они запирают беса в своём мёртвом теле. Если не навсегда, то очень надолго. И одним исчадием Ада на земле становится меньше.

Я сел, посмотрел на свёрток с ножами. Старая лоснящаяся кожа, местами подпалённая, была перевязана лентой промасленной ветоши. Разорвать её или, если не хватит сил, перегрызть, развернуть свёрток, взять в руки тяжёлый, холодный, тускло поблёскивающий нож…

… Я представил, как тычу этим ножом себе в грудь. Или в живот. Или в шею. Как нож выворачивается из моих рук, скользких от крови, а я продолжаю своё дело, нанося себе болезненные, но не смертельные раны…

Я рассмеялся диким истерическим смехом. Ну не знаю я, как кончать жизнь самоубийством! Не сумею я это сделать чисто и максимально безболезненно. Если только вены себе перерезать – говорят, верный способ. Говорят, даже боли особой не чувствуешь, просто засыпаешь и всё.

Придёт мама… а она обязательно придет, когда я не явлюсь на ужин! Увидит меня мёртвого, залитого кровью… у мамы что-то с сердцем, она уже месяц как пьёт отвары матушки Вельмы, и волноваться ей нельзя…

Я бы сделал это! Клянусь спасением моей погубленной души – сделал бы! Несмотря на мои мучения, несмотря на больное сердце мамы. Другое меня остановило.

Ножи! Осквернённые человеческой кровью, они – вся дюжина разом! – станут бесполезны для оборотней. Новые выковать они не успеют, там обряд какой-то хитрый должен соблюдаться, и, значит, инициация молодняка будет сорвана. Что за это с нами сделают оборотни, даже представить страшно.

Нет, не с нами – я к тому времени буду уже мёртв! С моими родными, которые здесь вообще ни при чём. С мамой, с отцом. Со Стешей, которая только жить начинает. И плевать оборотням на всякие там форс-мажоры и обстоятельства непреодолимой силы, у них свои законы и по своим законам они спрашивают. Я – мужчина, мне уже пятнадцать лет… скоро будет… И поступать я должен, как мужчина. Я не имею права подставлять под удар своих родных и, значит, оборотные ножи останутся чистыми, неосквернёнными.

Примут ли оборотни ножи, побывавшие в руках бесноватого, об этом я старался не думать. Этого уже не изменить, это свершившийся факт, поэтому просто будем надеяться на лучшее.

Да, но мне-то что делать? Пойти утопиться? Вряд ли это получится, плаваю я хорошо. Принять яд? А где его взять? Повеситься? Сдаться властям, чтобы дожидаться конца в беситории?

Я подумал о Чёртовом Пальце.

Нам было запрещено ходить туда без взрослых, но мы, конечно, ходили. Я помню, как стоял на краю обрыва и смотрел на больших величественных птиц, кружащихся над пропастью. Я им завидовал, мне хотелось раскинуть руки и прянуть к ним, стать частью вольного воздушного племени.

Что ж, теперь я могу себе позволить это безумство. Это будет мой первый и последний полёт, но всё же это будет полёт. А камни на дне пропасти убьют меня вернее и чище, чем нож, веревка или яд.

Спокойствие снизошло на меня, уверенность в своей правоте, и каждую клеточку моего тела заполнила решимость. Я сделаю это! Сегодня же, как стемнеет, я тайком выберусь из дома, поднимусь в горы, а утром, с первым лучом солнца, встану над обрывом, раскину руки, как мечтал – здравствуйте, птицы!

Уже какое-то время до меня доносился шум с улицы, но я не обращал на него внимания, занятый своими мыслями. Но сейчас шум усилился, сделался раздражающим. Я повернул голову, прислушался. Голоса. Гул взволнованной толпы где-то недалеко. Может быть, рядом с нашим домом.

У меня засосало под ложечкой от нехороших предчувствий. Зачем все эти люди пришли к нам? Требуют выдать меня? Грозятся красного петуха подпустить в случае отказа? Не надо, люди! Хорошие мои, дорогие – пожалуйста, не надо! Я сам, я всё сделаю сам, только дайте мне время. Немного, только до вечера. Я уйду, и больше вы меня не увидите.

Кузнецу этого будет мало, с внезапной ясностью подумал я. Он не отпустит меня просто так, он захочет отомстить мне за смерть сына. Нет, не убьёт – он же не дурак. И не враг своей семье. Но вот избить, изувечить, искалечить – кто ему помешает? Нет, не так – кто сможет ему помешать, кто не побоится вступиться за одержимого?

Папа, не надо! – взмолился я. Закрой глаза, а лучше уйди и маму уведи, чтобы она не видела, как из её сына будут делать окровавленный кожаный мешок с переломанными костями.

Потом я услышал шаги – тяжелые, неторопливые. Они остановились возле моего ненадёжного убежища. Можно еще было рвануть из шалаша, уйти заячьей скидкой по огородам, добежать до Чёртова Пальца, но я как-то разом ослабел и покорно ждал своей участи.

- Выходи, - приказал мне урядник Подкопаев, и я подчинился.

И даже с радостью. Урядник представитель власти, беззаконного самосуда он не допустит.

Я выполз из своего шалаша, поднялся на ноги, жмурясь от яркого солнца. Урядник был хмур и мрачен, от него густо несло чесноком.

Суеверие, конечно, но считалось, что бесы терпеть не могут чеснока. Так это или нет, никто достоверно не знал. Но на войне все средства хороши, правда же? И если существует хоть малюсенький шанс обезопасить себя от бесовских происков, не то, что в чесноке, в навозе с головы до ног перемажешься.

Я бы, например, перемазался. Без колебаний.

- Пойдём, - сказал урядник. – И, Василь, не делай глупостей. Договорились?

- Договорились, - кивнул я.

Кобура на поясе Подкопаева была расстёгнута, тяжелая лапа легонько оглаживала рубчатую рукоять пистолета. Урядник был отменный стрелок, это знали все, в том числе и я. Подстрелить бегущего мальчишку для него было раз плюнуть, и не насмерть, а так, слегка задеть. Чтобы глупый мальчишка больше не мог бегать.

Урядник Подкопаев мотнул головой:

- Вперед!

Но я не двинулся с места.

- Ножи, - сказал я.

- Что – ножи?

- Там, в шалаше, оборотные ножи, - объяснил я. – В кожаном свёртке. Их надо будет отдать оборотням.

- Понял, - сказал урядник. И добавил с внезапной теплотой в голосе: - Не волнуйся, Василёк, всё будет сделано в лучшем виде.

Двор наш был полон народа – казалось, в этой толпе яблоку было негде упасть. Мои глаза безошибочно выхватывали из мешанины физиономий родные любимые лица.

Вот мама – бледная до синевы, зажимает руками рот, чтобы не закричать. Платок у неё сбился, начавшие уже седеть волосы растрепались.

Рядом отец – растерянный, постаревший. Глаза у него как у больной собаки и слезятся. Он вертит в руках шапку: помнёт её, расправит, наденет на голову, снимет, опять помнёт.

Рыдающую сестрёнку утешают какие-то старухи. Суют, дуры, ей леденцового петушка на палочке, гладят по голове, обнимают, прижимая девочку к толстым животам. Стеша яростно вырывается из объятий, яркий красный петушок летит в пыль.

А вот и Серёга с Михеем – стоят, подпирая крепкими плечами стену сарая, буравят мрачными взглядами толпу. Я рад видеть своих старших братьев. Они давно уже живут своими семьями, но вот пришли, не побоялись, и я до слёз благодарен им за это. Они сумеют поддержать родителей.

На заборе нахохленными воробьями сидят мальчишки, и Колька Комар среди них. На лице его отчаяние, грязные щёки прочертили светлые вертикальные полосы. Он плакал, что ли? Не надо, Колька, не плачь. Встретившись со мной глазами, Комар корчит зверскую рожу, показывает какие-то угрожающие жесты, тычет кулаком вниз, во двор.

Там поднятым из берлоги медведем ворочается кузнец; трое жандармов цепкими волкодавами повисли на нём, к ним на помощь спешат ещё двое. Удержат. Впятером – удержат. Наверное.

… Батюшка Питирим, учитель Белкин, учительница Ксения Николаевна, в которую были влюблены все мальчишки в школе, друзья, просто хорошие знакомые… Много их, тех, кого по-настоящему печалит наше горе. И мне становится чуть-чуть легче.

Урядник Подкопаев тараном напирает на толпу. Я иду следом, а за мной пристраиваются двое жандармов с нагайками. От них тоже разит чесноком – от жандармов, я имею в виду. Хотя, может, и от нагаек тоже, кто их знает. Толпа расступается, образуя коридор, и по этому коридору я, как король, окружённый свитой, шествую к воротам.

А за воротами короля ждет его карета – наглухо закрытый экипаж, выкрашенный чёрным лаком. Дверца распахивается, урядник Подкопаев подсаживает меня внутрь, сам занимает место напротив.

Дверца захлопывается, отрезая меня от дневного света.

Всё.

Моя жизнь закончилась.

-6-

Знаете, сколько всего про себя может вспомнить человек? В каких подробностях описать любой прожитый день? Не знаете? Не верите? Говорите, это невозможно?

Зря не верите. Может, ещё как! И я тому живой пример.

От писанины у меня болели пальцы. Ломило спину, слезились глаза, но я упорно работал, и стопка исписанных листов росла. Это урядник Подкопаев велел, чтобы я вспомнил все случаи, когда мой бес причинил вред людям.

- И во всех подробностях! – не терпящим возражения тоном добавил он.

- Зачем? – спросил я. – Если я и так уже во всём признался…

- Затем. – Подкопаев снял форменную фуражку с кокардой, опустился на стул, устало опёрся локтем на столешницу. – Будет суд, мальчик. То, что ты одержимый, ещё надо доказать. Будут опрашивать свидетелей, потерпевших. И не все они будут честны, ты уж мне поверь. Кто-то приврет ради красного словца, кто-то что-то напутает, забудет. А кто-то и намеренно тебя оговорит. Люди разные, мальчик, уж я-то хорошо это знаю.

В беситории мы были вдвоём. Горела свеча, потрескивали берёзовые поленца в печи, но душно не было – какая-то хитрая система вентиляции обеспечивала приток свежего воздуха в этот каменный мешок. Но даже вентиляция не могла избавить меня от чесночной вони – урядник защищался от бесов как мог.

Раньше я никогда не был в беситории. И не потому, что её охраняли или запирали на семь замков. Нет, она стояла открытая, доступная всякому любопытствующему. Но даже самым отчаянным из нас было страшно сюда заходить. А вдруг заразишься одержимостью? Подхватишь беса, как подхватывают болезнетворную бациллу?

Так было ещё вчера. А сегодня беситория стала моим домом, последним в моей жизни приютом. Я получил возможность изучить беситорию изнутри со всей тщательностью, но радости мне это не принесло. Огорчения, впрочем, тоже – я смирился со своей участью.

- Вот тут-то и понадобятся твои показания. Сам понимаешь, в суд тебя никто не приведёт, вопросов лицом к лицу не задаст. Но всё, что ты опишешь, будет изучено тщательно и беспристрастно.

Я сидел на дощатом топчане, покрытым свеженабитым соломенным тюфяком. Иногда, когда я шевелился, солома кололась сквозь плотную дерюгу и штаны. В беситории было зябко, я с головой закутался в одеяло и простужено шмыгал носом.

Одеяло, подушку, тёплую одежду, шерстяные носки и прочее принесла мне мама. Ещё вчера, где-то через час после моего ареста. Ей даже разрешили побыть со мной немного. А вот отца и братьев не пустили, не знаю, почему.

- Тебе будут задавать вопросы. В письменном виде. И отвечать ты будешь тоже письменно. А протоколы заседаний я лично буду приносить тебе, чтобы мог ознакомиться с показаниями свидетелей. Готовься, Василёк, суд будет долгим.

И до его завершения я могу не дожить, подумал я. Неизвестно, сколько мне осталось. Месяц? Два месяца? Или один день? Может, уже через десять минут я вспыхну синим пламенем. Интересно, это будет больно?

Нет! Не интересно! Совсем!

Просто страшно.

А урядник спокойно сидит рядом с живой бомбой и всё ему нипочём. Неужели он совсем не боится? Или просто храбрится, держит марку? Навряд ли, он мужик не робкого десятка.

- Павел Григорьевич, а что, если я убегу?

Вместо ответа урядник сделал приглашающий жест – попробуй, мол.

Я сполз с топчана, подошёл к двери. Она открывалась внутрь, нужно было ухватиться за ручку и тянуть эту каменную махину на себя. Но вот беда – никакой ручки и в помине не было. Только небольшой выступ по периметру. И всё же я попробовал. В результате только сорвал ногти и до крови ободрал пальцы.

Подкопаев подошёл к переговорному устройству – такая небольшая труба, торчащая в стене, с раструбом на конце.

- Семёнов, открой, - приказал он, наклонившись к раструбу.

С минуту ничего не происходила, а потом дверь пошевелилась и со страшным скрежетом начала открываться внутрь. Когда в образовавшуюся щель ворвался ветер и свет пасмурного дня, урядник ухватился со своей стороны и принялся тянуть и толкать.

- Чего стоишь? – пропыхтел он. – Помогай давай.

Втроём – я, урядник и неизвестный мне Семёнов – мы кое-как открыли проклятую дверь.

- Смотри, - буркнул Подкопаев.

Вчера, когда меня привезли, мне было как-то не до любований пейзажами. Сегодня, в общем-то, тоже, но я послушно высунул нос за порог и огляделся.

Двор – большой, побольше нашего. За жердяной оградой, чисто символической, только чтобы обозначить границы, - дикое поле, тянущееся до тёмной щётки леса. Слева дорога, ведущая в Красногорск – беситория, согласно Указу Квизорского Департамента, располагалась не ближе трёх километров от любого человеческого поселения.

Открывший нам дверь Семёнов стоял в нескольких метрах от беситории, настороженно блестел глазами из-под мохнатой шапки и поигрывал витым кнутом. За оградой, возле караулки, торчали ещё двое стражей, вооружённые длинными крепкими палками; у коновязи фыркали и потряхивали гривами две осёдланные лошади.

Всё было понятно без слов.

Отворишь дверь, развязав пупок, - тебя встретит стражник с кнутом. Положишь его, рванёшь в чистое поле – тебя догонят двое верховых с палками.

Не убежать. Да и незачем, если честно. В беситории хотя бы кормят, есть крыша над головой… мама навещает, опять же… Хотя нет, маму не надо, не хочу быть причиной её смерти.

Так я Подкопаеву и сказал.

- Пока можно, - успокоил меня урядник. – Ты уж мне поверь.

Конечно, я поверил. Он явно знал больше меня, хотя из нас двоих именно я был бесноватым. Интересно, подумал я, будет ли он таким же храбрым, когда поймёт, что мой срок подходит к концу? Будет ли по-прежнему смело заходить в беситорию или ограничится переговорным устройством?

Мысль отдавала горечью и злорадством, хотя кому-кому, а уж мне злорадствовать точно не стоило.

- А-а-пчхи!

Могучий чих сотряс меня, из носа потекло. Зажав нос, я заметался в поисках какой-нибудь тряпки, схватил чистое полотенце, лежащее на подушке, кое-как привёл себя в порядок. Щёки у меня пылали от стыда. Урядник протянул руку, озабоченно пощупал мне лоб, покачал головой.

- Да ты весь горишь, парень! Давай-ка ты ложись. А я дровишек в печь подброшу и схожу за матушкой Вельмой. Она живо тебя на ноги поставит.

-7-

Суд начался через неделю, в субботу. Почему так долго? Ну, во-первых, я должен был всё-всё про себя написать. Во-вторых, дознаватели, адвокат и судья должны были это всё прочитать. Составить списки потерпевших и свидетелей, выписать им официальные повестки. Подготовить, между прочим, помещение, в котором будет проходить разбирательство: здание мэрии, в котором раньше проходили судебные заседания, не очень-то подходило для этого, слишком много нашлось желающих присутствовать на моём процессе.

Господин Кубасов, наш местный предприниматель, великодушно предложил свою недостроенную виллу – все основные строительные работы там были уже завершены, оставалась отделка и ещё что-то по мелочи. Отцы города, включая мэра и судью, осмотрели виллу и остались довольны. В качестве зала заседаний решено было использовать бальный зал: светлый, просторный, с великолепной акустикой и электрическим освещением. Там был построен помост для судей и установлены длинные лавки для зрителей. Нашлись помещения для совещательной комнаты, для комнаты отдыха и столовой, закутки для секретарей с их архивами и прочее, прочее, прочее…

В саду, размеченном, но ещё не высаженном, были установлены павильончики для отправления естественных потребностей благородных господ; для остальной публики на скорую руку сколотили длинные дощатые нужники: для баба слева, для мужиков справа.

Да, действо намечалось грандиозное, я даже чуть-чуть гордиться начал. А потом подумал о родителях, о сестрёнке, и гордость моя куда-то улетучилась, сменившись печалью и беспокойством за их судьбу.

Откуда я обо всём это знаю? От людей, ясное дело. Меня ведь навещали. Каждый день, да не по одному разу: то урядник, то батюшка Питирим, то адвокат.

Да, у меня был свой собственный адвокат! Не Гусаров-старший, слава Богу, на которого у моей семьи просто денег не было, а бесплатный, назначенный мне по суду. Ничем не примечательный крючкотвор, он маялся в проёме открытой двери, задавал мне дурацкие вопросы, невнимательно выслушивал ответы и с облегчением убегал. Невооружённым глазом было видно, что он откровенно трусит находиться рядом со мной.

А вот батюшка Питирим, наоборот, вёл себя как настоящий полицейский следователь! Когда он заглянул ко мне впервые, я, по наивности своей, подумал, что он начнёт вести со мной душеспасительные беседы, будет ободрять, утешать и поддерживать в трудную минуту. Ничуть не бывало! Нет, он, конечно, утешал и ободрял, но как-то казённо, по обязанности. Пробубнит молитву как скороговорку и давай посторонние вопросы задавать. Создавалось такое впечатление, что христианского пастыря моя душа занимает в самую последнюю очередь. А по настоящему интересуют его совсем другие вещи.

Так, например, он требовал точный список моих друзей, которые были со мной во всех эпизодах одержимости. И не просто список, а с подробностями: кто стоял ближе ко мне, кто дальше, кто куда посмотрел, кто что сказал… Я считал это пустым любопытством и злился; батюшка Питирим не обращал внимания на мою злость и наседал.

Ещё он прицепился к оборотню. Ну, к тому, что чуть было не напал на нас с Комаром. Хуже пиявки прицепился, честное слово, не оторвёшь! Вынь да положь ему приметы оборотня: рост, телосложение, примерный возраст, да какие у него глаза, да какие у него уши… Такой допрос учинил, что мне этот оборотень ночами стал сниться! Художника позвал, из наших, из местных. Творческий человек, художник не дурак оказался выпить, а чарочка-другая крепкого, как известно, вызывает подъём духа и толкает на подвиги. Подвигов от пьянчужки не требовалось, а требовалось нарисовать портрет оборотня по моему описанию. Портрет он нарисовал, да что толку? Если для меня все оборотни на одно лицо? На одну морду? Не важно. Но батюшка Питирим остался очень доволен.

Про Кольку опять же допытывался, про Комара. Как давно мы дружим, хороший ли он друг и всё такое. Тут я, конечно, ничего скрывать не стал, расхвалил Комара в пух и прах. А что? Пусть знает, что есть ещё настоящая дружба между людьми, не все отношения выгодой меряют. Он, Колька-то, и в беситорию ко мне рвался. Только не пустили его, прогнали взашей. И правильно сделали, между прочим! Но Комар упёртым оказался, придумал подобраться к беситории ночью, когда стража носом клюёт, чтобы через переговорную трубку со мной парой слов перекинуться.

Ну, об этом я батюшке Питириму ничего говорить не стал. Мало ли? Проболтается кому, дойдёт до Колькиного отца, так тот Кольке шкуру плетью так обдерёт, что тот неделю сидеть не сможет. Оно мне надо, друга подводить?

А когда про кузнеца речь зашла, тут вообще пердимонокль вышел, как выражается учитель Белкин. Расспрашивает меня батюшка Питирим: кто знал, что я к кузнецу за ножами пошёл, не было ли там случайного прохожего, как давно кузнец траву косил, какой у него колодец, ну и прочую ерунду. А потом вдруг и говорит: мол, сынок Трофима Лукича, чумазый Антошка, жив и даже здоров. Коса, мол, по коже только чиркнула, царапина, а не рана. Мимоходом говорит, как о чём-то не важном.

Я аж подпрыгнул. Ну что за человек? Я ему, понимаешь, душу открываю, в невольном грехе убийства каюсь, а он? Молчит! Молчит, так его и перетак! Хотя давно мог бы снять тяжкий груз с моей души.

Ну и высказал я ему всё, что думал. А батюшка Питирим страшно удивился: он, оказывается, был уверен, что адвокат уже поставил меня в известность. Потому как обязан был это сделать и даже обещал.

Стало ли мне обидно? Нет? Ни обиды, ни горечи, ни злости – ничего я не ощутил. В груди у меня образовалась ледяная пустота. Потому что в этот миг я понял – меня предали. Никого, даже собственного адвоката, даже духовника я не интересую. Ни я сам, как личность, ни мои душевные терзания. Все давно поставили на мне крест. И заботит их только, чтобы никто больше от меня не пострадал. Сидит Василёк в каменном мешке – ну и пусть сидит, так всем спокойнее. А суд, грядущее обвинение или оправдание – это всё фикция, пустое сотрясение воздуха. Приговор уже вынесен – бесом, который сидит во мне. И скоро будет приведён в исполнение.

Я, ещё живой, был уже для них мёртвым. И меня, как сломанную бесполезную вещь, выбросили на помойку.

Я не хотел больше никого видеть. Я хотел умереть. Я и не знал, что предательство – это так больно.

- Дурак! – воинственно сказал Колька. – Это кто предатель? Это я предатель? А по шее?

Он стоял там, за метровой каменной стеной беситории, и добраться до моей шеи ну никак не мог, но его уверенного тона мне стало как-то легче.

Он каждую ночь приходил ко мне, мой верный Комар. И рассказывал самые последние новости, касающиеся предстоящего суда. Грустные это были новости, совсем невеселые. Как если бы умирающему живописали гроб, в котором его будут хоронить. Но все же я был рад услышать голос друга. И в то же время я страшно боялся за него – мой бес оказался не таким хилым, как я считал вначале, его зловредные эманации пробивали даже камень.

Полицейская лошадь вдруг расковалась и повредила копыто гвоздём. Один из стражников обварился крутым кипятком, у другого прихватило живот. Копчёный окорок протух на леднике, свежий хлеб покрылся плесенью, скисло молоко. Батюшка Питирим маялся зубами.

Ну ладно – стражники. Урядник Подкопаев. Батюшка, в конце концов. Их дело – казённое, они за это деньги получают. А Колька тут при чём? Он за что должен страдать? Да, пока ничего плохого с ним не случилось, но ведь это лишь вопрос времени. Рано или поздно удача отвернётся от Комара, и он огребёт от меня по полной.

Я гнал его прочь, но каждую ночь он возвращался. Ненадолго, на часок-другой, но для меня это было как глоток студёной воды в жаркий полдень. Я радовался, услышав его голос, и проклинал себя за эту радость. Мне бы решимости побольше, чтобы доложить уряднику: так, мол, и так, ходит тут ко мне Колька-Комар, дурит стражников, подвергает свою молодую жизнь опасности. Только правильно говорит батюшка Питирим – слаб человек и грешен в этой своей слабости. Каждую ночь я обещал себе поговорить с урядником, и каждое утро, как видел его, на мои уста словно печать молчания ложилась. Ни словечка не мог вымолвить, хоть режь меня. Так и мучился.

А потом начался суд.

Урядник Подкопаев приносил мне для ознакомления протоколы судебных заседаний. А Комар дополнял сухие казённые строки своими личными впечатлениями. Так что я, сидя в своём каменном мешке, имел полное представление о том, как решалась моя судьба.

Ну дуры, что с них возьмёшь!

Пришлось всё рассказать. Я был сдержан, я тщательно подбирал слова, чтобы успокоить взволнованную маму, и мне это удалось. Ворча насчет гадских сплетниц, которым только дай языки вволю почесать, мама принялась собирать на стол.

За ужином мы о Буздачихе не говорили. Отец утром собирался в соседнюю область по торговым делам и, как всегда перед отъездом, засыпал нас ворохом наставлений, толковых и не очень. Мы слушали, кивали, послушно соглашались со всем, что он говорил, но я точно знал, что половину из этих наставлений выброшу из головы прежде, чем телега отца доедет до окраины города.

При всём уважении к отцу, у меня были свои представления о том, как нужно вести дела.

-4-

Ночью кто-то нарисовал углём крест на наших воротах. Хорошо, что я встал раньше всех, чтобы проводить отца. Набрав ведро воды, я кое-как затёр крест пучком соломы, так что никто, кроме меня, его не увидел. Если отец и заметил влажное пятно на посеревших от времени досках, то никак этого не показал – упал боком на телегу, дёрнул вожжами, и наши смирные лошадки послушно тронулись в путь. Из дома выскочила встрёпанная полуодетая мама с платком на плечах, догнала телегу, сунула отцу котомку со снедью – тот вечно забывал взять припасы в дорогу – постояла немного, глядя отцу вслед, перекрестила его, а потом ушла в дом.

А я остался.

Небо на востоке начало розоветь. Вдалеке слышался свист и звонкие щелчки кнута – это пастух собирал стадо по дворам. Где-то коротко, со сна, гавкнула собака, ей ответила другая, третья, и ленивое перебрёхивание покатилось по улице – всё ближе и ближе к нам. Потянуло дымком – какая-то хозяйка растапливала печь. Скоро над улицей поплывёт упоительный запах свежего хлеба.

Ёжась от утреннего холодка, я размышлял, стоит идти досыпать или я уже проснулся? Возвращаться в духоту дома не хотелось. Спать уже тоже не хотелось. Зато бурчащий живот явно намекал на то, что неплохо было бы чего-то съесть. Позавтракаю, решил я, и в лавку. Чего бока зря пролёживать? А в лавке рачительному хозяину всегда работа найдётся. Дополнительные полки в кладовке набить, доски уже с месяц лежат, отец уже ворчать начал. Окна помыть – матери и без этого работы хватает, а Стеша только грязь развезёт. В ящиках с мелочёвкой порядок навести. То сё, пятое десятое… Работа всегда есть, только успевай поворачиваться.

Открывались мы в восемь часов. Это я завёл такой порядок, по примеру Барабаша, лавочника с Вишнёвой улицы. Раньше, когда лавки как таковой не было, а был сарай, куда отец сваливал нераспроданный в соседних деревнях товар, к нам наведывались в любое время дня и ночи. За нитками-иголками, за ножами-топорами, за солью, керосином, марлей, приправами… Постучат, бывало, в окошко и просят – продай. Маме приходилось бросать всё и идти в сарай, копаться среди кое-как распиханного барахла, чтобы найти нужное. Или - не найти, потому что откопать что-нибудь в этом хаосе было сложно.

Теперь – нет. Теперь у меня настоящая лавка, порядок и расписание работы. Поначалу народ возмущался, а теперь ничего, привык. И к восьми часам кто-нибудь уже ждал у двери, когда мы откроемся.

А сегодня никого не было. Я завозился, не смотрел на часы, а когда посмотрел, то с ужасом обнаружил, что уже пошел десятый час утра. Даже странно, что никто ещё не стучал требовательно, не скандалил. Покупателей нет, что ли? На ходу отряхивая пыль с одежды, я поспешил к двери, откинул крюк, распахнул створку.

Покупателей не было. Зато были зеваки – маленький табунок почтенных матрон. Бабы кучковались на противоположной стороне улицы, сидя на лавочке под забором Симоновых, глазели в мою сторону, шушукались. Но стоило мне высунуться наружу, как все сразу замолчали и отвернулись, делая вид, что интересуются чем угодно, только не мной и не моей лавкой.

Сперва я удивился – чего это они? Даже улыбнулся и помахал рукой – мол, давай, заходи, честной народ. Но никто не двинулся с места. А потом я вспомнил вчерашнюю историю с Буздачихой, и кровь бросилась мне в лицо.

Так это они, подлые, за мной следят, меня обсуждают! Устроились на безопасном расстоянии и гадают – бесноватый я или нет. У, гиены! Ячмень им в глаза, типуны на языки!

Дрожа от гнева и унижения, я захлопнул дверь и ушёл за прилавок. Меня всего трясло, как в лихорадке, в голове метались панические мысли: всё, Василёк, конец тебе настал! Вот уж повезло, так повезло, ничего не скажешь!

Но ведь я не одержимый! Я просто не могу быть одержимым, я совсем не чувствую себя одержимым! Нет же никаких признаков моей бесноватости… а вчерашнее происшествие с Буздачихой – совпадение! Несчастный случай и ничего более! Эта скупердяйка сама виновата. Возьми она корзину покрепче, ничего бы и не случилось…

За всё утро в лавку никто так и не зашёл. Никто из местных, я имею в виду. А эти трое покупателей явно были из приезжих, которых местные сплетни не интересуют.

Спешащий на поезд господин попросил папиросы «Бархатные». Таких дорогих папирос мы не держали, наши мужики самосадом обходятся, махоркой, «Астрой» в крайнем случае. Господин фыркнул, скривился, но согласился взять «Астру». Кинул мне пятак, сдачи дожидаться не стал и ушел быстрыми шагами. За ним едва поспевал потный слуга с баулом.

Красивая молодая дама потребовала сельтерской воды и мороженого. Когда я рассыпался в извинениях, смерила меня презрительным прищуром серых глаз, села в пролётку и уехала.

Опрятно и добротно одетому мастеровому понадобилась бритва. Я вывалил перед ним все бритвы, которые у нас были, штук десять или двенадцать, и дядечка долго и придирчиво выбирал товар, пробуя остроту лезвия ногтем. Потом долго и нудно торговался, уговорил меня на скидку в десять копеек и ушёл, очень довольный собой.

В два часа пополудни меня сменила Стеша – нас с ребятами ждал учитель Белкин. Наши сплетницы за это время тоже успели смениться – на длинной лавочке возле забора сидели уже другие кумушки. Они дружно лузгали семечки, и куры суетились возле их ног, склёвывая пустую шелуху и разочарованно бросая её назад на землю.

Новая смена не стала делать вид, что я их не интересую. Наоборот, стоило мне показаться на пороге, они во все глаза уставились на меня, продолжая проворно закидывать семечки в рот. А как только я отошёл на приличное – считай, безопасное! - расстояние, дружно бросились в лавку. В двери возник небольшой затор и перебранка – каждая из них хотела войти первой.

Бедная сестрёнка! Её же завалят вопросами – как я спал, что я ел, как я себя чувствую. Не случилось ли чего-нибудь необычного в доме? Может, посуда побилась? Кошка сдохла? Блины подгорели? Этих сплетниц интересует всё, они ничем не брезгуют. Каждый малозначительный фактик моей короткой биографии они обсудят со всех сторон, сделают далеко идущие выводы и охотно поделятся ими с окружающими, даже если окружающие будут против.

Я горько улыбнулся. Поздравляю, Василёк, ты стал знаменитостью! Почему же ты не рад, парень?

Потому что мне страшно – а вдруг они правы, и я в самом деле бесноватый? Нет, они ошибаются, я точно знаю – они ошибаются! Но - вдруг?..

Мама моя дорогая, и что мне тогда делать? Куда бежать, где искать спасения? Если спасения нет и быть не может?

Булыжная мостовая кончилась, мои ноги топтали низкорослый вереск, покрывающий склон холма, на котором стояла школа, но я этого не замечал, погруженный в собственные невесёлые мысли. И Комара не заметил, пока он не налетел сбоку.

- Здорово, бесяк! – заорал Комар, хлопая меня по плечу. – Как жизнь бесячья? Мать велела к тебе не подходить, только плевать я хотел. Мы же друзья! Друзья ведь, правда?

Он весело скалился щербатым ртом, он протягивал мне руку, а я стоял, не в силах проглотить колючий комок в горле, смаргивая предательские слёзы. Друг! Вот он, друг – настоящий! Который не бросит в беде, который за тобой и в огонь, и в воду!

Чем я заслужил такое счастье? Ну, подсказывал ему, списывать давал. Так это ерунда, мелочи. А он жизнью рискует!

Устав ждать моей реакции, Комар схватил мою руку, горячо пожал, а потом обхватил меня за плечи и потащил к школе, до которой оставалось шагов сто. На крыльце стоял учитель Белкин – высокий, красивый, гладко выбритый. Простой школьный мундир на нём выглядел как шикарный костюм от самого дорогого столичного портного – с таким изяществом и достоинством наш учитель носил казённую одежду. Белкин курил, поглядывая то на нас с Комаром, то на часы – он терпеть не мог опозданий.

Надо думать, все остальные уже в школе и сидят на своих местах.

- Я им говорю – ну вас к чёрту, не может Василёк быть бесяком! Такой парень – и одержимый? А они, дураки, выдрать грозятся.

Я остановился, снял его руку со своего плеча. Комар с удивлением вытаращился на меня.

- Ты, знаешь что, - сказал я, избегая смотреть ему в глаза. – Ты, правда, лучше держись от меня подальше. Мало ли что?

- Дурак! – Комар не баловал знакомых разнообразием оценок их умственных способностей. – Говорю тебе – никакой ты не одержимый. Даже рядом не стоял.

Он вдруг расхохотался – громко, истерично. Да так, что на глазах выступили слёзы.

- Рядом! – вскрикивал он между взрывами хохота. – Не стоял! Вот умора!

И сгибался в три погибели, хлопая себя по ляжкам и мотая головой.

Это было странно, это было пугающе, никогда раньше я не слышал у Комара такого смеха, но мне некогда было разбираться с этим – учитель Белкин уже докурил и теперь аккуратно выкручивал из мундштука окурок. Схватив Комара за руку, я рванул с места, как на уроке физкультуры.

Нам повезло – мы успели проскочить в класс аккурат перед Белкиным. Все остальные «болваны» уже были там и дружно уставились на нас с нездоровым любопытством.

Хотя, кого я обманываю? На меня они уставились, на меня!

Изо всех сил сохраняя независимый вид, я сел на своё место. Комар, конечно, хотел устроиться рядом, но Белкин его остановил:

- Не сюда, господин Комаров. Займите любое свободное место. У нас сегодня самостоятельная работа.

Только сейчас я обратил внимание, что все ребята в классе сидят по одному. Комар скорчил рожу и плюхнулся за парту, стоящую сразу за моей. Зато встал Генка Гусаров, прилизанный напомаженный красавчик, единственный сын адвоката Гусарова.

- Господин учитель, а этот что, с нами будет сидеть? В одном помещении?

Палец с ухоженным ногтем протянулся в мою сторону. Я сжал зубы, чтобы не наговорить на дисциплинарное взыскание. Ничего, мысленно пообещал я, я с тобой после занятий разберусь. Подловлю в укромном месте и вздую так, что мало не покажется.

Терпеть не могу людей, которые ни разу в жизни не дали никому списать.

Учитель Белкин достал из жилетного кармана пенсне и долго тщательно протирал стеклышки белоснежным носовым платком. Потом водрузил пенсне на нос.

- Господин Лукин будет заниматься на общих основаниях.

Господин Лукин, как вы понимаете, это я.

- Тогда уйду я, - сказал Гусаров, с вызовом глядя на учители.

- Это ваше право, - согласился тот. – Занятия у нас факультативные, веду я их бесплатно, так что ни вы мне, ни я вам ничем не обязан. И если вас лично что-то не устраивает…

- Не устраивает! Его присутствие угрожает моей жизни!

Белки приподнял бровь:

- В самом деле? И почему же, позвольте спросить, вы так решили? Господин Лукин угрожал вам? Может быть, даже при свидетелях? Если так, я, конечно, обязан принять меры.

Гусаров сжал кулаки:

- Он – одержимый! Бесяк!

- С чего вы взяли?

- Это все знают! Все в городе об этом говорят! Между прочим, уже есть пострадавшие!

Учитель Белкин вновь принялся за пенсне.

- Все знают, - повторил он с каким-то разочарованием. – Все говорят… Я думал, вы умнее… Обратитесь к вашему уважаемому отцу, молодой человек. И он вам объяснит, что даже самые незначительные обвинения нельзя строить на слухах. Даже если источник слухов такие надежные люди, как ваша собственная прислуга. Нужны доказательства.

Гусаров стал красен – не от стыда, от гнева.

- Вот вспыхнет он, будут у вас доказательства! Только поздно!

Учитель Белкин посмотрел на часы.

- Мы теряем время, - объявил он. – Я начинаю занятие. Кто считает нужным удалиться – прошу сделать это немедленно.

- Почему это я должен уходить? – возмутился Гусаров. – Пусть бесяк уходит!

Не обращая на адвокатского сынка внимания, Белкин пошёл по рядам, раздавая листочки с заданиями. Я сидел, опустив голову, и щёки у меня пылали; больше всего на свете мне хотелось послать всё к чёрту и сбежать. Куда-нибудь подальше. На край света, например. Но я остался. Гусаров остался тоже, только демонстративно пересел от меня подальше.

На парту передо мной лёг листок, исписанный чётким каллиграфическим почерком учителя. От листка еле слышно пахло табаком и хорошим одеколоном, и этот запах странным образом успокоил меня. Он словно обещал – всё будет хорошо. Посмотри на учителя, насколько Белкин спокоен и невозмутим. Он не обращает внимания на сплетни и даже мысли не допускает, что ты – бесноватый. Вот и ты – не обращай и не допускай.

Выбросив из головы дурака Гусарова, я сосредоточился на работе. Задание оказалось сложным, я пыхтел, потел, скрипел мозгами и стальным пёрышком. Вокруг меня тоже пыхтели и скрипели, шёпотом просили подсказки и шелестели шпаргалками. Учитель Белкин какое-то время расхаживал между рядами парт; иногда он хищно нависал над каким-нибудь бедолагой и ловким быстрым движением выхватывал у того шпаргалку. Совсем как цапля, которая выхватывает рыбу из воды.

- Надеяться надо только на себя, - назидательно говорил он, пряча скрученные в тугие трубочки бумажки в карман.

Причинив весь вред, который только мог, он угомонился, сел за свой стол, спиной к грифельной доске, достал из ящика стола книгу, обернутую в коричневую бумагу, и погрузился в чтение.

Тут-то всё и произошло.

Раздался грохот, пол дрогнул у нас под ногами. От неожиданности мы повскакивали с мест, завертели головами в поисках источника звука, и увидели, что за спиной учителя медленно оседает пыльное облачко, а грифельная доска сорвалась со стены и теперь, расколотая, лежит на полу.

Все уставились на меня.

- Это не я, - с ужасом сказал я. – Честное слово!

- Ага! – возликовал адвокатский сынок Гусаров. – Ну? Что я говорил?

Учитель Белкин аккуратно закрыл книгу, встал, подошёл к стене, в которой на местах крепления доски зияли лунные кратеры и змеились трещины, ковырнул ногтём одну из них. Пласт штукатурки скользнул по слою голубой краски, обрушился на пол, подняв пыль.

- Ну, конечно, - брюзгливо сказал Белкин. – На какое-нибудь народное гулянье у них деньги есть, а на ремонт школы – нет. А я ведь предупреждал, я говорил! И как прикажете в таком помещении принимать экзамен?

- Бесяк! – ликовал Гусаров. – Это всё бесяк! Его работа!

В дверь заглянул усатый вахтер Федотыч, бывший унтер с громогласным голосом и широкими вислыми плечами.

- Случилось что, Олексей Петрович? – сильно окая, встревожено спросил он.

- Полюбуйтесь, - сказал Белкин, указывая на разрушения. – Доэкономились.

Он достал платок, наклонился и принялся смахивать белёсую пыль со своих лакированных чёрных ботинок. Федотыч вразвалку подошёл к поврежденной стене, ударил в неё пудовым кулаком. От стены отлетел ещё один кусок штукатурки, вдвое больше прежнего.

- Прекратите, - морщась, сказал Белкин. – Вы решили окончательно развалить школу? Это ваше право. Только, умоляю, позвольте детям покинуть аварийное помещение. – И, повернувшись к нам, объявил: - На сегодня занятия окончены. Все свободны!

Мне не нужно было повторять дважды, я первым выскочил из класса и понёсся по пустому гулкому коридору. Вылетев из полутёмного прохладного здания школы, я зажмурился от яркого солнца и, не разбирая дороги, помчался куда-то. Всё равно, куда, лишь бы подальше отсюда.

Мне было страшно. Очень страшно.

Бе-сяк, бе-сяк! – билось у меня в голове в такт моему бегу. Бес-с-сяк! – дразнился ветер, свистящий в ушах. Бес, бес! – взлаивали дворовые кабысдохи, звеня цепями. Бесноватый! – протяжным басом соглашался пароход, отходящий от пристани.

За моей спиной кричала и топала погоня, и это только прибавляло мне скорости. На чёрных крыльях ужаса я пролетел всю городскую окраину, скатился с крутого берега и без сил упал на берегу реки. Сердце у меня колотилось уже не в груди, а во всём теле, глаза заливал едкий пот, в боку немилосердно кололо. Запалённые лёгкие с хрипом втягивали сухой обжигающий воздух, и я содрогался от кашля.

Сверху обрушился пласт песка, и вместе с ним рядом со мной свалился Колька Комар. Минут десять мы лежали, тяжело дыша, а потом Комар сел и принялся вытряхивать песок из волос.

- Ну и здоров же ты бегать, - хрипло проговорил он. – Еле догнал.

Я тоже сел.

- Зачем? – с трудом просипел я.

- Что – зачем?

- Догонял зачем?

Комар не ответил. Он стянул рубаху, скинул с ног тяжёлые башмаки, подвернул штанины. Зашел в реку и принялся умываться, с наслаждением фыркая и плескаясь. Я последовал его примеру. Умывшись и напившись, я почувствовал себя лучше.

- Не ходи за мной, - сказал я. – Не рискуй. Ты же видишь, я…

«Бесноватый», хотел я закончить и не смог. Просто горло сжалось, не давая мне вынести приговор самому себе. В ответ Комар скорчил зверскую рожу и показал мне кулак.

Потом мы долга молчали, сидя на берегу реки и провожая взглядом сплавляющиеся длинные плоты. На плотах спали, ловили рыбу, готовили еду на кострах; яркие фонари горели на ютах и на баках. Вечерело, от реки потянуло сыростью, завели свою песню лягушки. На противоположном берегу зажигались в домах огни. Сверху по берегу прошла компания молодёжи во главе с гармонистом: гармошка наяривала плясовую, парни ухали и свистели, девчата заливались смехом.

Беззаботные люди жили своей счастливой жизнью, в которой мне больше не было места.

- Пойду я, - сказал я, вставая. Колька Комар с готовностью поднялся тоже. – Не ходи за мной, ясно тебе? – прикрикнул я. – Ты мне всё равно ничем не поможешь!

Я быстро принялся карабкаться вверх по осыпающейся круче, а Колька остался внизу. Поднявшись на самый верх, я выпрямился, оглянулся, но Кольки на берегу не увидел: то ли темно было уже, то ли он ушёл.

-5-

Все последующие дни слились для меня в какой-то единый болезненный период моего существования, наполненный тоскливым ожиданием, натужным весельем и угрюмым безразличием. Как человека во время лихорадки бросает то в жар, то в холод, так и меня бросало в пучины безнадежного отчаяния и возносило к истовой надежде.

Я отказался жить в доме – мне не хотелось подвергать опасности своих близких. Для ночевок я сперва было выбрал сеновал, но быстро сообразил, что опасность от этого нисколько не уменьшается. Баня? Летняя кухня? Сарай? Ничто из этого не годилось для того, чтобы бесноватый преклонил там свою голову. В конце концов, я построил себе шалашик на задах, в самом конце огорода, и на этом успокоился: вспыхни я здесь, никто не пострадает.

Когда я сообщил об этом своём решении, отец нахмурился, катая желваки на скулах, но возражать не стал. Мама всплакнула и выделила мне подушку и одеяло – ночи стояли ещё холодные. Младшая сестрёнка Стеша жалась к матери и молчала, глядя на меня круглыми от испуга глазами.

В лавку я больше носа не казал – кому охота покупателей отпугивать? В школу тоже, хотя учитель Белкин несколько раз приходил и уговаривал меня выбросить дурь из головы. Грозил, что при таком отношении к занятиям экзамен я завалю.

Экзамен! Какой тут может быть экзамен, если жить мне осталось совсем ничего? Смешно даже говорить. Нет, не смешно – бессмысленно. И страшно. Страшно бессмысленно.

А вот столовался я, как ни странно, в доме. Случайно так вышло – зашел я, чтобы взять свою порцию, машинально присел за стол, мама машинально же поставила передо мной миску с кашей… и ничего не произошло. Ничего плохого, я имею в виду. День не произошло, другой, третий… Ну а потом так и повелось, что дни напролёт я проводил в своём шалаше, дурея от скуки и одиночества, а трапезничать уходил в дом.

Каждый вечер ко мне приходил Комар и ругал меня за пораженческие настроения. Размахивая руками, горячо убеждал, что я не бесяк, что слухи и сплетни это не доказательства. В родной дом я ведь захожу? Захожу! За общим столом сижу? Сижу! И что? И ничего, все живы-здоровы, ни одна кружка не разбилась, ни одна кошка не сдохла, а адвокатскому сыночку мы морду ещё набьём.

Он не один был такой, настоящий друг. И Егор приходил, и конопатый Федька, и другие ребята из класса. Реже, чем Комар, но всё же. И все уговаривали меня выйти в город, прогуляться, развеяться. А не то, мол, скисну тут, в своём шалаше, от тоски и печали. Или спячу, начну на людей кидаться.

Я и сам чувствовал, насколько я близок к сумасшествию. Моей деятельной натуре претило такое бессмысленное времяпровождение, от вынужденного затворничества я страдал не меньше, чем от тоскливых мыслей. И в один прекрасный день – точнее, в один поздний вечер - я не выдержал, поддался на уговоры приятелей и вышел за пределы двора.

Как объявленный в розыск преступник – оглядываясь, вжимая голову в плечи, готовый пуститься наутек при первом грозном окрике, при первом признаке опасности.

По нашей улице мы пробирались как воры – задами, прячась в густых вечерних сумерках, избегая фонарей и людей. Я нервничал, опасаясь встретить кого-нибудь из соседей, но очень скоро мы вышли в центр города, и я вздохнул свободнее.

Да, конечно, я и тут мог встретить своих знакомых. Но, во-первых, вечер. А, во-вторых, если надвинуть кепку поглубже на глаза, да поменьше разговаривать… Поди отличи меня, бесяка, от моих сверстников!

До глубокой ночи мы шатались по улицам спящего города. И ничего с нами не случилось. Ведь расколотый уличный фонарь не в счёт, правда же? Такое в любой момент могло случиться: фонарь оказался с дефектом, перекалился и взорвался фейерверком горящих керосиновых искр. А то, что мы в это время мимо проходили… ну, бывает. Просто случайность. Главное, никто не пострадал.

Так сказал Комар, и все с ним согласились. Правда, в последующие дни желающих составить мне компанию в моих вылазках поуменьшилось, но я на ребят не обижался. Всякий знает, что водить компанию с бесноватым опасно для жизни.

Я вжал голову в плечи, шмыгнул носом и сделал шаг. Маленький шаг, шажочек даже. Со стороны могло показаться, что я просто качнулся всем телом, оставаясь на месте, но это было не так – жадная оскаленная пасть стала чуть ближе. Такими темпами к вечеру я, глядишь, доберусь до самого края.

Меня не торопили, за моей спиной молчали и ждали. Даже ветер стих, настороженно наблюдая за мной. Проклятому бесу, что сидел во мне, не нужны были мои глаза, чтобы видеть всё.

Вот урядник Подкопаев - хмурит густые брови, кусая пшеничный ус. Он с самого начала был против моего решения, до конца пытался отговорить меня от «глупейшей затеи, достойной молокососа или нервной девицы». Но выездной судья ударил молотком, утверждая мой приговор самому себе, и Павлу Григорьевичу не оставалось ничего иного, как подчиниться закону. Теперь он ждёт моего последнего шага, чтобы зафиксировать мою смерть.

Вот дядька Василий, мой тёзка. Сосед, знавший меня с рождения; приятель моего отца. Он смущён и растерян, он не знает, куда девать руки – то скрестит их на груди, то сунет в карманы. Он полон искреннего сочувствия ко мне, неудачнику, но сквозь сочувствие пробивается простодушное возбуждение – вот так история! будет, о чём посудачить вечерами в трактире!

Зато Трофим Лукич, кузнец, сжимает пудовые кулаки. Его мрачный взгляд жжет мне спину не хуже клейма; он бы с огромным довольствием свернул мне шею самолично, но – нельзя. Не получится. Потому что на его пути встанет Павел Григорьевич. Со своей саблей, которой урядник владеет мастерски; со своим пистолетом, не дающим ни осечек, ни промахов. Ясное дело, убивать кузнеца Подкопаев не станет, кто я такой, чтобы ради меня убивать людей? Но остановить – остановит, ради того, чтобы свершилось правосудие.

Эти двое – кузнец и сосед – свидетели. Когда я шагну в пропасть, когда мое тело разобьётся об острые скалы, урядник составит акт о смерти, а свидетели удостоверят его своими подписями. Акт подошьют к моему делу, а само дело отправят в Святогорский филиал Квизорского Департамента. Вот и всё, что останется от моих неполных пятнадцати лет жизни. Не считая мёртвого тела.

Через год мне выкопают могилу в особом приделе нашего кладбища, поставят крест, проведут панихиду. Только моего тела в той могиле не будет, оно останется на веки вечные на дне пропасти.

Бесы, даже мелкие, хитры, коварны и могущественны. Они могут подселиться в любого, даже самого достойного человека. Даже в монаха-подвижника, истязающего себя аскезой. А после смерти несчастного - как правило, скорой и неотвратимой, бесы ищут себе новое вместилище.

Но тело самоубийцы для них тюрьма, из которой не сбежать. Даже если дикие звери растащат и обглодают кости дочиста, для беса-неудачника это ничего не изменит – пока последняя, самая крошечная частичка тела самоубийцы не сгниёт, растворившись в земле, бес не сможет покинуть свою темницу, чтобы творить новое зло.

По последним данным науки, на это уйдут сотни, если не тысячи лет. И это утешает. Не поэтому ли я выбрал для себя такой исход? Положа руку на сердце – нет. На пороге смерти можно быть честным с самим собой: я выбирал из двух зол и выбрал меньшее. Я предпочел быструю милосердную смерть долгому мучительному ожиданию. Я не хотел сходить с ума от страха и отчаяния в каменном мешке.

Если конец всё равно один, стоит ли продлевать агонию?

Я сделал ещё один шаг вперед. В грудь мне ударил упругий ветер – словно ладонью толкнул, заставляя отступить назад. Словно бес, зная, что его ждёт и ужасаясь этому, старался меня остановить.

Ничего у тебя не выйдет, бес! Не на того напал! Я сделаю это, и ничто не сможет мне помешать! Ничто и никто.

Каких-то три шага отделяли меня от края пропасти. Было ли мне страшно? Нет, страха я не испытывал. Честно говоря, я был в каком-то оцепенении, я не мог заставить себя поверить в реальность происходящего. Шли последние минуты моей земной жизни, а мне всё казалось, что это игра, затянувшаяся дурацкая шутка, которая всё не кончается и не кончается. И что вот-вот тяжелая рука урядника ляжет мне на плечо, и он скажет – хватит, парень, подурачились и будет. Беги домой, к мамке, и не хулигань больше.

Мне очень не хватало поддержки – в свои последние минуты я чувствовал себя страшно одиноким, никому не нужным, брошенным. Услышать доброе слово, ощутить дружеское объятие, услышать последнее «прости»… Но нет! Обо мне все словно забыли, оставив меня один на один со своей участью. Эти трое – урядник, сосед и кузнец – не в счёт, они просто делают своё дело.

Ладно, я понимаю – родители. Братья. Их просто не пустили, во избежание. Они вполне могли попытаться силой отбить меня, дурака, увести подальше, спрятать. Но батюшка Питирим? Который преподавал нам в школе Закон Божий? Который был со мной в моём несчастье, день за днём, который утешал и поддерживал, уговаривал меня одуматься и выбрать жизнь? Который выступал в мою защиту на суде? Он-то почему не пришёл? Хотя бы для того, чтобы исполнить свой христианский долг?

Последний раз я его видел вчера днём, перед заключительным заседанием суда. Я ждал, что он навестит меня, но батюшка Питирим исчез.

Павел Григорьевич, урядник, когда принёс протокол судебного заседания ко мне в беситорию, шёпотом рассказал, что случилось. Как и все, батюшка Питирим стоял, пока судья зачитывал приговор, а когда зал суда взорвался криками, стонами и плачем, выскочил из здания, как пробка из бутылки с шампанским. С безумными глазами, воздев наперсный крест как хоругвь, он пробился сквозь взволнованную толпу к крытой коновязи, вскочил в лёгкие дрожки, запряженные чалым жеребцом, и умчался куда-то, распугивая диким визгом людей, как какой-нибудь язычник. Только пыль взвилась столбом над Северным трактом.

- На моих, между прочим, дрожках, - сказал урядник и тяжело вздохнул. – Загонит он мне Грома, как пить дать, загонит. А толку? Что он задумал, Василь? Не знаешь?

Я не знал. Только Северный тракт вёл прямиком в Святогорск – областной центр, где располагался Квизорский Департамент. И это дарило надежду. Смутную, глупую, робкую надежду.

Я надеялся всю ночь. И всё утро. Пока ел последний в своей жизни завтрак, пока писал последнее письмо родителям, пока поднимался, сопровождаемый конвоем, на Чёртов Палец – я надеялся, надеялся изо всех сил.

А потом я встал над пропастью, и надежда умерла. Наверное, упала туда – вниз, на скалы. И разбилась вдребезги. А мне ничего другого не оставалось, как последовать за ней.

Три шага, три последних шага по этой прекрасной земле. А потом – полет в вечность. Я снял кепку, перекрестился и быстро, чтобы не передумать, шагнул вперед.

-2-

Когда именно появились бесы, тут ни у кого сомнений нет – тогда же, когда Небесная Сфера сменилась Квадратом Опоры. Самым натуральным квадратом, прямиком из учебника геометрии. Выйди в чистое поле, встань посреди степи, поднимись на вершину холма или церковную звонницу, и увидишь вместо плавно загибающегося, как огромная тарелка, горизонта четкие прямые линии, соединяющиеся под прямыми углами. Что послужило причиной этому удивительному явлению, до сих пор точно неизвестно, но бед этот катаклизм натворил немало.

Исчезали горы, острова и города со всем населением, а разорванная ткань мироздания срасталась так, словно никогда и не было здесь гор, островов и городов. И наоборот, горные вершины появлялись там, где их никогда не было и быть не могло. Вместо пустыней возникали моря, вместо морей – дремучие леса. Береговая линия океанов изменилась до неузнаваемости, воспалёнными фурункулами тут и там вспухали вулканы, заваливая раскалённым пеплом города и пашни. Обезумевшие от ужаса люди, проклиная своих богов, метались в поисках безопасных мест, и знаете что? Они их находили – места, которые сошедшая с ума природа либо не затронула вовсе, либо затронула в такой малой степени, что и говорить об этом не стоило.

А то и пользу принесла.

Взять, например, Дмитрово – откуда ни возьмись, там появилось море. Самое настоящее море, хотя и маленькое. Правда, твари в том море водились никем ранее невиданные, этакая помесь рыб и крокодилов разных размеров и форм. Ученые, из тех, кто совсем на голову отбитые, пришли в восторг, а дмитровчане, попривыкнув и присмотревшись, сделали два открытия. Во-первых, эти твари были безобидны и безопасны для существ, крупнее кошки. А, во-вторых, они оказались съедобны и вкусны. Теперь в Дмитрове отличная рыбалка и модный курорт, а местные гребут деньги лопатой и в ус не дуют.

Или Почечуевка – в один день она оказалась вся заросшей какой-то дрянью: плесень - не плесень, водоросли - не водоросли. Дома, амбары, скотные дворы, всё оказалось погребено под густо-багровыми липкими нитями. Кто-то из людей в панике бежал, бросив всё нажитое добро; кто-то, наоборот, остался это добро отвоёвывать. Плесень жгли огнём, травили уксусом и негашёной известью, рубили топорами. Плесень оказалась очень живучей, но люди были упорны и настойчивы, так что дней за десять Почечуевка была почти полностью очищена от этой мерзости. Почему почти? Потому что вдруг обнаружилось, что мерзость эта – не совсем мерзость, а вовсе даже наоборот. Потому что она исцеляла. Ожоги, порезы – все раны, которые люди получили в борьбе с багровым нашествием, заживали чуть ли не на глазах. Бельмастый Дудяк перестал быть бельмастым и теперь смотрел на мир чистыми, ясными глазами. Глубокие старики помолодели – распрямились согнутые бременем лет спины, перестали хрустеть колени. Даже морщины и те разгладились. А помещица Ольга Семёновна, которая приехала на родину умирать от чахотки и которую уже даже соборовали, поднялась со своего смертного одра. Умерла она на сто втором году жизни, и до самой смерти сохраняла ясный ум и прекрасную память.

Чудо, решили почечуевцы и ужасно возгордились. Но их гордость взлетела до небес, когда выяснилось, что плесень, это божие благословение, нигде, кроме Почечуевки, не принимается. Не растёт и всё тут, хоть тресни. Да и свойства её исчезают, стоит только вывезти плесень из Почечуевки. Так что да – всем, скорбным телом, жаждущим исцеления, приходилось лично тащиться в глушь по бездорожью. Теперь-то туда провели железную дорогу, понастроили гостиниц и странноприимных домов, а чванливые почечуевцы как сыр в масле катаются.

Что же касается моего родного Красногорска, то ничем таким выдающимся он похвастаться не может. Ну, гора, ну здоровенная. Выросла в одночасье посреди леса, уставилась каменным пальцем в небо. Одно только удивительно – поднимешься на гору, и перед тобой словно другой мир распахивается. Не скала-одинец, прозванная красногорцами Чёртовым Пальцем, а целая горная страна, с заснеженными вершинами и глубокими ущельями. Большая страна, огромная даже – самые дальние вершины терялись в сизой дымке. Только ходу туда людям не было – день-другой пути, и смельчаки, отважившиеся отправиться в неизведанное, странным образом оказывались у подножия Чёртова Пальца. Так что пользы нам от этой горы никакой не было; вреда, впрочем, тоже. Да, еще водятся на горных склонах козлы с диковинными ребристыми рогами, закрученными на спину. Мясо у этих козлов жилистое, но вкусное, но охотиться на них трудно – слишком уж они сторожкие и быстрые, по отвесным скалам скачут так, что дух захватывает. Ещё, говорят, видели в горах странных существ – люди не люди, обезьяны не обезьяны. Мохнатые, выше любого человека в два раза. Рассказывают, что глаза у них как плошки и горят во тьме; что силой мысли они камни крушат и деревья узлом завязывают; что пением подманивают к себе зверей и едят их, и что человека тоже могут подманить и съесть.

Враки, я думаю.

А вот бесы – не враки, нет. Самая что ни на есть реальная реальность, непонятно за какие грехи карающая человечество. Батюшки Питирим считает, что бесы эти – самые настоящие исчадия Ада, дети Сатаны, его воинство. Когда Землю ломало и корёжило, открылся, видать, пролом в Ад, откуда бесы и полезли. А Белкин, наш учитель математики, объяснял нам, что Ад тут ни при чём, и Сатана ни при чём, а бесы эти не бесы, а разумные сущности иного, чуждого нам мира, не по своей воле попавшие к нам и выживающие, как могут. Как умеют. Еще он говорил, что те люди, которые исчезли с лица Земли в результате катаклизма, не погибли, а перенеслись в родной мир бесов. И что мечутся теперь эти несчастные бесплотными тенями под чужими небесами на чужой планете; хотят и не могут вернуться домой.

Так это или нет, никому достоверно не известно, даже учёным. Они что ни год новые гипотезы выдвигают, одна другой затейливее. Только кому они интересны, эти гипотезы? Простого человека не научная тарабарщина интересует, а практические вещи – как, например, уберечься от беса, не дать нечистому захватить свое тело.

Ведь что самое плохое в одержимости? Сам-то человек поначалу ничего такого не чувствует, он живет обычной жизнью. Только вокруг него случаются разные беды и злосчастья. Стоит бесноватому войти в какой-нибудь дом, так сразу то сажа в печной трубе загорится, то стёкла сами собой побьются. Или свежее варево скиснет. Рядом с бесноватым люди болеют, ломают руки-ноги, теряют деньги, забывают имена родных. И чем сильнее бес-подселенец, тем ужаснее случаются беды. Тонут могучие корабли, сходят с рельс поезда, дотла сгорают города. Правда, случается такое редко, по большей части бесы пакостят по-маленькому. Тоже ничего хорошего, скажем прямо, но хотя бы жить можно.

А вот сами бесноватые долго не живут. Месяц-два, редко полгода, и несчастный сгорает синим пламенем. Буквально, в самом прямом смысле горит синим болотным огнём… нет - газовым факелом на нефтедобывающих заводах! И тут уж берегись, беги как можно быстрее и как можно дальше. Особенно, если бесноватый вспыхнул в доме – хватай детей и стариков и беги. Потому как дом твой обречён. И всё имущество твоё, нажитое непосильным трудом.

Раньше, когда всё только началось – а было это ещё до рождения моих бабушек и дедушек – бесноватых убивали. Пулей, ножом, дубиной – без разницы. Труп бесноватого не вспыхивал, а вёл себя прилично, как все остальные мёртвые тела – разлагался себе потихонечку, смердел и никаких неприятностей никому не доставлял. Но вот беда – изгнанный бес, лишённый своего убежища, начинал искать новое тело. И находил. Как правило, подселяясь в тело убийцы.

Убийства одержимых прекратились очень быстро. Кому охота, спасая своё добро, отдать своё смертное тело и бессмертную душу дьяволу? Загубленная жизнь против вещей, даже самых дорогих? Неравноценный размен. К тому же, проще прогнать бесноватого подальше. Взять палку или кнут и прогнать, как шелудивую собаку. Бесноватые не прокажённые, боль они чувствуют точно так же, как и мы с вами.

Но как прогнать мать? Отца? Мужа или жену? Любимого сына или дочь? Для этого надо камень иметь вместо сердца!

Как ни странно, выход нашёлся. Кто совершил это открытие, точно неизвестно – многие страны претендовали на лавры первооткрывателя. Но скорее всего, как объяснял учитель Белкин, это случилось в разных местах практически одновременно. Ибо идеи, как известно, витают в воздухе. А открытие состояло в том, что бесовские эманации не проходят сквозь камень. Или проходят, но слабеют настолько, что никому вреда причинить не могут.

Во всех странах - в городах, в деревнях и посёлках покрупнее, стали строить беситории – каменные коробки без окон, со стенами метровой толщины, с тяжёлой каменной дверью. У нас в Красногорске тоже есть своя беситория – приземистое здание на окраине, пять на пять шагов, внутри маленькая печь, лежанка, стол, иконы. Там одержимые проводили остаток своей жизни и там же сгорали, когда приходил их срок.

Вы не подумайте, беситория – не тюрьма! Несчастных не лишают человеческого общества. Их навещают родные (на свой страх и риск), к ним приходят священники. Им даже дозволены прогулки – во дворе, обнесённым легким жердяным забором. Прогулки эти строго регламентированы, никто из людей не приближается к забору ближе, чем на десять метров, даже охранник. Разумеется, это возможно при условии, что одержимые не ударятся в бега. Впрочем, такое случалось крайне редко. Ну, сбежишь ты, и что дальше? Будешь бродить по дорогам, умирая от голода и холода? Страдая от разлуки с родными и близкими? Одинокий, неприкаянный. Никто не подаст тебе даже куска хлеба, никто не предложит ночлега. Потому что стоит тебе приблизиться к людям, обязательно произойдет то, что выдаст в тебе одержимого. Тебя опознают, тебя палками загонят в ближайшую беситорию, только уже запрут в одиночестве до самого твоего конца. А воду и еду будут спускать через дымоход.

В небогатых посёлках роль беситорий выполняют глубокие погреба. Суть та же, только комфорта меньше.

Но у одержимых есть выбор. Они могут, например, подписать согласие на сотрудничество с Квизорским Департаментом. Приедет квизор в особом экипаже, заберет несчастного и…

А вот что дальше там с ними происходит, никто точно не знает. Слухи разные ходят, конечно, но можно ли этим слухам верить? Понятно, что квизоры одержимых изучают, ставят опыты по изгнанию бесов… но чем они кончаются, эти опыты? Был ли спасён хоть один человек?

Учитель Белкин рассказывал, что да, были такие случаи, они даже в специальной литературе описаны. Еще рассказывал, что квизоры научились продлевать жизнь одержимых, нашли защиту от бесовских эманаций. Не знаю, не знаю. Если так, почему они всех и каждого не обеспечили этой защитой? Или она не для всех подходит?

Отец, когда выпьет, ругает квизоров самыми чёрными словами. Говорит, что они-то и есть самые главные бесы, самые матёрые, и только притворяются людьми. А сами давно готовятся захватить весь мир. И захватят, дайте только срок!

Я эти его речи слушать не могу, меня от них всё внутри переворачивается и сжимается от ужаса. Потому что если отец прав, то всё безнадёжно, мы все обречены. Батюшка Питирим упрекает отца в маловерии и грозит епитимьёй. Урядник Подкопаев обещает отцу срок за подрывную деятельность, если тот не одумается. А мама сердится и отсылает отца спать на сеновал.

И все они считают слова отца пьяным бредом.

Бред не бред, но квизоры – одни из немногих, которых не берет бесовская зараза. Во всяком случае, никто никогда не слышал о том, чтобы в квизора вселился бес. Еще бесы не трогают детей до десяти лет и оборотней.

Кстати, с оборотнями интересная история. Они появились, когда Небесная Сфера сменилась Квадратом Опоры. Появились разом, вдруг. Причём утверждали, что они были тут всегда, и что это мы, люди, взялись неизвестно откуда, со всеми своими городами, железными машинами и прочими благами цивилизации. Бред, конечно, полная ерунда, но они в это верят.

Учитель Белкин считает, что раньше оборотни жили в мире, очень похожем на наш – и березки там были, и травки-ромашки, и воробьи, и прочая флора с фауной. А потом оба мира слились в единое целое, да так хитро, что каждое племя – людей и оборотней – считает его своим.

Что ж, очень даже может быть. Во всяком случае, оборотни непревзойдённые знатоки во всём, что касается целебных свойств трав и минералов. Так утверждает матушка Вельма, и я ей верю. Да и как не верить? Матушка Вельма не какая-нибудь неграмотная знахарка-самоучка. Она настоящая ведьма, с образованием, у неё и диплом, и разрешение на работу от Конвента – всё, как полагается. Ходят слухи, что ей предлагали место в самой столице, но она выбрала наше захолустье, поближе к оборотням. Которые, как известно, больших городов избегают.

А в маленьких городишках, вроде нашего Красногорска – ничего, живут. На отшибе, отдельной общиной, но всё же. Это те, которые тутла, оседлые. А лимба, которые кочевые, людей презирают и в человеческие поселения носа не кажут. Бродят себе круглый год от моря до моря, воют на луну, копают норы…

Ну и пусть их. Тут со своими, оседлыми, не каждый раз столкуешься, нечего нам к кочевым лезть. Худой мир лучше доброй ссоры… хотя и ссоры бывали, да ещё какие. До войны один раз дошло. Лимба сражались отчаянно, только что их клыки против ружей? Замирились, куда им деваться?

Так вот, точно известно, что любой оборотень может убить бесноватого без всяких последствий для себя. Разорвать на клочки, сожрать, и ничего ему от этого не будет. Даже заворота кишок не случится. Батюшка Питирим придаёт большое значение этому факту, хотя и признался как-то, что объяснить его никак не может.

Наш мэр, господин Новицкий, считает, что оборотни могут помочь в борьбе с одержимостью. Например, патрулировать улицы и тем самым отпугивать бесов. С этой идеей он носится не первый год, даже подал доклад в Государственную Думу, только ответа так и не дождался. Он даже к оборотням ходил, уговаривал их поучаствовать в эксперименте, сулил вознаграждение от казны и прочие блага, взывал к совести «братьев по разуму», бил на жалость и сочувствие… Пустое. Оборотней словами не проймёшь. Отказались без объяснения причин, и всё тут.

Мэр был очень расстроен, сгоряча пригрозил даже лишить общину оборотней вида на жительство. Но дальше угроз дело не пошло, горожане мэра не поддержали. Известно ведь, что оборотни – прекрасные пастухи, умелые и заботливые. Под их присмотром скот благоденствовал. Бродили по лугам тучные овцы, обросшие густой тонкой шерстью; коровы давали изумительное по жирности молоко; свиньи били все рекорды по опоросу. Найми оборотня в пастухи и забудешь про болезни и хищников. И что, лишиться такого счастья ради сомнительной идеи? Которую даже Дума не поддержала? Нет уж, господин мэр, оставьте оборотней в покое. Пусть занимаются своим делом, а с бесами мы как-нибудь сами разберёмся. В крайнем случае, если совсем уже невмоготу станет, квизоров позовём. Они, в конце концов, жалование за это получают.

Вы только не подумайте, что мы, красногорцы, ставим материальные блага выше жизни. Ни в коем случае! Просто редко в моём родном Красногорске случаются одержимости, за всю историю посчитать, так пальцев одной руки вполне хватит. В реке людей тонет не в пример больше. Так что жизнь у нас благополучная и относительно безопасная.

Кто же знал, что беда придёт скоро и не к кому-нибудь, а ко мне?

-3-

Для меня всё началось со старой Буздачихи. Да, пожалуй, именно с неё, с её слов, брошенных от небольшого ума и большой злобы. А всё почему? А всё потому, что вывалилось дно корзинки, в которой Буздачиха тащила три десятка отборных яиц на продажу. Старая была корзинка, ветхая, на честном слове держалась, но тратить деньги на новую Буздачиха не хотела. Скупая она была до ужаса, свою вдовую невестку с внучкой в чёрном теле держала, на всём экономила. Ну вот и доэкономилась – шмякнулись яйца об землю, заблестели весёлыми жёлтыми солнышками в окружении белых облаков-скорлупок. Пара чудом уцелевших яиц откатилась мне под ноги.

Господи ты боже мой, что тут началось! Крик поднялся до небес, даже удивительно было, откуда столько сил взялось в этом тщедушном теле!

- Убили! – вопила Буздачиха, падая на колени возле разбитых яиц – Ограбили! Что же это делается? Люди, помогите!

Люди смеялись, показывали пальцами, и никто не спешил на помощь старухе – Буздачиху в городе не любили. Я тоже смеялся, и мои друзья, Колька с Егором, стоявшие рядом, смеялись тоже.

Потом, лежа бессонными ночами на неуютном ложе беситории, я часто вспоминал этот случай, первый в целом ряду, и упрекал себя. Ну что мне стоило пройти мимо вопящей Буздачихи? Или, ещё лучше, вовсе не выходить из дома в этот день? Глядишь, бес выбрал бы кого-нибудь другого.

Но нет! Я и из дома вышел, и на базар попёрся, и с Буздачихой встретился. А самое главное – поднял два уцелевших яйца, сам не знаю зачем. Что бы я с ними стал делать? Запустил бы в ближайшую стену? Отнёс бы домой – гордись, мама, сыном-добытчиком? Не нужны мне были эти яйца, совсем не нужны. Но я их поднял и стоял, как дурак, потешаясь над старухой.

А Буздачиха уставилась на меня и вся прямо затряслась от какой-то противоестественной радости.

- А-а-а! – ещё громче завопила она, тыча в мою сторону тонким корявым пальцем. – Бесяк! Люди добрые, чего вы ждете? Бейте его, бейте бесноватого! Гоните его прочь!

Платок у Буздачихи сбился, седые космы развевались вокруг головы, как змеи на голове Медузы Горгоны, морщинистое лицо кривили судороги, на губах выступили пузырьки слюны – ну, сумасшедшая, каждому видно! Самая настоящая городская сумасшедшая, спятившая от скупости. Кто станет обращать внимания на её крики?

Так думал я – и ошибся. Люди, крестясь, попятились от меня; кое-кто пустился наутёк. Матери подхватывали детей и спешили прочь, то и дело оглядываясь. И не прошло минуты, как я остался один напротив Буздачихи – растерянный и злой. Только приятели сопели за спиной.

- Рехнулась, бабка? – крикнул я, позабыв о вежливости. Просто не до вежливости мне было в этот момент – слишком тяжёлым и, главное, неожиданным было обвинение, прилюдно брошенное мне в лицо. – Сама ты бесовка! Дура!

- Бесяк! – не унималась Буздачиха. – Вяжите его! Зовите полицию!

Она кое-как поднялась с колен и теперь возбуждённо приплясывала в яичной луже, тряся воздетыми кулаками. В правой руке у неё были зажаты остатки многострадальной корзинки, и этой корзинкой она размахивала, как флагом, а сломанные прутья разлетались во все стороны.

Всё ещё держа яйца в руках, я растерянно огляделся. Я ждал, что кто-то за меня заступится, заткнёт старой дуре рот, но горожане, продолжая пятиться, смотрели на меня с подозрением. А вдруг правда? – читал я на их лицах. А вдруг и в самом деле одержимый? Лучше от такого держаться подальше.

Колька Комаров, с которым мы шесть лет просидели за одной партой, грубо выругался и ткнул кулаком меня в бок.

- Пошли отсюда, - заявил он и сплюнул под ноги Буздачихе. – Идиоты! Ты на рожи их посмотри! Полные штаны наложили, придурки.

Наклонившись, я аккуратно положил яйца на землю, и мы пошли.

- Эй, Комар! – крикнул кто-то нам вслед. – Не боишься? Бесяка не боишься? Гляди, как вспыхнет – мало не покажется!

- Это ещё разобраться надо, кто тут бесяк, - с презрением сказал Колька. Не оборачиваясь, он сделал неприличный жест.

- Буздачиху не знаете? – поддержал его Егор. – У неё же язык помелом, таким выгребные ямы вычищать.

- В самом деле, - подал голос хорошо одетый господин в пенсне и с тросточкой. – Пожилая женщина, стыдно такие глупости говорить. И слушать стыдно.

Он взмахнул тростью, словно ставя точку в этом вопросе, и принялся выбираться из толпы. Его прямая спина, обтянутая тонкой тканью дорогого костюма, выражала презрение ко всем сплетникам мира.

Буздачиха всё ещё продолжала вопить, призывая гнев Господень на мою голову, но её уже не слушали. Потеряв к маленькому происшествию интерес, люди разошлись по своим делам. А мы побежали в школу.

Близились выпускные экзамены, и учитель Белкин, справедливо сомневаясь в своих учениках, добровольно вызвался поднатаскать «некоторых болванов» перед испытаниями. В число болванов попал и я. И даже знаю, почему.

Вообще-то, учился я неплохо, начальную ступень вообще с отличием закончил. Средняя ступень мне потяжелее далась, но всё же на твёрдого «хорошиста» я вытягивал. Но Белкин считал, что я способен на большее и уговаривал меня продолжить учёбу в гимназии. Мол, он подготовит меня к вступительным экзаменам, похлопочет за меня перед педсоветом и вообще составит протекцию. А после гимназии мне, мол, прямая дорога в Святогорский университет.

Очень Белкин хотел, чтобы кто-то из его учеников высшее образование получил. Прям горел этой идеей, все уши мне прожужжал, живописуя моё прекрасное будущее. Да только не перед тем бисер метал.

Не собирался я корпеть над учебниками, чахнуть в аудиториях, дышать библиотечной пылью. Не привлекала меня высокая наука, не по сверчку был шесток. Меня ждала наша семейная лавка, где я работал уже без малого год. И которая впервые за всё время своего существования стала приносить какой-никакой доход. Благодаря мне, между прочим, это даже отец признавал! И были у меня по поводу этой лавки большие планы! Мечтал перестроить помещение, расшириться, найти хороших поставщиков… Разбогатеть мечтал, в конце концов!

Скажете, мелко? Не идёт ни в какое сравнение с блестящей научной карьерой? Может быть оно и так. Только вот торговлей я заниматься хотел, а наукой – нет. И никакие белкины не могли переубедить меня. И я уже не говорю про деньги! Кто будет оплачивать мою учёбу в гимназии и университете? Отец? Не смешите меня, он учёных умников на дух не переносит. У него позиция такая: читать-писать умеешь? Деньги сосчитать, проценты вычислить? Ну и хватит, ты достаточно образован. А всё, что сверх того - от лукавого.

Учитель Белкин отчего-то был не в духе сегодня. И с ходу загрузил нас ужасающими с виду громоздкими дробями. Он был жесток и беспощаден, он не прощал нам ни малейшей ошибки, он изощрённо ругался по-французски и измывался над нами, бедными школярами. Так что через три часа, когда мы, обессиленные, выползли из школы, голова моя гудела, как колокол в пасхальный день. Я был убеждён, что выпускные экзамены я провалю, что будущее моё незавидно и неприглядно, и лучшее, что я могу сделать, это пойти в ученики младшего ассенизатора. Если возьмут, конечно.

А про Буздачиху я и думать забыл.

Пятеро диких гнорров вплотную приблизились к силовому полю, уселись на корточки. Они пристально разглядывали Пушистика, застывшего напротив, с другой стороны барьера. Гнорры не произнесли ни звука, они почти не двигались даже, но у многих сложилось странное впечатление, что произошёл некий обмен мнениями, своего рода разговор. После чего дикие гнорры ушли, а Пушистик лёг на траву, закинув руки за голову. Он всматривался в звёздное небо и тихонько урчал, как урчит домашняя кошка под ладонью человека.

- Что-то произойдёт, - взволнованно сказала Этери. – Будь я проклята, но я уверена, что эксперимент подходит к концу.

- Да, - согласился Даниель, взволнованный ничуть не меньше.

- Нет, - возразил профессор Дитц. – Эксперимент только начинается. Точнее, он переходит в практическую стадию реализации… Молодой человек, вы готовы поделиться с нами славой? Только не просите, чтобы мы поделились с вами своим позором.

- Позором? – удивился кто-то.

Этери мрачно кивнула:

- Проморгать разумную цивилизацию, разве это не позор?

- Позвольте, коллега! Где вы тут увидели разумную…

- Тише! – прервал спорщика непочтительный Даниель. Он во все глаза уставился на экран. – Кажется, начинается.

Из пяти гнорров вернулись трое. Или, может, это были совсем другие гнорры? Они остановились шагах в десяти от силового барьера, подняли и скрестили над головой длинные руки: так дикие гнорры приветствовали своих сородичей. Домашние гнорры так не делали никогда.

Пушистик вскочил. Взвизгнув от радости, он повторил дружеский жест. А потом отбежал подальше от барьера и замер, не опуская рук. Так и стоял неподвижной статуей, облитый звездным светом.

Мучительно медленно тянулись минуты. А потом с неба бесшумно спустилась огромная хищная птица с мощными когтистыми лапами, закружилась над Пушистиком. Выждав нужный момент, Пушистик подпрыгнул, схватил её за лапы, и птица, громко хлопая крыльями, с заметным усилием подняла гнорра в воздух. Перелетев через силовой барьер, она снизилась, Пушистик разжал руки и спрыгнул. Гордо выпрямившись, он стоял напротив своих сородичей, а те повернулись и ушли в лес. Пушистик, не колеблясь, последовал за ними – разумный свободный обитатель Благодатной. Отныне и навсегда – свободный.

От трогательности момента у Даниеля защипало в носу. Он сглотнул комок в горле, откашлялся.

- Интересно, - сказал он, слыша, как предательски дрожит его голос. – Вот интересно, как они называют свою планету?

- Надеюсь, когда-нибудь мы это узнаем, - сказал профессор Дитц, мрачно покачивая головой. – Но я, если честно, на это не слишком бы рассчитывал.

- Почему? – удивился давешний спорщик. – Отсутствие прямого визуального контакта дало прекрасные результаты! Гнорр прекрасно восстановился. Уверен, что наши ксенопсихологи…

Дитц тяжело вздохнул.

- Вы не понимаете, - вместо профессора сказала Этери Габриидзе и тоже вздохнула, только жалобно. – Посмотрите на всё глазами гнорров. Ваши родные, близкие… ваши дети, в конце концов… вдруг становятся животными. В самом прямом смысле – животными. Утрачивают разум, способность говорить, забывают своё прошлое… едят с рук агрессоров и счастливы от этого! Нет, не агрессоров, конечно, мы же не хотели зла, а… Как бы это поточнее сказать?

- Регрессоры, - стесняясь, вставил Даниель. – Это я придумал. Есть прогрессоры, а мы с вами – регрессоры. Пусть даже поневоле.

- Страшно подумать, что мы здесь натворили, - тихо сказал профессор Дитц. – Они столько лет пытались пробиться к нам. Как могли, кричали нам: остановитесь! мы разумные! Но мы были слепы и глухи – мы, так гордящиеся своим разумом… Фактическое истребление целой расы - можно ли простить такое? Не знаю. Нам остаётся только надеяться.

- Они простят, - уверенно сказал Даниель, и все посмотрели на него. – Понимаете, я видел, как они охотятся… в записи видел, разумеется… У них нет оружия, всяких там копий, луков со стрелами, но они им и не нужны. Гнорры просто наводят стаю хищников на добычу и забирают свою часть мяса.

- Так-так-так! – оживляясь, воскликнул Дитц.

- И что с того? – спросил кто-то. – Ну, другой способ охоты. Какое это имеет отношение к нам?

- Гнорры не могут оказать нам открытое сопротивление, - объяснил Даниель. – Камень или палка против нас бесполезны – как только гнорр оказывается в пределах нашего ментального поля… а это, по моим прикидкам, метров семьдесят-восемьдесят в диаметре… гнорр утрачивает разум. Забывает, что хотел сделать и проникается любовью к нам, людям. Но что мешает им натравить на нас волков? На местных животных наше ментальное поле не действует, они с лёгкостью разорвут нас так же, как любую другую добычу. Но гнорры почему-то этого ни разу не сделали. Не додумались? Вряд ли, этих ребят дураками не назовёшь. Скорее всего, они относятся к разуму так же, как и мы – с уважением и пониманием. Даже если обладатель разума совершает ошибки. Главное, чтобы эти ошибки можно было исправить.

- Коллеги, - решительно сказала Этери. – Предлагаю не медля приступить к плану экстренной эвакуации.

- Есть такой план? – удивился и обрадовался Даниель.

- И бросить всё? – Казалось, инженера по эксплуатации от расстройства хватит удар. – Фермы, заводы? Между прочим, здесь живут дети, которые родились на Благодатной, которые считают эту планету своей родиной! Может быть, мы куда-нибудь переместимся? В те области, где не живут гнорры?

- Тотальная эвакуация, и это не обсуждается, - отрезал Дитц.

Инженер по эксплуатации вцепился себе в волосы и жалобно застонал.

Мы освободили первого гнорра, подумал Даниель. Скоро их, свободных, будет много. А мы уйдём. Расценят ли они это как жест доброй воли? Как извинение? Очень на это надеюсь.

В комнату, где проходило стихийное заседание Комитета по гноррам, вбежал дежурный. Бледный, с вытаращенными глазами, он держал в вытянутой руке уником.

- Чэпэ, - хрипло выдохнул он и принялся дрожащими пальцами тыкать в сенсоры уникома. – Вот, смотрите! Это ужас, просто ужас! А до вас не дозвонишься!

На центральный монитор пошла картинка с уникома дежурного, и сперва никто ничего не понял, а когда разглядели, когда поняли, то в комнате повисла гробовая тишина.

Восемь гнорров – семеро взрослых и один старик – вышли к пустой в это время года биостанции в северном полушарии Благодатной. Куда подевалась радуга в их шерсти? Сейчас гнорры были белые, как свежевыпавший снег под их ногами. Старик нёс связку голубоватых клубней, похожих на луковицы тюльпанов. Войдя во двор станции, гнорры уселись в кружок и долго молчали, запрокинув лица к хмурым небесам; мелкий сухой снег сыпал сверху, но гнорры не обращали на него внимания. Потом старик раздал каждому соплеменнику по клубню. Гнорры поклонились друг другу, сунули клубни в рот и принялись жевать.

- Остановите их! – завопил кто-то. – Это же люцея крапчатая, страшный яд!

- Поздно, - дежурный был близок к истерике, он с трудом держал себя в руках. – Это случилось вчера. Тела нашли только сегодня, случайно заметили с вертолёта. Мы дистанционно сняли запись с камеры.

Доев ядовитые растения, гнорры легли на землю, головами друг к другу, затянули какую-то песню. Прошло несколько минут, когда замолк первый гнорр. За ним – второй, третий. Они умирали спокойно, без конвульсий – просто прерывалась их песнь, только и всего. Дольше других продержался старик, но и он замолчал. А снег продолжал падать на остывающие тела.

Профессор Дитц встал. В один миг он словно бы постарел на десяток лет, и голова у него тряслась.

- Ритуальное самоубийство, - тихо сказал он. – Можно ли выразиться яснее? Мы уходим. Только бы не было слишком поздно…

***

Человечество уходило. Полтора миллиона мужчин, женщин и детей были эвакуированы с Благодатной. Заводы, лаборатории, города и поселки были эвакуированы или разрушены до основания. На всей планете остался лишь Даниель – он хотел лично попрощаться с Корноухим, и он заслужил это право.

Даниель сидел на той же самой лавочке, что и в свой первый день на Благодатной. Он был без футболки, в одних шортах и босиком, и теплые лучи восходящего солнца ласково гладили его кожу. Позади него стоял бот, готовый в любой момент взлететь с планеты. Впереди расстилалась равнина, уходящая к морю.

По Благодатной шли бесчисленные стада могучих бизонов. Они разбивались на отдельные группы, расходились, снова сходились, и в их передвижении Даниель угадывал глубокий смысл и ритм – это был танец гнорров. Танцу вторили птицы: сухие звонкие кастаньеты аистов, переливчатые флейты малиновок, печальный фагот выпи – это была музыка гнорров. Одиночные деревья с причудливо скрученными стволами, разбросанные по равнине, – это были скульптуры гнорров.

Цивилизация, думал Даниель. Уникальная цивилизация гнорров, которую мы чуть не погубили. Но кто мог знать, что наш, человеческий разум окажется смертельным ядом для разума иного?

Вы только в начале пути, думал Даниель, мысленно обращаясь ко всем гноррам. На что вы окажетесь способны, чего, в конце концов, достигнете? Может быть, вы приручите бактерии и вирусы? Сольётесь разумом с каждым живым существом на планете? Создадите разумное существо, устойчивое к любым агрессивным средам, и отправитесь покорять Космос?

Как всё это захватывающе интересно, думал Даниель. И как жаль, как безумно жаль, что нужно уходить!

Одновременно с тотальной эвакуацией заработала программа реабилитации гнорров. К счастью, она не требовала ни каких-то специальных условий, ни чрезмерных усилий, достаточно было оградить гнорров от разрушительного воздействия человеческого разума. По всей Благодатной устанавливали силовые периметры с запасом еды и открытым источником воды, где гнорры в полной безопасности приходили в себя. А потом прилетали большие белые птицы, и дикие гнорры уводили своих освобождённых сородичей.

Для Корноухого было сделано исключение, его поместили не просто в периметр, а в силовой купол – чтобы не сбежал. На этом настоял Даниель – признанный специалист по реабилитации гнорров.

- Нам нужен свидетель, - твердил он. – Обязательно нужен свидетель наших добрых намерений и осознанных усилий! Мы не знаем, что запомнят и расскажут освобождённые гнорры. Мы не знаем, как воспринимают ситуацию гнорры дикие – может, они считают, что успешно похищают своих родных и близких из рук захватчиков. Должен быть хоть один гнорр, который увидит весь процесс от начала до конца. Так почему не Корноухий? Он получил минимальную дозу психотоксина, всё время своего пленения он пребывал в изоляции и, значит, оставался в здравом разуме. Я уверен, он поймёт, что происходит. И сумеет донести своё понимание до сородичей. Пусть все гнорры узнают – да, мы, люди, совершили ужасную ошибку. Но мы же её и исправили! И, может быть, народ гнорров поймет и простит нас.

- В этом есть рациональное зерно, - заметил профессор Дитц, и вопрос с Корноухим был решён.

Поначалу Корноухий рвался на волю: бился всем телом о силовой барьер, устраивал подкопы. К нему прилетали большие белые птицы, ударялись в невидимую преграду и улетали ни с чем, а Корноухий провожал их криком, полным боли и тоски.

А рядом с ним, ограниченные периметром безопасности, бродили домашние гнорры, медленно возвращаясь в исходное состояние, и сновали гнорры дикие, зорко приглядывающие за сородичами. Они быстро смекнули, в чём дело, и как только какой-то пациент реабилитационного центра в достаточной мере приходил в себя, за ним присылали птицу.

А Корноухий вдруг успокоился. То ли смирился со своим положением, то ли что-то понял. Скорее всего, последнее: пленник часами внимательно наблюдал за поведением своих, недавно еще домашних, сородичей – молча, напряженно. А потом «рассказывал» о своих наблюдениях вольным гноррам. Так, во всяком случае, считал Даниель, и многие с ним соглашались.

Увы, не всех гнорров удалось успешно реабилитировать. Безвозвратно одомашненными оказались те из них, кто слишком долго прожил с людьми; кто был вывезен с планеты; кто родился в неволе. Пожалуй, их можно было назвать ментальными инвалидами. Животными, с базовым набором инстинктов. Их было не так, чтобы много, в пересчёте на коренное население Благодатной, но и не мало. Их судьба сейчас решалась на самом высоком уровне.

Вернуть «инвалидов» в естественную среду? Но как к ним отнесутся их разумные сородичи? Будут опекать? Прогонят? И не положат ли изгои начало новому виду животных, внешне не отличимых от разумных гнорров?

Вывезти всех, кто не прошёл реабилитацию, с планеты? Разместить в заповедниках? В зоопарках? Но рано или поздно мы установим полноценный контакт с гноррами, наладим сотрудничество… и как мы объясним братьям по разуму, что к их несчастным сородичам, которые пострадали от нас же, мы отнеслись, как к животным? Или мы сможем разработать программу реабилитации для них?

Вопросы, вопросы… Найдем ли мы на них ответы? Даниель истово верил в это со всем пылом юности.

-7-

И вот наступил знаменательный день, когда последний гнорр покинул реабилитационный центр. Остался один Корноухий. Он заметно волновался: то начинал метаться в своей клетке, то застывал у границы силового поля, вглядываясь вдаль. А последние люди, оставшиеся на Благодатной, грузились в челноки, чтобы отправиться на звездолет, ждущий их на орбите.

Даниель посмотрел на экран планшета – Корноухий стоял, напряжённо выпрямившись, и медленно поворачивал голову из стороны в сторону, словно пытаясь отыскать что-то взглядом. Или он прислушивался к чему-то?

- Потерпи, парень, - сказал Даниель. – Осталось недолго.

Сейчас Корноухий был один, но час назад его навещали – самка с детёнышем на руках. Постояла на границе силового поля и ушла. С тех пор, как люди начали массово покидать Благодатную, она приходила каждый день – изящная, красивая самочка Корноухого.

Нет, поправил себя Даниель. Какая ещё самка? Жена Корноухого, ребёнок Корноухого. Любимая и любящая семья. Они ждут и, значит, с Корноухим всё будет хорошо.

Даниель кивнул и встал.

- Мы уходим, - сказал он. – Но мы обязательно вернемся. И тогда ты назовешь мне свое имя. А я тебе – свое. Наша первая встреча была неудачной, мы натворили глупостей. Но вы же простите нас за это, правда? Поймете, что мы не хотели зла?

Даниель тронул сенсор на планшете. Раздался треск электрического разряда, и силовой купол рассыпался весёлыми разноцветными искрами. Силовые купола не имеют обыкновения трещать и искрить, они исчезают незаметно, без всяких спецэффектов. Но этот фейерверк был устроен людьми специально – чтобы Корноухий понял, что силового поля больше нет.

И он понял. Сделал шаг, другой, в нерешительности остановился, вытянув руку в сторону несуществующего более барьера, посмотрел прямо в камеру.

- Иди, - сказал Даниель. – Иди, пожалуйста. Ты свободен.

Подчиняясь внезапному импульсу, Даниель поднял руки и скрестил их над головой: этим жестом гнорры выражали друг другу свои симпатии и потребность в общении. Корноухий не мог этого видеть, но из травы вдруг выползла черно-желтая змейка. Скользнула к человеку, обвилась вокруг голой ноги, трогая незащищенную кожу раздвоенным язычком. Это было щекотно; Даниель засмеялся, наклонился, аккуратно снял змейку с ноги и положил ее на землю.

- До свидания, - сказал он. – Очень надеюсь, что до скорого свидания.

Даниель выключил планшет и зашагал к боту.

Уже взлетая, он увидел на обзорнике самое прекрасное зрелище на свете: черный, как уголь, гнорр стоял, скрестив руки над головой, и смотрел вслед удаляющемся боту.

Каждая семья на Благодатной держала у себя гнорра, а то и двух-трех, да еще подкармливала дикие стайки. А еще гнорры были удивительно красивы – их густая короткая шерстка переливалась всеми цветами радуги.

Даниель знал, что гнорры красивы. По рассказам знал. Но увидеть эту красоту ему было не дано – Даниель был дальтоником. Для него гнорры были окрашены в разнообразные оттенки серого. Те, кто карабкался к нему на колени, требовательно обшаривая карманы, были светло-серые. Те, кто жался поодаль – чуть потемнее. Еще темнее, цвета асфальта, были те, кто робко выглядывал из зарослей травы.

Даниель поднял голову и, прищурясь, посмотрел на группу высоких деревьев метрах в ста от лавочки. Умная оптика мультирежимных очков дала увеличение, и Даниель увидел их. Гнорров. Диких гнорров. Черных как уголь диких гнорров, которые сидели на ветках и молча, с напряженным вниманием, наблюдали за своими более смелыми сородичами.

Мне нужен один, подумал Даниель. Кого бы выбрать? Черт, они все так похожи друг на друга! Хотя вот этот, пожалуй, подойдет: крупный сильный самец с характерной приметой – кончик левого уха отсутствует. Его и будем брать, решил Даниель.

- Фиксирую, - сказал он.

Очки послушно сфокусировались на выбранной жертве, передавая изображение остальным участникам облавы. Корноухий, словно почувствовав внимание к своей персоне, заволновался.

- Охотник, видишь его?

- Вижу.

- Черный?

- Как смоль, - с удовольствием подтвердил охотник.

Он, как и Даниель, тоже был дальтоником. И это было важно, очень важно.

-2-

Животные на Благодатной, словно стремясь подтвердить репутацию планеты, были абсолютно безопасны для человека, за исключением нескольких видов ядовитых змей, жаб и пауков. Все они отличались ленивым добродушием и никогда не нападали на людей. Даже хищники, похожие на земных бурых медведей и волков. И уж тем более не были замечены в агрессии милахи-гнорры, которые оказались самыми дружелюбными, самыми сообразительными обитателями планеты.

Все началось около трех лет назад, и началось с пустяка – дикие гнорры набрели на палатку туристов и разорвали ее в клочья вместе с содержимым. В момент нападения туристов в палатке не было, они занимались дайвингом в компании местных дельфов, поэтому разнузданному бесчинству гнорров ничто не мешало. Случай, конечно, беспрецедентный, но ведь всякое бывает. Люди не пострадали, а это главное. Факт нападения забыть и списать в архив как несущественный.

Но за первым таким случаем последовал второй, третий, четвертый… Гнорры забирались в дома фермеров и на заброшенные научные станции. Они проникали на автоматизированные заводы и в смарт-лаборатории, нападали на беспилотные трактора и грузовики. Они не искали вкусняшек, они не тащили блестящие побрякушки; они целеустремленно и остервенело разносили все в хлам. Пользуясь при этом орудиями труда: камнями, подвернувшейся под лапу арматурой, найденным в кладовке топором…

Это было дико, это было непонятно и пугающе. И, главное, не имело никакой разумной причины. Во всяком случае, с точки зрения людей.

Через короткое время к гноррам присоединились и другие животные. Стада травоядных вдруг сворачивали с пути и неотвратимой армадой перли на посевы, вытаптывая их в пыль. Птицы в самоубийственном порыве атаковали дроны и метеозонды. Даже бабочки, безобидные красивые хрупкие бабочки оказались агрессорами – они пестрыми облаками спускались на сады, а потом прожорливые гусеницы уничтожали листву, оставляя после себя голые скелеты плодовых деревьев.

Да, подобные эксцессы были единичными. Да, они не причиняли особого вреда. Но они были, и с этим нужно было что-то делать. Что? Ну, хотя бы выяснить причину изменений в поведении животных.

Последней каплей, своеобразной вишенкой на торте стал случай нападения гнорров на семью фермера Ингмара Ловакиса. Точнее, не на семью, а на дом. И даже не на сам дом, а на гнорра по кличке Пусик. Так, во всяком случае, утверждал Ловакис, и ему хором вторили многочисленные чада и домочадцы фермера.

Пусика они подобрали в лесу, во время пикника. Гнорр был совсем маленький; у бедняги была сломана задняя лапа, он нуждался в помощи. Каковую Ингмар Ловакис, ветеринар по второму профильному образованию, ему и оказал. Гноррик, как и все его сородичи, быстро привязался к людям; он шел на поправку, и фермер разрешил детям вынести зверька из дома. Чтобы, значит, малыш подышал свежим воздухом.

Тут-то все и случилось.

Гнорры действовали умело и решительно. Пока одни громкими воплями, прыжками и ужимками отвлекали семейство Ловакисов, двое других стремительно пересекли двор, подскочили к жене Ловакиса и выхватили из рук опешившей женщины маленького гноррика. От неожиданности и испуга женщина громко закричала, ее крик подхватили дети, и Ингмар не нашел ничего лучшего, как броситься вслед за похитителями.

- Я сразу понял, что это родители, - смущенно объяснял он потом. – И что они пришли за своим детенышем. Я, собственно, ничего не имел против, я считаю, что дикий зверь должен жить в своей естественной среде. Но у маленького гнорра была наложена фиксирующая повязка из биопласта, и снять ее непросто. Во всяком случае, взрослые гнорры, сдирая ее зубами и когтями, могли сильно навредить детенышу.

Впрочем, далеко уйти похитителям не удалось. Сначала, подгоняемые криками людей и сородичей, они развили буквально спринтерскую скорость, но уже через десяток метров замедлились, стали спотыкаться, оглядываться и к низенькому, чисто символическому забору подошли уже совсем не спеша. Где и сели, уставившись круглыми глазами на приближающегося Ингмара. Вид у них был ошеломленный. Слегка поколебавшись, Ингмар все-таки забрал детеныша у матери. Он действовал аккуратно, с предельной осторожностью – клыки у гнорров были не хуже, чем у какого-нибудь павиана, и фермер опасался укусов. Но гнорры не реагировали. Они без сопротивления отдали детеныша, а когда фермер понес малыша в дом, встали и поплелись следом. Через несколько дней они весело играли с детьми Ингмара, а на собственного ребенка обращали внимания не больше, чем на любое другое домашнее животное.

А гнорры из отвлекающей группы ушли, и больше Ловакисы их не видели.

-3-

- Даю координаты, - сказал Даниель. – Охотник, приготовиться к захвату.

- Готов, - откликнулся охотник.

Корноухий неподвижно сидел на своей ветке; угольно-черная шерсть его словно бы подернулась пеплом. Надо было спешить. Даниель отвел взгляд от животного.

- Начали! – скомандовал он.

Сердито жужжа, как большой шмель, пролетел ловчий дрон. Завис над гнорром, словно примериваясь, и выстрелил в него сетью. Корноухий пошевелился, вялым движением попытался стянуть с себя сеть и опять замер. Через минуту дрон взял курс на лабораторный корпус; под ним, растопырив лапы, медленно вращался в сетке плененный гнорр.

Даниель кинул на землю остатки кукурузы, отряхнул руки и встал. Осторожно пробираясь через стайку суетящихся гнорров, он направился в лабораторию. Его хватали за штанины, обшаривали карманы, умоляюще заглядывали в лицо, чирикали и щебетали, а он терпеливо и аккуратно отцеплял маленькие пальчики от себя.

- Нету, ребята, - ласково говорил он. – Больше ничего нету, честное слово.

Ему поверили и неохотно оставили в покое. Даниель прибавил шагу. В кармане завозился уником, поставленный на беззвучный режим.

- Объект на месте! – бодро доложил лаборант.

- Хорошо, я скоро буду. Как он там?

- Как пыльным мешком ударенный, - сказал лаборант и хихикнул. – Сидит, таращится, придурок придурком. Ну, в общем, все как всегда.

- Выбирайте выражения, Росс, - вмешался сердитый женский голос. – Животное в шоке после поимки, оно попало в незнакомую среду…

Даниель отключил уником и побежал.

Клетку с гнорром поместили в наспех оборудованную лабораторию на минус втором этаже. Ученые, конечно, брюзжали, что это издевательство, что в таких условиях они не могут работать, потому что им не хватает того, этого и еще много чего, но Даниель не обращал внимания на их недовольство. Для него самым главным научным прибором в данной ситуации была видеокамера. Самая обычная видеокамера, передающая монохромное изображение. А почти полуметровый слой бетона надежно изолировал гнорра от психо-ментального поля людей.

Прыгая через две ступеньки, Даниель взлетел на третий этаж, промчался по длинному светлому коридору, ворвался в операторскую, полную людей. Его ждали – центральное кресло перед монитором было свободно. Даниель взглянул на регистратор – с момента первой видеофиксации Корноухого прошло немногим более одиннадцати минут. Даниель перевел дух и уселся на свое место.

Гнорр сидел на полу в клетке, безвольно уронив передние лапы. Рядом стоял лаборант; он ласково разговаривал с гнорром, но тот оставался безучастным. Лаборант достал из кармана горсть кукурузных зерен, бросил их в клетку. Некоторое время ничего не происходило, а потом гнорр перевел взгляд на рассыпанные зерна, вялым движением протянул руку, взял одно и опять замер.

Изображение было черно-белым и шло не напрямую, а в записи, и задержка составляла ровно минуту – это было важнейшее условие эксперимента, на котором настаивал Даниель.

- Ну, вот, прошу вас, - сказала Этери Габриидзе, показывая на экран. – Все сделано, как вы хотели, но никакой разницы я, например, не вижу. Это животное ведет себя точно так же, как и все другие до него.

В голосе женщины слышалось едва заметное раздражение: мало того, что ее, доктора наук, известного экзобиолога передают в подчинение какому-то молокососу, так еще изволь подчиняться, не требуя никаких объяснений! Просто неслыханная наглость!

- Это не совсем так, - вежливо возразил Даниель. – То есть, что касается, поведения, тут вы правы. Но посмотрите на окраску его шерсти. Вы же видите, она посветлела.

- Это ничего не значит, - немедленно парировала Этери Габриидзе, показывая пальцем на второй экран: там, с такой же минутной задержкой, шла нормальная цветная запись. – Посмотрите на окраску его шерсти. Вы же видите, она не изменилась!

- Голубушка! – укоризненно протянул лысый сухопарый человек. – Ну зачем вы так? Это на вас совсем не похоже.

Женщина вздохнула, криво улыбнулась.

- Да, - сказала она. – Простите меня, профессор Дитц… И вы тоже простите меня, молодой человек, я повела себя недопустимо.

- Эге! – воскликнул кто-то. – А парень-то прав! Смотрите! Шерсть посветлела аж на две и три десятых единицы. Черт, как же мы этого раньше не замечали?

- Как мы могли заметить, если видели всегда только полихромное изображение? – возразили ему. – Вот, убедитесь – в цвете всё осталось по-прежнему!

- Ну, если только цвета чуть-чуть поблекли, - прищурившись, сказал профессор. – А? Или мне кажется? Что скажете, коллеги?

Этери уже взяла себя в руки.

- Что ж, это, наверное, очень интересно. Новое слово в изучении гнорров и все такое. Но я не понимаю, какое отношение этот узкопрофильный факт имеет к большой науке? И откуда такое повышенное внимание именно к гноррам? На Благодатной немало более интересных животных. Но мне, члену Совета Науки, звонит сам Президент Академии Наук, звонит ночью…

- Не вам одной, голубушка, - вставил профессор. – Мы все тут… хе-хе… члены, так сказать…

- Звонит и требует немедленно бросать все, мчаться за тридевять парсеков, чтобы присутствовать при необыкновенно важном эксперименте! Причем, простым наблюдателем! Я не хочу сказать, что меня это как-то унижает, но коллеги, согласитесь, ситуация довольно необычная. И, конечно, мы все хотели бы знать…

- Ах, как же вы еще молоды, голубушка, - ласково сказал профессор. Этери покраснела и замолчала, прикусив губу.

Даниель откашлялся.

- Нет, - сказал он, чувствуя себя ужасно неловко перед собранием маститых ученых. – То есть, я хочу сказать… В общем, я не имею права. Таковы условия эксперимента. Вы должны сами все увидеть, своими глазами. И сделать выводы.

- Ого! – весело сказал кто-то. – Этери, вы можете гордиться – нас уже повысили до интерпретаторов!

- А я не против, - добродушно сказал профессор. – Я даже за. С детства люблю загадки.

Он замолчал, откинулся на спинку кресла и стал смотреть в монитор. И все остальные стали смотреть, переговариваясь вполголоса. А Даниель украдкой перевел дух – он всерьез опасался грандиозного скандала. И то сказать: что такое он, ординарный ветеринар, против маститых ученых? Меньше, чем ничего. Но все обошлось.

На двадцатой минуте заключения Корноухий словно бы очнулся. Обнюхал и съел зернышко кукурузы, которое держал в кулаке. Подобрал рассыпанные зерна и тоже съел. На тридцать второй минуте он осмелел настолько, что подошел к лаборанту и протянул рук в просящем жесте. На сорок первой минуте он вовсю прыгал и скакал по клетке, издавая радостное возбужденное щебетание. А шерсть его, если смотреть на монохромную запись, стала еще светлее.

Даниель включил внешнюю связь.

- Спасибо, Росс, достаточно.

Лаборант кивнул, потрепал ластящегося к нему гнорра по голове и ушел. А Корноухий уселся на корточки, озираясь, словно в растерянности.

- А теперь смотрите, - сказал Даниель. – Смотрите внимательно.

Он мог бы и не предупреждать: все и так смотрели, не отрываясь.

Гнорр встал. Шатаясь, сделал несколько шагов, упал (кто-то ахнул), скорчился на полу и заскулил, закрыв голову руками. По телу его пробегала крупная дрожь, а шерсть стремительно темнела.

- Что с ним???

- Смотрите, - нетерпеливо сказал Даниель. – Росс, второй цикл, пожалуйста.

В комнату снова вошел лаборант. И тут случилось невероятное – гнорр, это безобидное животное, еще несколько минут назад само дружелюбие, бросился на человека, оскалив блестящие клыки. До лаборанта он не достал, помешала клетка, но Корноухий вцепился в решетку и изо всех сил тряс ее, завывая, как бес.

- Господи ты боже мой, - пробормотал кто-то. – В жизни ничего подобного не видел.

- Смотрите, - еще раз повторил Даниель.

Вой гнорра перешел в невнятное бормотание, он отпустил решетку, сел и снова протянул руку, выпрашивая кукурузу. Через несколько минут от былого агрессора не осталось и следа, это снова был ручной гнорр, ласковый и послушный. И – со светлой шерстью.

После четвертого раза, профессор Дитц попросил остановить демонстрацию.

- Не стоит мучить животное, - сказал он. – Мы же увидели всё, что могли.

- Не всё, - буркнул Даниель. Профессор посмотрел на него, задумчиво пожевал губами.

- Полагаю, нас ждут очередные неприятные сюрпризы.

- Неприятные? – удивился кто-то. Дитц мрачно кивнул головой.

- Уверен в этом. И поэтому настаиваю на небольшом перерыве. Мне необходимо навести кое-какие справки, уточнить кое-что. Да и пообедать не мешало бы… Боюсь, нам всем скоро станет не до этого, - вполголоса добавил он.

-4-

Эксперимент продолжили только следующим утром. По требованию свежесозданной комиссии по гнорамм, вместо Корноухого взяли другое животное. На этом особенно настаивал профессор Дитц.

- Совершенно очевидно, что мы имеем дело с угнетающим воздействием человеческого мозга на психическую деятельность местных высших животных, - объяснил он. – Ваш протеже, юноша, был пойман совсем недавно. А нам всем важно знать, как поведет себя животное, которое достаточно давно и плотно контактирует с человеком. Хотя бы месяц. Уверен, мы без труда подберем подходящую кандидатуру.

Даниель с энтузиазмом согласился, его тоже мучил этот вопрос. Мрачного Корноухого оставили сидеть в одиночестве в подвале, а вместо него привели крепкого молодого самца, по возрасту и весу примерно равного Корноухому. Для чистоты эксперимента, как объяснил профессор.

У Даниеля все уже было готово. В лесу, в полутора километрах от лаборатории, на симпатичной полянке был смонтирован силовой периметр, без купола, но достаточно высокий, чтобы гнорр не смог перебраться через него. Внутри периметра соорудили укрытие от дождя, оставили солидный запас еды, а водой гнорра обеспечивал протекающий через полянку ручеек.

Гнорр по имени Пушистик нисколько не возражал против прогулки. И только удивленно заскулил, глядя вслед уходящему хозяину. Он даже бросился за человеком, но силовой периметр, как только человек пересёк невидимую границу, автоматически включился и мягко отбросил гнорра назад. Озадаченно чирикая, Пушистик обследовал пределы своего временного обиталища, убедился, что их не преодолеть и загрустил. Он уселся под куст с крупными красными съедобными ягодами, обхватил себя длинными руками и принялся тихонечко раскачиваться из стороны в сторону, жалобно поскуливая.

- Всё, - объявил Даниель по общей связи. – Заканчиваем прямое наблюдение.

Опустились бинокли; дроны-наблюдатели вернулись на базу; люди отвернулись от гнорра по имени Пушистик. В прямом смысле слова отвернулись, словно потеряв к животному всякий интерес. С этой минуты все наблюдения за гнорром осуществлялись только лишь через автоматические устройства – камеры слежения вели непрерывную фиксацию объекта, запись передавалась в информационный центр и лишь потом, с часовой задержкой, транслировалась на многочисленные мониторы, доступные всем желающим.

К исходу первого дня эксперимента Пушистик почувствовал недомогание. Он потерял интерес к лакомствам, часто вздрагивал и озирался, словно от громкого звука, а потом забрался в построенный для него шалаш и лёг, свернувшись в клубок. Его била крупная дрожь, сквозь страдальчески оскаленные зубы вырывались стоны и хриплое дыхание.

В шалаше гнорр провёл следующие двое суток. Он ничего не ел и, что гораздо хуже, не пил, просто лежал и стонал. Даниель выдержал настоящий бой с доброхотами, которые требовали немедленно прекратить бесчеловечный эксперимент и оказать всю необходимую помощь несчастному животному. В одиночку Даниель бы не выдержал, но неожиданно на его сторону встали профессор Дитц, Этери Габриидзе и те из научных сотрудников, которые начали кое-что подозревать.

Эксперимент был продолжен.

Утром четвёртого дня исхудавший Пушистик выбрался из шалаша. Покачиваясь, он поплёлся к ручейку, и было видно, что каждое движение даётся ему с большим трудом. Иногда он оступался и каждый раз вскрикивал от боли. Дойдя до ручейка, гнорр лёг на живот и стал жадно пить. Он лежал минут двадцать, то поднимая голову, то вновь погружая лицо в воду. А потом сел и посмотрел в сторону лаборатории, и взгляд его был взглядом человека, который очнулся после тяжёлой болезни и теперь пытается осознать, что же с ним случилось.

- Молодец, - шепнул Даниель и ласково погладил морду гнорра на экране. – Ну какой же ты молодец, парень!

Он видел, что шерсть гнорра, тусклая и слипшаяся после болезни, стала темнее. Ненамного, совсем капельку, но – темнее. И видел это не он один – все участники эксперимента, глядя на монохромный монитор, признавали этот факт. Правда, на цветной видеозаписи Пушистик был по-прежнему вызывающе ярким.

- Где же вы были раньше, молодой человек?

Вопрос профессора Дитца был, по сути, риторическим, но Даниель ответил:

- На Земле. Проходил практику в кенийском питомнике.

-5-

В питомнике «Увангана-нга» тоже были гнорры. Им выделили приличный кусок саванны, по которой гнорры должны были бродить в своё удовольствие, как они делали на своей родине. А люди будут их изучать. Так решили специалисты – и ошиблись. Гнорры не стали бродить, охотиться, выкапывать личинок и корешки, они жались к людям, выпрашивая у них еду. Они ценили человеческое общество выше, чем даже внутрисемейные связи, и такое стремительное, в большинстве случаев – необратимое одомашнивание, сильно озадачивало биологов. Такого просто не могло быть… но это было. Без общения с человеком гнорры чахли и умирали. Матери переставали заботиться о детенышах, самцы жестоко конкурировали друг с другом за право приблизиться к человеку, получить из его рук лакомство… да просто побыть рядом!

Кенийский эксперимент свернули. В питомник Даниель прибыл, когда страшно довольных гнорров раздавали в зоопарки и в семьи. Подобное нетипичное поведение диких животных не могло не заинтересовать молодого амбициозного ветеринара. И оно таки заинтересовало.

Всё свободное от прямых обязанностей время Даниель занимался гноррами. Он изучил гигабайты информации, пересмотрел километры видеозаписей, он даже – на свой страх и риск, по-партизански – провёл маленький эксперимент, который дал неожиданные результаты. Из которых экспериментатор сделал ещё более неожиданные выводы, и выводы эти требовали немедленной всесторонней проверки.

Конечно, Даниель не был первым, который обратил внимание на то, что дикий гнорр очень сильно отличается от своих одомашненных собратьев. Но он был первым, кто заподозрил в этом нечто большее, чем девиации поведенческих реакций. Неисправимый антропоморфист, он видел проявления разума даже там, где разума не могло быть по определению, и у каждого живого существа признавал наличие души.

Дикие гнорры, на его взгляд, были гораздо разумнее гнорров одомашненных; Даниель предположил даже наличие цивилизации на Благодатной. Да, эти приматы – единственные сохранившиеся на планете – имели слишком много архаичных черт, чтобы биологи признали их равными хотя бы земным человекообразным. Да, они не строили поселений, не создавали орудий труда, они просто бродили по планете без всякой видимой цели. Они даже мертвецов своих не хоронили, просто оставляли их лежать, а падальщики вершили над телами свои кровавые погребальные обряды. Но у гнорров были удивительные взаимоотношения с некоторыми живыми существами планеты. Сонные рыбины приплывали так близко к берегу, что гнорры без труда вылавливали их голыми руками. Стая хищников, затравившая какого-нибудь оленя, вдруг без причины бросала добычу и уходила, стоило только гноррам приблизиться. Гнорров не кусала осенняя мошка и ядовитые змеи, буйволицы позволяли им пить своё молоко и ездить на спинах.

- Биологическая цивилизация? – морщась, сказал научный руководитель Даниэля. – Мальчик, ты перечитал научной фантастики. А все эти, с позволения сказать, случаи наблюдения… Ну, во-первых, они единичны и не подтверждены экспериментально. А, во-вторых, это может быть простым совпадением. Или фантазиями фермеров. Скучно им долгими зимними вечерами, вот и придумывают невесть что. Мифотворчество, слышал такое слово?

Наверное, научный руководитель был прав. Даже наверняка он был прав, со своей точки зрения. Но для Даниэля всё было не столь однозначно.

Если насчёт разумности диких гнорров можно было поспорить, то с домашними такого вопроса в принципе не стояло – они были животными. Весёлыми, добродушными, на диво сообразительными, но – животными. У них словно бы исчезало нечто неуловимое, присущее диким гноррам.

- Они словно бы переставали жить, - пытался объяснить Даниель. – И начинали существовать. В настоящем – без прошлого и будущего. Это как обычный человек и, скажем, скульптор. Мы смотрим на камень и видим камень. А скульптор видит будущее произведение искусства. Вот так и с гноррами. Они – творцы, но, попав к нам, они деградируют, откатываются назад по эволюционной лестнице. И я думаю, не мы ли тому виной? Наш разум? Вдруг он для гнорров токсичен? Как для кролика токсична наша кровь?

Научный руководитель сердился, обзывал Даниэля философом от ветеринарии и грозился лишить диплома за антинаучное мировоззрение. Но Даниэля уже было не остановить.

Он обратил внимание, что для него, дальтоника, монохромные гнорры отличались друг от друга интенсивностью окраски шерсти. Причём, если домашние гнорры, постоянно живущие среди людей, были светло-серыми, то дикие, с человеком не сталкивающиеся, были тёмными, почти чёрными. Все остальные располагались на чёрно-белой шкале в зависимости от того, насколько часто и плотно они контактируют с человеком. Чем реже контакты, тем темнее шерсть и наоборот.

Не доверяя себе, Даниель разыскал еще двух дальтоников и уговорил их поучаствовать в эксперименте. Что ж, результат его впечатлил – эти двое воспринимали гнорров точно так же, как и он сам. Тогда как обладатели цветового зрения никакой разницы в окраске гнорров не видели. Дикий ли, домашний, все они были переливчато радужными красавцами.

Но вишенкой на торте стал трогательный сюжет о воссоединении гнорра и его хозяина, показанный в новостях. Дело было на Благодатной. Двое приятелей отправились в сплав на байдарке, прихватив с собой гнорра. На порогах байдарка перевернулась, приятелей сильно побило о камни, но они выжили. Выжил и гнорр, уцепившийся за байдарку, только его унесло вниз по течению. Героические спасатели доставили потерпевших в больницу, где незадачливые путешественники провели несколько дней. А выписавшись, решили отыскать своего гнорра.

Это было нетрудно – ошейник животного был снабжён маячком.

В новостях раз за разом прокручивали бурную радость гнорра, оказавшегося дома – тот ластился к хозяину и буквально ни на шаг не отходил от него. Но Даниэлю этого было мало, он хотел увидеть реакцию гнорра, когда тот после десяти дней, проведенных в лесу, вновь столкнулся с человеком. Выпросив краткосрочный отпуск, Даниель отправился на Благодатную.

- Без проблем, - сказал Матиас, хозяин гнорра, выслушав странную просьбу приезжего ветеринара. – Я всё зафиксировал, - и похлопал по регистратору, висящему на поясе. – Чертовски странно это было, - добавил он, покачав головой. – Я поначалу даже засомневался, мой ли это Бобик?

- Как вы поняли, что это ваш? – спросил Даниель. – Они ведь все так похожи.

Матиас ткнул пальцем в Бобика, который неподалёку увлечённо охотился на крупных бабочек.

- Ошейник, - коротко сказал он. – Ни у кого такого больше нет. Сам посмотри.

Даниель посмотрел. На гнорре, действительно, был ошейник – широкий, мягкий, сплетенный из узких разноцветных полосок кожи, которые складывались в оригинальный узор. Явно ручная работа. Хозяин гнорра был прав – второго такого ошейника не найти.

- У него там ещё фенечки разные висели, - сказал Матиас. – Но он все сорвал, негодяй этакий.

Судя по следам на кожаных полосках, Бобик пытался сорвать и ошейник тоже, но не смог. Зубами до ошейника было не дотянуться, а плоские ногти гнорров, пусть даже твердые, как стамески, мало подходили для такой задачи.

Даниель угостил гнорра кукурузой, его хозяина пивом и улетел на Землю, увозя с собой бесценную запись. Он ожидал сюрпризов и не ошибся.

Перед тем, как потеряться, гнорр прожил с человеком около двух месяцев. И, по словам Матиаса, преданней и ласковей существа было не найти. Но, глядя на то, как найденный гнорр встречает своего хозяина, поверить в это было трудно. Зубы оскалены, шерсть дыбом, в глазах ярость. Отощавший, угольно-черный гнорр угрожал своему любимом хозяину, и плевать ему было на вкусняшки, которые Матиас предусмотрительно захватил с собой.

Говорите, домашний питомец? Любимец семьи, говорите? Черта с два! Перед Даниэлем было дикое животное, сражающееся за свою жизнь и свободу! Зажатый в небольшом каменистом распадке, гнорр метался, визжал, швырял в Матиаса мелким щебнем, и продолжалось это минуты две. А потом гнорр споткнулся – раз, другой. Сел, тяжело дыша и мотая головой. Вид у него стал одуревший, а чёрная шерсть словно подёрнулась пеплом.

- Бобик, Бобик! – Голос Матиаса за кадром был заискивающий и дрожал. – Ну что ты, мой хороший? Спокойнее, дружок, это же я. Иди скорее к папочке, папочка тебе вкусненького принёс.

Гнорр посмотрел на человека, встал и, тихонько поскуливая, поплёлся к Матиасу. Он шёл неохотно, то и дело останавливаясь и оглядываясь через плечо, но всё таки дошёл и взял лакомство из рук хозяина. Через несколько минут гнорр энергично встряхнулся, требовательно протянул руку – давай, мол, ещё! А в кабине аэромоба летел уже прежний Бобик – сидя на коленях у хозяина, он деловито обшаривал карманы Матиаса в поисках вкусняшек и радостно чирикал.

Цвет его шерсти стремительно светлел.

Даниель выключил запись, откинулся на спинку стула. Он был потрясён увиденным.

- Он не хотел возвращаться в неволю, - сказал Даниель. – Он дрался за свободу, как мог, сколько мог. Он снова стал диким. Бог ты мой, неужели это обратимо?

К тому времени Даниель окончательно убедился, что гнорры разумны. Ну или вбил себе в голову чушь собачью, если выражаться словами его научного руководителя. И если человек одним своим присутствием губит целую цивилизацию, то с этим нужно что-то делать! Это долг каждого нормального человека!

И Даниель отправился в Академию Наук.

- Как вы сумели пробиться к Президенту? – спросил профессор Дитц. – Чёрт возьми, как вы сумели убедить его? Ведь ваша идея была не просто сырая, она была фактически высосана из пальца. Я хорошо знаю старика Новгородцева, более… гм… недоверчивого человека я не встречал. Чтобы он своей властью утвердил вашу тему, фактически дал вам карт-бланш… Какие аргументы вы использовали, молодой человек? Поделитесь бесценным опытом.

- Президент Новгородцев мой дедушка, - объяснил честный Даниель.

Профессор Дитц только вздохнул.

- Нам повезло, - безо всякой иронии заметил он. – Нам всем крупно повезло.

окончание следует