Серия «Чем все закончилось»

СПИД, чуму XX века, сменила улыбка, чума века XXI. Улыбка в наши дни может означать что угодно, от желания кинуть вас на пару миллионов, заманить на тупые курсы, или впарить диван из гнилой фанеры, который развалится на следующий день после окончания гарантии, до просчитанного плана заявиться в школу с карабином, или мечты дотянуть до вечера, залезть в ванну с горячей водой и вскрыть вены. Завидев искреннюю улыбку, будьте осмотрительны. В этом сезоне их носят поистине страшные люди, способные на все. Те, кому нечего скрывать, не улыбаются во все 32, для улыбки нужен серьезный повод. Я знаю, я сама из этих, улыбающихся.

26.12. Обычное утро. Долго сплю, чищу зубы, не глядя в зеркало, собираю волосы в хвост. Погода как ранней весной. Тепло, сыро, ветренно, мрачно. Хотелось бы солнца, взглянуть в последний раз в бескрайнюю веселую синь, сощуриться, улыбнуться рассеяно, своей настоящей улыбкой. Но нет, так нет, я сажусь в машину и выезжаю на Дмитровку. Под зеркалом покачивается фигурка Деда Мороза. Подмигиваю: не подведи, старче.

За это время подъезд перекрашивали раз двадцать. В пору юности он был нежно-лимонный, вплоть до восьмого этажа расписанный веселой пошлятиной, грязной бранью и музыкальными манифестами. Теперь на стенах не пишут, но судя по душку, как ссали, так и продолжают ссать. И цвет стен неизменно противный. Сейчас отвратно зелёный, в прошлом году грязно-синий. Кто утверждает такие цвета? В них же просто невозможно существовать.

Поднимаюсь пешком. Не чтобы оттянуть время, дать себе фору, я все давно решила, хочется ещё раз пройти по битым ступеням, услышать голоса, отражавшиеся от стен, провести рукой по ободранному дереву перил, собрав следы собственных рук пятнадцати-двадцати-тридцатилетней давности. Не глядя, на ощупь, я читаю выцарапанные пацанами надписи: наши имена на третьем этаже, это Круглый в шестом классе резал, когда мы братались на крови, здесь "Катя", обрамленное сердечком, не знаю чье творчество, между седьмым и восьмым "К — сучара", а выше "друзья навек", "Михлик дебил", "Рэп кал".

Расстегиваю куртку, достаю ключ. Запираю за собой и заправляю цепочку на место, под свитер, туда, где болезненно пульсирует точка на палец выше солнечного сплетения, туда, где за двадцать семь лет образовалась ложбинка, и ключ привычно ложится на свое место.

Смотрю на часы. Потом на небо. Жаль что здесь нет птиц. Хотя, какие здесь могут быть птицы, птеродактили если только. Подхожу к самому краю. Как там у Гоголя: "Вот, погодите. Обрежем мы вам чубы!" Сжимаю в кармане пачку, талисман, оберег и единственный якорь, но так и не закуриваю. Начинаю медленно спускаться вниз.

Я как раз вовремя. В клубах испарений показываются пять фигурок. Скидываю куртку и бегу навстречу. Нет больше никакой тяжести в ногах, как при первых посещениях долины, нет щемящей боли в груди, и никаких двадцати семи лет нет. Парни, мать вашу, где вы были? Разве можно так пугать? Я уснула и мне снился долгий-долгий мерзкий сон. Будто тебя, Серёг, засосало в кишку, Узбек разбился, Колька вообще пропал, а я выбирала одежду для похорон Михлика... Ванька, Ванечка! Да что вы ржёте, придурки? Да не плачу я! Хорош ржать, говорю. Узбек, тебе зубы жмут?

И все заканчивается хорошо. Мы выбираемся наверх и идём жарить картошку с салом. Круглый бежит домой за банкой огурцов, никто не маринует огурцы лучше его бабули. Жизнь продолжается, скоро мы вырастем и кем-нибудь станем, лишь изредка вспоминая морок. Понемногу я забуду о том вязком сне, в котором мне было 46, и я курила, сидя на крыше. Я буду плакать, смеяться и делать все, что делают обычные люди, я обязательно научусь быть обычной. И я никогда не узнаю, что...

...что волшебство, действительно отменяется. И никакой Новый Год не наступит. Никогда.

Вместо этого щупальца-вены дотянуться, наконец, до нашего мира, пронзят реальность, порвав ее как старую газету, сетью оплетут дома моего милого города. Из раскрывшихся лепестками лон хлынут уродливые безмолвные тени. Люди, прочитавшие тонны книг про апокалипсис, посмотревшие тысячи фильмов, получившие сотни пророчеств и знаков, но так и не поверившие в истину происходящего, проснутся в новом мире и окажутся не готовы. Никакой битвы за землю, никакого противостояния не случится. Уродцы, выношенные изнанкой, будут хватать несчастных как скот, волочь к дымящимся щелям в асфальте и сбрасывать на переработку в бурлящую, жаждущую утробу. Спазматически подрагивающие багровые влажные дыры начнут выплевавать новых и новых, наспех сделанных существ, пока те не заполонят собой мир. И каждый из них будет иметь обезображенное рыло моего друга Леща.

Подполья, где могла бы вызреть революция, оплот человечества, не будет. И негде будет укрыться от рыскающих чудовищ, адские корни рассекут улицы и прорастут сквозь каждую стену. Это станет началом нового мира, Кровавым Рождеством.

Почва, высосанная до капли, выродится в бесплодную пустошь, а обвивающие ее трубки, подрагивая от процессов пищеварения, неторопливо переваривая трупы, с низким размеренным гулом мало по малу изменят законы вселенной, превратив нашу планету в один из перевалочных пунктов победного шествия Паразита.

Конец

Дни складываются из бессмысленных вещей, за которые мы цепляемся, дабы упорядочить свою жизнь. Дался мне этот проект? Не успею закончить его до 26-го декабря. Тем не менее, я с ослиным упорством езжу на работу, воюю с отделочниками, администрацией, поставщиками, дизайнерами. Что за нелепая игра такая? Каждый на своем месте задаётся целью вставлять палки в колеса остальным, всячески отягощая тому работу? Зачем? У меня огород зарос, так пусть и у соседа помидоры не родят? Никогда я не пойму этой взрослой жизни. Тем более нелепо все эти тараканьи бега смотрятся с крыши. Да, я опять вместо работы приехала на Аэропорт, поднялась на лифте и сижу, рассматривая красную долину, раскинувшуюся у ног.

За прошедшие годы я дважды спускалась вниз. Обходила громадину, служившую основанием дома, разглядывала вблизи жуткие гофрированные трубы, перекачивашие бурлящую кровавую кашу с тихим утробным урчанием. В некоторых местах стенки кишки истончались до прозрачности, и в эти слюдяные окошки можно было разглядеть то, что проносилось по адскому трубопроводу. Неясные грубые очертания туш, будто заготовки под что-то пока не оформившееся, не достигшее своей конечной стадии вызревания, жуткие суставчатые конечности, в которых угадывалась карикатуры на строение человеческих рук, щупальца или просто клубки губчатых кишок. Добили меня, попадавшиеся, кривые и изломанные, чудовищные подобия голов, скорее попытки воссоздания, пробные версии, лишенные глаз, со стесанными чертами, но носящее явное сходство с оригиналом. В каждом из них я разобрала образец, с которого лепили этих богомерзких големов, в каждой уродливой линии узавался Лещ.

Для меня это место не несло угрозы. Кажется, я даже начала понимать желания этого мира. Он хотел нас. Всех нас, вместе, хотел вырваться наружу, выплеснуть свое содержимое на наши улицы, соединиться с каждым и растворить в себе. Он хотел объединения. Он хотел тепла.

Я слышу тихий шепот. Ему невозможно не поверить. Он убеждает, что наш мир сломался. Что люди, его населяющие, утратили смысл и цель. Их нужно спасать, мы спасём людей и мир, стоит немного подождать. Только мы можем это сделать, мы вдвоем. Он хочет помочь, хочет помочь... Но я никогда не заморачивалась чужими хотелками. Меня и мои-то не особенно беспокоили. Лишь один вопрос не давал мне покоя, главный вопрос: вход через мою крышу единственный лаз на изнанку, или есть и другие?

Сижу на крыше, курю, и ничего мне больше не надо. Знать, планировать, бороться. Просто сидеть и курить. И тоненьким голоском в голове: а, может, и хрен бы с ним, Кать? Сдался тебе этот мир. Ты же умираешь, Катя, Катя, ты умираешь. Да гори оно всё...

Хочется плакать. Мне очень важно взять и заплакать. Но слез опять нет. Есть тошнота от бесконечных сигарет и бесконечная же усталость. И в противовес подленькой мыслишке я сжимаю в руке сигаретную пачку, мой священный Грааль, точку опоры, центр моего мироздания: а вот хуй ты угадал, уважаемый.

Волшебство отменяется, ведь к хорошим детям под Новый Год приходит Дед Мороз, а к таким как я — Крампус, засовывает их в мешок и бьёт плетьми.

Переход от детства к юности всегда непрост, но даже на фоне самых трудных подростков начала 90-х, я была пиздецом, летящем на крыльях ночи. Любимая игра всех детей, перешагнувших порог осознания себя — тыкать палкой в собственное бессмертие и пытаться успеть отскочить вовремя, пока не прилетело, но я умудрялась придать этой игре особый, пьянящий аромат безуминки. Мальчишки чувствовали это и летели на огонек, так и сколотилась наша компания. Игры со смертью, своей и чужой, последыш ритуала инициации, глубоко засевший в наших инстинктах, выродившийся в наши дни до экспериментов в виртуальном пространстве, в предыдущую эпоху принимал гипертрофированные размеры по вполне понятным причинам. И мы, я и пятеро мальчишек из соседних домов, стали лучшими в этой игре.

Залезть на завод за компонентами для рукотворной взрывчатки? Да! Недострои? Может, страшная и легендарная Амбрелла, Ховринская заброшенная больница, полная темных тайн и секретов, мифических сатанинских обрядов и вполне себе реального маньяка, убивавшего девченок? Естественно! Налетим и разворотим палатку с арбузами? Давай! Скучно что-то, пойдем играть на железку, кто последний спрыгнет с путей перед идущим поездом? О, прикольно, погнали! Переночуем на кладбище, я знаю, где ведьму с железными зубами закопали? Подожди, надо у бати в гараже фонари взять. Смотрите, пацаны, брат Круглого чемодан фальшивых баксов приныкал, может, возьмём немного, впарим кому? Крутяк! А потом в Мак махнем, на Тверскую! Чёт совсем тоска, ларек что ли грабануть? Бля, сыкотно, палево какое-то... давай. Сыграем в Хэллоуин, переоденемся в зомби и шуганем консьержку тетю Зину? И как ты это придумываешь? А лица разрисуем?

До пятнадцати лет стены обезьянника видели наши мордахи чаще, чем рано опустевшие детские. Ребята без рассуждений пошли бы за мной куда угодно, хоть в пекло. Для их матерей я была порождением этого самого пекла. Мама Вано, элегантная дама, инспектор министерских столовых, в прошлом сдобная буфетчица из Херсонской области, разрывалась между дряхлым супругом советником министра и молодым любовником без определенного рода занятий. Ее бесили все эти бесконечные визиты в школу и милицию. Называла она меня не иначе как "мадам брошкина" и "без пяти минут вдова олигарха". Умела дамочка зрить в корень. "Ох, бедовая девка" — вздыхала бабушка Круглого, родителей у него не было, только бабушка и старший брат, и всегда молчаливая мать Узбека соглашалась, покачивая головой. Будущая же свекровь моя, красавица тетя Наташа, мама Михлика, без обиняков величала "сучкой малолетней" и "зассыхой". И все сходились на том, что до добра дружба со мной не доведет никого, впрочем, никак этой дружбе не препятствуя.

А что мои родители? Наказывали ли они меня? Запрещали, сажали под домашний арест? Нет, они ничего не знали. Класса с шестого на все родительские собрания ходил дядя Володя, водитель моего папы. Он же в последствии стал забирать меня из отделения.

Я не была плохой или порочной. Никакой особой криминальной склонностью я тоже не отличалась. Я была обычной живой девочкой, беспокойный и быстрый ум мой жаждал получать и применять на практике все новую и новую информацию. Время этому благоволило.

Взрослея, я перестала оглядываться по сторонам в преддверии Новогодних праздников и тщательно закрывать форточку. Крампус не приходил, я перестала его ждать.

До добра я не довела никого.

Полгода я храню свой секрет ото всех, пока однажды зимой, на кухне, мне не приходит в голову идея:

— Пацаны, а полезли на крышу?

— Может, кино посмотрим? Холодно.

— Не ссы, Узбек, жопу не отморозишь.

Хохоча, мы вываливаемся на площадку. Я первая. У металлической решетки, закрывающий вход на чердак я останавливаюсь. Повернувшись к пацанам, делаю приглашающий жест:

— Отвечаю, вы не пожалеете.

В этот год ко мне впервые пришел Крампус. И все изменилось

Ничего не помогало. Я продолжала жить.

Пару раз в неделю я возвращалась на крышу, сидела на краю и тихо скулила, глотая коньяк из плоской бутылки. Все умерли, все! Почему я не могу? Почему я не могу просто взять и умереть, и оказаться там, где наверняка находятся все мои пацаны? В том, что пацаны где-то находятся, я не сомневалась. При полном неверии в бога, в рай, ад и все такое, идея полного небытия казалась мне абсурдом. Сейчас попробую объяснить. Я бывала в ином мире или измерении, на изнанке, если хотите. И эта изнанка была столь же реальна, как наш обыденный мир, наоборот, повседневная действительность после посещения изнанки ползла по швам, то там, то здесь обнажая торчащий скелет. Находясь там, ты как-то вдруг и сразу понимаешь: любое человеческое представление о боге просто невозможно в нашей системе мироздания, управляемой какими-то иными, непостижимыми законами. Но непостижимось законов вовсе не означает того, что человеческий разум не способен обнаружить, понять и логику, и взаимосвязь явлений. Я была уверена, что никто не уходит в никуда окончательно. И торопилась догнать своих ушедших.

Это случилось двадцать шестого декабря две тысячи одиннадцатого. Пришла на крышу в районе полудня, к двум была уже мертвецки пьяна. Где-то между двумя и тремя часами дня я их увидела. Пять едва различимых фигурок далеко внизу, у подножия дома. Я кричала, бесновалась, пытаясь привлечь внимание, запустила вниз бутылку (предметы сброшенные с крыши, по моим наблюдениям, никогда не достигают поверхности, я много с этим экспериментировала), но тщетно. Уснула здесь же, у самого края. Проснулась, мучимая диким похмельем, выбралась обратно в наш мир. Над Москвой стояла глубокая ночь.

Утром меня раздирали сомнения, не примерещилось ли с пьяных глаз? Доверившись себе, поехала покупать бинокль. Зря, как выяснилось, оптика в той реальности не работает совсем. Потом отправилась наверх.

Весь следующий год я провела на крыше, спускаясь лишь поспать, поесть и купить сигарет. Я уволилась и стала понемногу распродавать наследство, оставленное мне папой. Смерть папы прошла для меня почти незамеченной. Я всё глубже и глубже уходила в безумие, живя лишь своей одержимостью. Я перестала общаться с живыми людьми, мне вполне хватало общества моих мертвых друзей, и я вела с ними длинные разговоры на крыше. Я так хорошо знала мальчишек, что всегда угадывала следующую фразу любого из них. Показались они лишь через год, двадцать шестого декабря, в 14:28.

Новогоднюю ночь я провела тут же, глуша себя водкой. В полночь запустила сразу несколько салютов, тайно надеясь, что скрытые обитатели мира слегка охуеют от русского гулянья. Вышло эпично. Стоя на краю крыши, я смотрела на вспышки, озарявшее здешнее тяжёлое небо и почти веселилась.

А следующий новый год встретила в чужом подъезде, нажравшись заранее. Перепутала дома, хоть и живу на Аэропорте всю жизнь, поднялась на последний этаж, долго ломилась в чердачную дверь, выкрикивая проклятья, и уснула на площадке, прижавшись к прутьям перегородки.

Четыре года ушло на то, чтобы подтвердить закономерность. Только, вот, я никак не могла рассмотреть, что же они такое делают там, внизу. Зимой две тысячи семнадцатого мне удалось разглядеть. Ребята играли в сокс.

Спустя двадцать семь лет, за девять дней до конца истории, я еду на работу. Поезд в метро едет так медленно, что я успеваю заснуть.

Поскрипывают качели. Сейчас такие качели совсем исчезли из московских дворов. Помните лодочки? С двумя деревянными сиденьями друг напротив друга. Погода в этом январе апрельская. Тепло, безветренно, сыро. Тяжёлый снег будто пропитан водой. Мы с Михликом сидим на качелях, Вано стоит рядом, оперевшись на столб. Узбек только что ушел за пивом. Круглый должен скоро вернуться после экзамена по очередному сопромату. Лещ... я невольно обвожу двор взглядом, так и не привыкла, что Леща больше нет.

— Что делать? — Михлик повторяет это вторую неделю с периодичностью раз а полчаса.

— Кобыле хуй приделать! — не выдерживаю я. — Жить будем. Долго и счастливо. И умрем в один день.

Вано молча курит, качели скрипят, на Планетной снова гудит пробка.

— Это всё глюки. Спорынья. — рожает Серёга.

— Михалин, ты совсем дурак?

— Почему нет-то?

— Вот и я говорю, да.

— Я про спорынью. Там же на чердаке эти, опилки. В них грибок. Мы надышались парами.

— На чердаке стружка. Ты бросай клей нюхать. Или вас такому в школе милиции учат? — я тянусь и забираю у Вани сигарету.

— Нас учат, что у всего странного всегда есть простое и вполне обычное объяснение.

— Оно есть Сереж. Мы просто залезли на крышу и попали в неебаться чудное место. Куда проще-то. Кончай. Вон Узбек пиво тащит, — спрыгиваю с качелей и утопаю в сугробе.

Январь 96-го. Сколько нам? Так. Через три дня мне восемнадцать, Вано младше на шесть дней. Михлик, Круглый, как и Лещ, старше на год, а Узбек на три. Получается, 18, 19 и 21. Господи, совсем дети!

Я просыпаюсь в вагоне метро. Мне 46. И я точно знаю что делать. Слышишь меня, Серёж, где бы ты ни был? Я нашла ответ.

Прекрасно, что я дожила до ответов, а не сдохла, когда так страстно этого желала. Моя смерть ничего бы не изменила. Рано или поздно кто-то другой, открыв металлическую дверь, станет ключём к воротам. Этого нельзя допустить. Я запечатаю эту ебанную дыру из которой фонит безнадегой. Ее необходимо закрыть сейчас, пока в наш родной мир не хлынул ужас, зреющий до поры в утробе вывороченной реальности. Откладывать нельзя, сердце всё чаще подводит.

Интересная штука это человечье сердце. Оно способно вместить океаны боли и горя, но если приливы не чередовать с отливами, скрывать, таить, не давать выплеснуться чувствам наружу, затопить комнату и коридор, ударить пенной волной об стены, пустить ко дну корабль-другой, если носить маску, раз и навсегда выбрав улыбки на все случаи жизни, если казаться нормальным и приличным, другом, дочерью, женой, любовницей, начальником, сердце становится тяжёлым. Тяжёлое сердце глухо ворочается внутри, колотит в прутья клетки морзянкой: пиз-дец, те-бе пиз-дец, те-бе, су-ка, пиз-дец. Блаженны живущие с лёгким перышком в обрамлении кружева ребер, блаженны в неведении своего счастья.

Вчера, в каком-то сериале менты вели диалог:

— Мы смотрим, и наше сердце не разбивается.

— А, может, разбивается? Откуда нам знать, как разбивается сердце? Толкает в плечо и тянет локоть? Пойдем лучше шашлык есть. Ребята заждались.

Я знаю как разбивается сердце. Мир выцветает, и все становится неважным. Двадцать семь лет как я вдребезги разбила свое. Говорят же люди, надолго ль дурачку стеклянный хуй — не разобьет, так потеряет.

Я всё поняла, Серёженька, милый мой. Мерзость, затаившаяся за окном, ведущим на крышу, боится. Меня боится. Она обманывает меня фантомами моих друзей, отвлекает, сулит возможность повернуть время вспять. Но тварь просчиталась. Почему двадцать шестого декабря? Что означает выбор времени 14:28? Скоро, очень скоро я выясню и это.

Если выйти из метро в сторону площади Тельмана, встать где-нибудь у входа в "Галерею Аэропорт" и понаблюдать за троллейбусной остановкой, можно заметить опустившуюся старуху в одежде не по размеру и без передних верхних зубов. С жалкими кокетливыми ужимками, вызывающими дрожь отвращения, несчастная пристает к прохожим, выбирая мужчин, и предлагает отсосать тут же, в арке за метро, за символическую плату в одну "глупенькую" водки. Это Лена Уткина, моя одноклассница. То, что вы сейчас видите, моя заслуга.

Как-то я заметила монтажников, поднимающихся на крышу через наш подъезд. Открыв дверь жековским ключём, те вошли на чердак, часа два отработали и так же спокойно, покуривая и вяло матерясь, убрались восвояси. Стала наблюдать. Электрик, два лифтера, снегоуборочная бригада, трое ремонтников и мужик, починяющий антенны. Все это за полгода. Они умудрялись выходить через чердак не в безумный мир изнанки, а на обычную московскую крышу, а сделав свои дела, возвращались обратно целыми и невредимыми. Значит, дело не в самой двери. А в чем? В ключе? Или не только?Проверить это можно было одним лишь способом.

Уткину не любили, и это было странно. Уткину избегали. Ее фишкой была демонстрация вертикального шпагата, когда это ещё не было мейнстримом, а о Волочковой ещё слыхом никто не слыхивал. Невысокая, очень смуглая, гибкая брюнетка, бросившая цирковое училище, внушала всем на районе лишь одно желание: бежать. Дело было в ее черезмерной навязчивости. Стоило лишь однажды не спрятаться в кустах или за гаражами, завидев, идущую вдалеке Ленку, остаться на ее пути и, не дай-то бог, ответить на приветствие, как ты попадал в плен. Уткина приставала к тебе как липучка, не давала прохода, душила своей экстравертной жаждой общения. Оступившийся терял покой. Днём и ночью его преследовала безумная девка, выбравшая себе лучшего друга недели. Наученный горьким опытом народ, при команде "атас, Уткина идёт" рассыпался и искал убежище.

Ленкина мать, сочная разведенка с однушкой, торговала полуфабрикатами в "Кулинарии" у дома Узбека на Планетной, там ее нашел прекрасный принц из Молдавии и без своей жилплощади. С тех пор взрослая деваха, привыкшая разгуливать по квартире в труселях, стала тяготить родительницу, та использовала любой повод чтобы закатить скандал, и под это дело в очередной раз вышвырнуть дочь на улицу. Мы все об этом знали и очень жалели Уткину, но предпочитали делать это издалека, не подвергая риску свое ментальное здоровье.

Глупая, незлобливая, готовая на все, и никому в этом мире не дорогая девчонка была лучшим кандидатом на роль подопытного.

Хотя, возможно, я вру, и мне ничуть не стыдно, и не жаль Лену Уткину, которая легла под моего мужа, оставленного без присмотра, когда я попыталась сбежать на три месяца от чувства вины и Ванькиных глаз на край света.

Эта сцена навсегда вошла в хроники Аэропорта.

Местные называют нашу улицу ХЛАМ-кварталом. Не в ругательном, конечно, смысле. Дома строились от профсоюза художников, литераторов, актеров и музыкантов, отсюда и название, будто нарочно подгоняли. Публика это все неспокойная, подверженная алкоголизму, адьюльтерам и демонстрациям всякого рода. На всю улицу была одна приличная жительница, та самая великая советская поэтесса, с чувственным завыванием декламировавшая про чистую любовь, Бэлла, да и то, если не знать ее накоротке. Сосед Бэллы, известный писатель, наваявший популярный юношеский ужастик про вырезанное сердце героя, скончался, оставив огромную квартиру сыну, не менее известному в узких кругах сценаристу. В квартире творилось страшное. Запойный, страдающий каким-то чудным кожным заболеванием, спровоцировавшим импотенциию, сынок мэтра соцреализма таскал проституток с Ленинградки, и, не умея исполнить мужскую функцию, бил тех смертным боем, связывал, душил и жёг окурками. В соседних квартирах прекрасно слышали крики жертв, но никогда не вмешивались, тем паче не судили строго тех, кого могли причислить к своему кругу. Таков был наш район. И я не перестаю радоваться тому, что детки закатившихся звезд, на которых, согласно пословице, отдохнула природа, разлетелись по дачам, грузиям и казахстанам, сдав квартиры понаехавшим. Воздух над Аэропортом очистился, из форточек перестало нести вонью гнусных семейных секретиков, а в музыкальных комнатах (музыкальных, блядь, комнатах, в которых одинокий рояль сожительствовал со статуэткой негритянки) навсегда поселился аромат узбекского плова и кавказских специй. Даже на этих пестрых подмостках, вымощенных пороками и девиациями, Ленке удалось блестнуть.

Когда я вернулась в Москву, а блудный муж с повинной головой ко мне, Уткина решила бороться за любовь. Раздевшись до кальсон и приколов на грудь иконку, со свечкой наперевес... ах, как было бы это чудесно, но нет, она поступила иначе. Заявившись в гости к матери Михлика, Ленка под бутылку кагора поведала той историю светлой взаимной любви, зародившейся ещё в младших классах, на пути которой встала темная тень ведьмы-разлучницы и змеи подколодной в лице меня. Подпоив тетю Наташу, Уткина уломала ее позвонить сыну и зазвать к себе. Пока всё звучит логично. Но затем... Прилетевший на зов Серёга увидел двух пьяных баб и развернулся на пороге. Тетя Наташа бросилась догонять сына. Лена разделась до трусов, полирнула выпитое вино половиной пузырька Феназепама и отправилась вслед за ушедшими. Гордо промаршировав через двор, Уткина легла на капот, моей, кстати, машины, и торжественно объявила голодовку. Стал подтягиваться заинтересованный народ, было часов семь вечера, лето, будний день, лучшее время для скандала.

Я сидела на балконе и наблюдала. Снизу выкрикивали мое имя в одних предложениях с матерной бранью. Мне было не привыкать. "Я ж тебя люблюююю" — выла Уткина, — "Она же сука, сука! Ты с ней подохнешь!" Наконец, кто-то додумался вызвать скорую и Уткину-старшую. Дальше я перестала смотреть, утратив интерес.

Ленку я нашла на маленькой ярмарке. Трудно поверить, но в те времена на площади Тельмана ещё сидели бабки, торгующие цветами, семечками и носками, стояли яркие палатки с разнообразной едой, тусили бомжы и неформалы, можно было купить флакон духов или сигареты поштучно, или просто бухнуть с кем-то за компанию.

За пятьсот рублей Лена поднялась на крышу с моим ключом и вернулась обратно.

— Как там?

—Сифонит. Погода говно, сейчас дождь пойдет.

Значит, не в ключе дело. Но это была лишь первая часть эксперимента.

— Выпьешь со мной? — Я достала из сумочки бутылку и сделала два шага вверх. Ленка с готовностью затопала следом.

Спустя пятнадцать минут я знала, что дверь открывает именно мое присутствие, а Лену ждёт путешествие с добрыми санитарами и новые друзья в пижамах, которые никогда не будут разбегаться при ее появлении. Каждую весну и каждую осень одиночество Лены будет скрашено единомышленниками по палате.

Никогда не трахайтесь с чужими мужьями. Не трахайтесь, пока не выясните, как далеко способны зайти их жены.

А мои мужья и вовсе табу. Всё, что принадлежит мне — табу. Не плохо бы это всем вам запомнить.

Умирала бабка плохо. Приехав вечером с дачи, мы нашли ее, полупарализованную на полу кухни. Так на моих руках оказался агукающий и пускающий слюни, дурнопахнущий, центнеровый младенец. Она кричала от голода и плевалась едой, которой я пыталась кормить ее с ложки. Стоило оставить ее одну, бабка тут же умудрялась стянуть с себя памперс и измазать его содержимым мебель и стены. Сдерживая рвотные позывы, я засовывала ее в ванну, мыла, давясь острой злой горечью. Мне было всего семнадцать, бабка была неродная, и этот ад продлился до ноября, целых полгода.

Утром постель оказалась пустой. Растерянно обвела взглядом комнату, из под старинного шифоньера на ножках торчал край белой ночной сорочки с застиранными до неразличимости васильками. Каким-то неведомым способом, старуха умудрилась втиснуть своё дряблое обширное тело в двадцатисантиметровую пыльную щель. Я тащила ее оттуда, бабка сопротивлялась и застревала. Я почти плакала от отчаяния, падала в изнеможении, собиралась силами и вновь тащила. Выковырять неподдатливую тушу из под шкафа удалось не иначе как чудом. На внешней стороне ног, от колен до щиколоток остались длинные запекшиеся ссадины, совсем сухие, цвета бастурмы, без малейших следов крови, будто полученные не только что, а когда-то давно, недели назад. Сегодня помрёт, подумалось мне. Так и случилось.

Ключ от выхода на чердак, старинный, блестящий, с аккуратно подписанной биркой, вырезанной из кухонной клеёнки, я нашла среди кучи прочего хлама, доставшегося мне по наследству. Бросив в ящик тумбочки, вспомнила о нем лишь летом, подумав, что неплохо бы пойти позагорать.

Беспокойство я испытала ещё на чердаке. Было в этом сгущенном, будто застывшем лет сто назад, воздухе какое-то предчувствие тревоги. Почти незаметная на первый взгляд чуждость всему нашему: чуть искаженный звук, немного неправильные цвета, гипертрофия теней, незнакомые запахи. Но сюрприз ждал меня снаружи. Я выглянула из слухового окна, увидела все, сразу, без остатка, отсюда и до самого горизонта событий, в глазах потемнело, нестерпимая боль скрутила нутро, гортань обожгло подступающей из желудка кислотой, свело икры, и на какое-то время я отрубилась.

Так состоялся мой дебют. Я оказалась обладательницей тайны, а в копилку ненависти к бабке добавилась ещё одна монетка. Старая сука унесла с собой на тот свет все необходимые мне ответы.

Я не верю в совпадения, я верю в злой умысел. Но иногда в событиях нет смысла, нет логики, и я принимаю условное "так совпало".

Через восемь месяцев после нашей вылазки в чужой мир мне позвонили. Погиб Андрюха. У соседей играл "Дубовый Гаайъ". Юный Дельфин рвал душу "Черным городом", а неунывающий весельчак, бабник и мелкий мошенник Андрюха, смуглый, с высокими скулами и насмешливым прищуром раскосых глаз, с золотыми руками механник от бога, тот, кому я могла доверить любой секрет, циничный и добрый Андрюха, не разминулся со столетней сосной по пути из Твери. Мы забирали его тело из какого-то районного морга, санитар твердил что-то про закрытый гроб. Я впервые увидела истерику Михлика. Он плакал, хватал санитара за грудки, совал в карман грязного белого халата скомканные стодоллоровые купюры и просил сделать красиво. Как на мой вкус, лучше бы мы сразу согласились на закрытый гроб.

У морга сидела одноглазая собака с обожжённой левой половиной туловища. Гладкая, лишённая меха, багровая плоть пса, была перевита синими жгутами то ли вен, то ли рубцов, и была точной уменьшенной копией вида, открывающегося с крыши. Я зажмурилась и глубоко втянула воздух. Примерещилось. Надышалась в пропахшей трупами, душной мертвецкой.

После панихиды жизнь на время превратилась в мутный и вонючий кисель на костной муке. Слова вязли в студенистом воздухе, и даже жирные августовские мухи летали на замедленной раз в десять скорости. Я лежала на мокрых от пота простынях и смотрела в потолок, за которым, как я знала, клубилось небо чужого мира. Несколько раз я поднималась на крышу, свешивалась вниз, до тошнотворной боли налегая животом на ограждение и кричала в пустоту. А после Нового Года пропал Круглый.

Задолжал кому-то, у кого не стоило одалживаться, скрыл от нас, пытался что-то там намутить, видимо, неудачно. О предыстории я могу только догадываться, основываясь на обрывках услышанных разговоров и гуляющих по району сплетнях. А факты таковы: Круглый, нет, конечно, уже не Круглый, а Коля Кругликов, допоздна засиделся в "Golden Palace".

Была в свое время между Белкой и Динамо чудная улочка под названием Golden street, место вечного праздника, светящиеся пальмы, пирамиды и чуть ли не золочёные слоны. Желая освежить память, я пыталась найти фотки в интернете, увы, практически ничего не сохранилось. Да и с чего? В 90-х мы не тратили время на фоточки еды и селфи, без этого дел хватало. Мы торопились жить.

Два дня Коля Кругликов играл в казино по крупной с переменным успехом. Дважды закладывал и выкупал золотые часы, подаренные старшим братом. Ушел, говорят, в плюсе. Сел в свою машину. Позвонил домой, сказал, что выезжает. От Белки до Аэропорта десять минут по прямой, не сворачивая. Домой Коля не приехал. Забегая вперёд, скажу, Колю так никогда и не найдут, как не найдут и следов его машины. Незаметный и вежливый ботаник, младший и любимый брат бандита, мальчик, зубривший биологию на кровати, под которой таилась "муха", исчез из нашей жизни так же тихо как уходил с каждой тусовки.

Эту новость мне сообщили под "Я люблю людей". В тот момент я находилась в ДК МАИ, на концерте Дельфина.

Нас осталось трое: я, Вано и Михлик. Мы стали неразлучны, будто боялись, что стоит ненадолго расстаться и мы опять кого-нибудь недосчитаемся. Предполагаю, у каждого из нас была ещё какая-то, неявная для остальных жизнь, но все это было неважно. Мы медленно, но уверенно опускались на дно вины, не обсуждая ничего друг с другом, молча, тайно, но вполне осмысленно двигались навстречу гибели. Точку поставила я, выйдя замуж за Серёжу Михалина. Вано стал всё чаще пропадать, потом я нашла шприц, забытый им в ванной.

Шло время. Ваня торчал, лечился, срывался вновь. Сергей работал в милиции, его почти никогда не было дома.

Это была ночь в канун моего дня рождения, я только что вернулась из клуба и включила MTV. Крутили клип "Любовь", его часто крутили. В дверь позвонили. "Кто там?" "Милиция". Мельком брошенный взгляд на часы: для Серёжи ещё рано. Открыла. И, правда, милиция.

На мне был миленький такой костюмчик, я не успела переодеться, короткий топ и мини, покрытые стразами. От горловины до подола шел разрез, зашнурованный тонкими атласными лентами... Долго не могла найти шубу, накинула куртку Сергея, в сапоги не попала, так и пошла в тапочках.

— Что с ним?

— Порезали.

— Сильно?

— Да, нет, не переживай. Сейчас подштопают и домой пойдет.

У реанимации Боткинской собрался весь полк, машин пятнадцать. Небольшое старое здание, Лестница, второй этаж. Кругом люди в форме: сядь, на, вот, выпей. Рядом со стулом белый пластиковый пакет. Не пойму, что в нем? Не могу разобрать... В пакете густая кровь и что-то ещё. Не трогай, это на экспертизу. Что это? Его форма. Ок. Краем уха: операция длится десять часов, сам Лебедянский оперирует, девяносто лет мужику, а он все оперирует. И уважительно: профессор, акаде-емик! Тормошат: не плачь, не плачь! Вот ещё, дёргаю плечом. Я не плачу. Я жду этого семь лет. Все семь лет я напряжённо готовлюсь к этому. Я чувствую облегчение: с днём рождения, дорогая. За окном светает.

Ненавижу похороны в январе. Нет ничего хуже январских похорон. "Хоть слезинку бы проронила! Стерва!" Я не плачу, со мной все в порядке, я просто не могу говорить. Речь вернётся, но спустя три месяца.

В перерывах между рваным неглубоким сном и тихим воем, я думаю только об одном: есть ещё Ванька. Античное божество Ванька с прекрасными длинными руками и ногами. Самый близкий из всех, понимающий без слов, родной, похожий на меня как брат близнец. Выбрав Серёжу, я всегда понимала, что люблю его лишь чуточку сильнее, чем Ваню. А теперь у меня и нет никакого выбора. Лишь бы только встать на ноги, прийти в себя, успеть.

Не успела. Есть одна вещь, которая в сто крат хуже январских похорон, мартовские похороны. Передозировка. Пе-ре-до-зи-ров-ка. Как ранняя капель по жестяному подоконнику на восьмом этаже в квартире под самой крышей. Глупое, пустое слово. Это все не со мной, это просто кино, ведь правда? Кино, саундтреком к которому играет "Надежда" Дельфина. Чертова "Надежда", непонятно как попавшая в мой плейлист. Вечерами у подъезда меня встречает одноглазый пёс.

Я потом все придумаю, проанализирую, сопоставлю и пойму. Потом. А сейчас я не намерена ждать, пока проклятие доберется до меня, и я устремляюсь ему навстречу. Я ищу свою смерть. Думаете это просто, найти кого-то в городе с населением в пятнадцать миллионов?

И повсюду звучат песни Дельфина. Ходят слухи, что не все так просто с этим Дельфином.