Философия

В 19 веке в Америке жил поэт и философ Ральф Уолдо Эмерсон.

Отец Эмерсона был унитарианским пастором, а предки по материнской линии были, напротив, людьми деловыми и предприимчивыми.

После смерти отца в 1811 году семья Эмерсона долго бедствовала, тем не менее, будущий поэт и философ сумел окончить Латинскую Школу Бостона и поступить в Гарвард. Чтобы покрыть расходы на обучение, он брался за разную подработку, был посыльным и официантом.

Ральф Эмерсон окончил Гарвард в 1821 году, получив теологическое образование.

К этому же периоду относятся и его первые поэтические опыты.

В 1826 он переезжает в город Чарлстон, Южная Каролина, где впервые сталкивается с лицемерием и жестокостью рабовладения: однажды, когда он посещал собрание Библейского Общества, во дворе шёл аукцион рабов.

Тогда он записал в своём дневнике: “В то время, как одно моё ухо наслаждалось благой вестью о великой радости, другое ухо слышало: “Продолжаем торги, господа, продолжаем торги!””

Эмерсон встретил свою первую жену, Эллен Луизу Таккер, в городе Конкорд, Нью-Гэмпшир, в 1827 году, в день Рождества. Ей было 18.

В январе 1829 года Эмерсон принял духовный сан и стал проповедником в Унитарианской церкви Бостона.

Вскоре Эллен умерла от туберкулёза. Эмерсон очень тяжело переживал смерть супруги, стал сомневаться в том, что раньше казалось ему незыблемым и очевидным. Он пришёл к выводу о бесцельности и бессмысленности церковных обрядов и уставов. Более того, он начал сомневаться и в необходимости существования самой церкви, как социального института.

Сохранилась запись в его дневнике: “Я иногда думаю, что для того, чтобы стать хорошим священником, нужно оставить священство. Эта профессия устарела. В изменившуюся эпоху мы исповедуем мёртвые формы наших праотцов”.

Осенью 1832 года он выступил против обряда Причастия и предложил своим прихожанам прекратить практику совместных публичных молитв. Разгорелся скандал, в результате которого Эмерсон оставил служение и покинул свой приход.

Он на некоторое время покидает США и путешествует по Европе. Посетив Англию, он знакомится, в частности, с Вильямом Вордсвортом.

Следуя своим новым убеждениям, Эмерсон не оставил своего служения полностью, и, вернувшись в США, продолжал выступать как приглашённый проповедник в разных церквях Массачусетса.

В 1835 году он женится во второй раз и поселяется со своей супругой в городе Конкорд.

В 1836 году Эмерсон публикует большое эссе “Природа”. Это эссе позже было признано вехой в истории американской философии и словесности. Оно содержало в сжатом виде главные идеи писателя, получившие затем название трансцендентализма.

Множество стихов Эмерсона также вдохновлены природой. Вот один из них:

Рододендрон

На вопрос, откуда взялся этот цветок

Май. Тихий край.

И с моря свежий ветер…

Я пышный рододендрон в роще встретил —

Безлистный, он дарил красу свою

Пустынным тропам, сонному ручью.

Алеют лепестки на водной глади,

И тёмный пруд пурпурно-алым стал…

Ревнует, на цветы смущённо глядя,

В тени их скрывшись, алый кардинал.

Как, рододендрон, красота такая

Растёт в глуши, лишь взор небес лаская?

Как свойство глаза – различать цвета,

Естественна в природе красота…

Соперник розы, мой отшельник милый,

Мне не понять, зачем в лесу цветы.

Невежда я! Но верую, что силой

Задумавшей меня, посеян ты.

предыдущая часть: MAN, DEATH & ETHICS [ч. I ] Ошибка Аристотеля (2/3), где мы показали на примере, как неразделимые понятия "добра и зла" позволяют преодолевать проблемы.

Вернемся к "Никомаховой Этике", где Аристотель блуждает в поисках отдельного "блага":

«…Между тем все сообщества — это как бы члены (morioi) государственного сообщества: они промышляют что-то нужное, добывая что-нибудь из необходимого для жизни…;…ибо государственные взаимоотношения ставят себе целью не сиюминутную пользу, а пользу для всей жизни в целом…;…если для всего, что делается (ta prakta), есть некая цель, она-то и будет благом, осуществляемым в поступке (to prakton agathon)…;…счастье как цель действий — это, очевидно, нечто совершенное, [полное, конечное] и самодостаточное…»

Так, пытаясь натурализовать «благо», Аристотель подводит нас к понятию «благо государства», что может быть истолковано как «благо общества ради блага человека», как к цели любой деятельности. Но если, как мы выяснили ранее, «благо» само по себе ничего не значит, а это лишь параметр, или ориентир в процессе достижении цели, то Аристотель, делая сшивку «блага» и цели, дает в изложении этики ложную цель. Собственно, он и сам это понимает: «…своего рода расплывчатость заключена в [выражении] «блага», потому что многим от [благ] бывает вред.»

Через несколько предложений: «…тогда как цель [данного учения] не познание, а поступки.» — то есть в этом месте у Аристотеля есть понимание, что «благо» и «вред» лишь ориентиры для «деятельности» к достижению чего-то, указатели для деятельности, но не сама цель. Однако далее Аристотель вновь пытается определить «благо» как нечто «само по себе», приравнивая его к «счастью», но тут же убеждаясь, что и «счастье» очень относительно, внутренне и внешне противоречиво, поэтому в данном контексте целью быть не может.

В итоге, Аристотель снимает с себя заботу о поиске "единого блага": «Впрочем, сейчас эти [вопросы] все–таки следует оставить, потому что уточнять их более свойственно другой [части] философии, так же как [все] связанное с «идеей» в самом деле, даже если есть единое благо, которое совместно сказывается [для разных вещей], или же некое отдельное само по себе благо, ясно, что человек не мог бы ни осуществить его в поступке (prakton), ни приобрести (kteton), а мы сейчас ищем именно такое.»

Теперь обратимся к той части «Этики», в которой Аристотель все же касается искомого нами предмета, который, с одной стороны, не дает ему добиться стройности в своих этических построениях, с другой, этот предмет сам мог бы послужить прочным стержнем для любых этических поисков, если бы был принят за точку отсчета: «А самое страшное — это смерть, ибо это предел, и кажется, что за ним для умершего ничто уже ни хорошо, ни плохо.» — действительно, а ведь «смерть» — это именно то, что понял пока только «человек»: «…а искомое нами присуще только человеку…» И именно смерть, уже по словам Аристотеля, обнуляет «добро и зло». Если мы говорим о «добре и зле» как об отношении к смерти, то не здесь ли заключена вся специфичность «человека»? В его отношении к смерти.

То, как к жизни и смерти относится человек, и как к ней относится природа — принципиально различно. Природа вообще не имеет категорий «отношения»: в природе нет «добра и зла». Но эти категории есть у человека, это они дают ему уникальную специфику. Поэтому, если разобраться в причине существования этих категорий для «человека» — значит получить возможность определить само явление «человек».

Далее Аристотель погружается в циклические обсуждения «золотой середины», раз за разом повторяя одно и то же: «…имея в виду, что избыток и недостаток гибельны для совершенства, а обладание серединой благотворно…» 

Если вдуматься в то, что здесь сказано, то возможно, что главное не в том, что именно «избыток» или именно «недостаток», а все же «гибельно» или «благотворно». Можно убедиться, что когда Аристотель судит о «благе» или «зле», то мысль сводится к тому, гибнет субъект (человек, общество или государство) или продолжает жить. Этот вопрос постоянно проступает в любых рассуждениях, как будто только об этом и идет речь, подразумевая в разных формулировках одно и то же: «…для телесной силы гибельны и чрезмерные занятия гимнастикой, и недостаточные, подобно тому, как питье и еда при избытке или недостатке губят здоровье, в то время как все это в меру (ta symmetra) и создает его, и увеличивает, и сохраняет…;…Итак, избыток (hyperbole) и недостаток (eleipsis) гибельны для благоразумия и мужества, а обладание серединой (mesotes) благотворно…;…имея в виду, что избыток и недостаток гибельны для совершенства, а обладание серединой благотворно…;…если совершить этот поступок, то они будут спасены, а если не совершить — погибнут…» И так раз за разом, практически об одном и том же: «быть или не быть, вот в чем вопрос». Так не в этом ли на самом деле вопрос? Да, в этом.

Именно «смерть», а вернее «отношение к смерти», и есть источник «добра и зла».

Получается, что Аристотель, обсуждая что угодно и под какими угодно углами, раз за разом приходит к проблеме «смерти» или «гибели». Именно «смерть» в рассуждениях Аристотеля порождает неожиданные, подчас парадоксальными превращениями «счастья» и «блага» в «несчастье» и «зло» так, что Аристотель нигде не может ухватить ситуацию абсолютного «блага». Абсолютна и недвусмыслена у Аристотеля только «смерть». И она имеет интересное умение обнулять «добро и зло» как в игре по поиску предмета. Так что за предмет мы должны найти? Каков мог бы быть результат этических упражнений «человека»?

Мой ответ: «преодоление проблемы смерти».

Рассмотрим «преодоление» с разных сторон, каким может быть в жизни «преодоление смерти» у «человека»: тактически и стратегически.

Интересно сказано у Аристотеля о специфике природных реакций: «…природа, очевидно, прежде всего избегает того, что доставляет страдание, стремится же к тому, что доставляет удовольствие…» — так сказано о биологической дихотомии, которая направляет действия животных в виде неосознаваемых ими инстинктов и поведенческих программ. В отсутствие разума «боль и удовольствие» — это, что направляет действия животных. Поэтому корректно сказать, и у Аристотеля это сказано: что природа не «преодолевает проблему», а именно «избегает проблему». «Боль» негативна, а «удовольствие» позитивно. Но ни боль, ни удовольствие не ставят задачу. Поэтому, конечно, это не в коей мере не метод решения проблем. Так Аристотель нашел природный аналог морали, и это абсолютно точно. Если «человек» имеет моральную дихотомию «добро и зло», то природа имеет биологическую дихотомию «удовольствие и боль».

Специфика и эффективность «человека» состоит в том, что дихотомия морали, в отличие от дихотомии отбора, «видит» результат препятствий и проблем жизни: это смерть. Отбор «не видит» препятствий, а использует их для того, чтобы отобрать только те варианты, которые «обходят» препятствие, не соприкасаясь с ним. Можно провести параллель с эффектом «систематической ошибки выжившего», когда сохраняются только «правильные ответы». Получается, что опыта соприкосновения с рамкой в природе физически не существует: он гибнет. По этой причине у живой природы нет и не может быть «знания» о смерти, поэтому нет и отношения к ней.

Примеры разницы в подходах мы можем найти легко: перетерпеть реальную боль от лечения «человек» может именно по тому, что знает о смерти, которую приносит болезнь. Этический метод отношения к смерти позволяет человеку пренебречь негативом «боли», предпочитая категорию «добра», хоть она и не приятна физически, не вызывает «счастья» и «удовольствия», но зато ведет к преодолению смерти. Так же как человек может прямо отказаться от ряда «удовольствий», маркируя этическим методом пагубные последствия их как «зло», если они ведут к смерти: это наркотики, излишества, дисбалансы. Животное боль терпеть не будет, так как это один из рычагов инстинкта, и всеми силами избежит лечения, если у него будет возможность. И все это только по тому, что животное не знает ни о болезни в частности, ни о смерти вообще. Так же, как животное будет получать удовольствие столько, сколько это возможно — даже если это всего лишь вшитый в специфическую область мозга электрод, а не настоящее удовольствие [Olds, 1954]. Такие примеры можно привести в качестве тактического преодоления проблемы смерти.

«Но наемники становятся трусами всякий раз, когда опасность слишком велика и они уступают врагам численностью и снаряжением, ведь они первыми обращаются в бегство, тогда как гражданское [ополчение], оставаясь [в строю], гибнет, как и случилось возле храма Гермеса. Ибо для одних бегство позорно, и смерть они предпочитают такому спасению, а другие с самого начала подвергали себя опасности при условии, что перевес на их стороне, а поняв, [что этого нет], они обращаются в бегство, страшась смерти больше, чем позора.» — здесь обсуждается момент, когда отдельные люди отдают свою жизнь ради жизни своего общества. В этом случае понятно, по какой причине бегут наемники: они не связаны с защищаемым обществом, и для них собственная смерть страшнее смерти какого-то чужого общества (государства). А гражданское ополчение связано с защищаемым обществом: там хранятся их материальные и духовные ценности, их дети, родители и родственники, то есть все то, что является частью их самих, и будет существовать намного дольше их. Так, феномен Истории и Культуры можно привести в качестве попытки стратегического (но не личного) преодоления смерти.

Одним из видов культуры является Ритуал и Религия, дающая нам еще один пример попытки стратегического, личного, но воображаемого преодоления проблемы смерти в виде "веры в жизнь после смерти».

«Нет, не нужно [следовать] увещеваниям «человеку разуметь (phronein) человеческое» и «смертному — смертное»; напротив, насколько возможно, надо возвышаться до бессмертия (athanatidzein) и делать все ради жизни (pros to dzen), соответствующей наивысшему в самом себе, право, если по объему это малая часть, то по силе и ценности она все далеко превосходит.» — эта мысль Аристотеля прекрасно ложиться в контекст нашей гипотезы. Если Аристотель говорит о преодоления «смерти как проблемы» чисто гипотетически, то с развитием науки эта цель может быть вполне конкретной и однозначной для любой деятельности, составляющей вместе ту самую «общую идею»: «Не в том ли дело, что все блага из одного [источника] или служат чему-то одному?»

Мы помним, что именно «Понимание проблемы» приводит к решению проблемы. Если это так, то все перечисленные в трактате «Этика» частные «блага», и все не перечисленные, постепенно, практически и исторически, объединяясь друг с другом в процессе Развития, в итоге сводятся к решению наиболее общей задачи по преодолению наиболее общей проблемы: смерти. Это отчасти явлено нам в реальности: сегодня в развитых странах средняя продолжительность жизни минимум в два раза превышает биологические и антропологические нормы [Mayne, 2019], а это уже немало.

Вывод: всё, что делает «человек» по преодолению смерти во всем его многообразии (индивидуальность, общество и человечество) — то «благо», «добро» и «добродетель». А всё, что приводит индивидуального человека, общество и Человечество в целом к гибели или разложению — то «зло», «вред» и «порок».

Остается отметить важный момент. Если "человек" определен "пониманием смерти", мораль — это отношение к смерти, а этика — это метод преодоления смерти, значит если когда-либо "человек" преодолеет "смерть как проблему", то в этот момент он перейдет грань своего определения, и для него больше не будет "добра и зла", и сам он уже не будет "человеком".

Таким образом мы получаем предельные основания идеологии трансгуманизма.

В последнее время много думал о том, что целостность «Я» искусственна и поддерживается только механизмами памяти, и на самом деле никакого Я нет, есть только Я-на-момент, только постоянно изменяющиеся во времени пластичные комбинации нейросетей, в совокупности каким-то образом формирующие наше сознание и его неразрывность.

И возможно, судить о том, кто мы лучше всего не через наличие — восприятия, воспоминаний, эмоций, чувств, всего того, что делает нас людьми — а через то, чего нет, через призму фильтра, который отсеивает все лишние сигналы и обеспечивает тот самый фокус и угол зрения, под которым мы и подразумеваем самих себя. Возможно, и Я-на-момент никакого нет, а есть только Я-фильтр, некий аттрактор, создающий волны на ровной глади Шуньяты, и не будь его, нас бы разорвало на части в своем субъективном мире, мы бы распределились по всем нервным сигналам ко всем органам чувств разом, и нас бы не стало, и мы бы поняли, как выглядит пустота изнутри. Это не чернота тотального ничто, не нуль, это бесконечность фокусов, бесконечность всех возможных «Я», рожденных, уже умерших и никогда не рожденных. Где-то в нас несчерпаемый пул всех возможных личностей, и каждый из нас — просто исход комбинации одной нейронной сети, постоянно создающий все новые модуляции, каждую из которых мы воспринимаем как «Я».

Ещё я думал о том, что, возможно, мы слишком озабочены тем, что представляем собой единое существо. Если есть внутренний континуум нас, говорил я себе, то возможно, что есть и внешний? Как ген в какой-то момент для собственной защиты сформировал организм-носитель, который в какой-то момент для собственной безопасности в процессе эволюции создал инструмент под названием «разум», так и материя в какой-то момент сформировала привычные нашему глазу формы, одной из которых являемся мы сами. Возможно, наш разум не заканчивается нейронами, ДНК, белком, углеродом. Ядра атомов захватили электроны и сформировали элементы мироздания, а те сформировали наши клетки, создали наш мозг, который внушил нам ложное ощущение самости, не давая нам осознать, что мы просто миллиарды операций механизма, который действует миллиарды лет.

А потом я подумал, а не слишком ли мы озабочены тем, что мы вообще материя? В конце концов, частицы — это просто кванты полей, которые и являются фундаментальными силами природы, а здесь мы оказываемся в царстве, где не работают механистические начала, где оперируют понятиями неопределенности, суперпозиции, вероятности, где необходим математический аппарат, который неподвластен математику-одиночке; мы оказываемся в центре тотальной абстракции, мы понимаем, что природа основана на информации, что вселенная — непрестанно вычисляющая машина. Материя обращает нас максимально близко к тому, что я разрешаю себе назвать Логосом.

И если в какой-то момент связи нейронов образуют разум, почему нельзя предположить, что материя тоже имеет его, и что наши умы — только его окрестности. И вот почему мы никогда не найдем Бога.

Правда зачем всё это — непонятно.

Автор: vk.com/true.roman

Рассматривая «Этику» Аристотеля, мне хотелось бы обратить внимание на ключевой момент, который определил стандартный, и одновременно, ошибочный подход во всех последующих исследованиях вопроса «добра и зла».

Аристотель смотрит на «благо» как на отдельный предмет: «...как принято считать, [все] стремятся к определенному благу. Поэтому удачно определяли благо как то, к чему всё стремится.»

Это положение – ошибка, сводящая этические рассуждения от Аристотеля до Витгенштейна к неизменно противоречивым результатам. Рассуждение исключительно о «благе» подразумевает упрощение: как будто «зло» – это нечто противоположное «добру». Некое «добро со знаком “минус”». Но это не так: зло не равно «добру со знаком “минус”», как и «зло со знаком минус» не равно добру:

З ≠ – (Д) или Д ≠ – (З)

Я утверждаю, что «благо», или «добро» как «точка отсчета» в рассуждении, выбрана Аристотелем неверно. Не правильно мыслить о «благе» хоть на секунду отделяя его от «зла», придавая им обоим свойства неких самостоятельных сущностей. Мы не должны забывать, что «добро и зло», «благо и вред», «добродетель и порок» – это дихотомия. Значит, когда речь идет о такой сущности, слияние подклассов неразделимо без потери смысла сущности. А в тот момент, когда мы подменяем искомую сущность одним из её подклассов, наделяя уже его сущностным или предметным характером, то уводим сами себя от истинного предмета исследования. Если истинной сущности у нас нет, то разговаривать мы можем о чем угодно, но не о ней. И вот философы вслед за Аристотелем упорно повторяют эту ошибку, хотя дихотомия моральных категорий известна всем.

Рис. 1. Графическая дихотомия: фокус в том, что здесь нарисован только черный подкласс, а белый, совершенно не будучи нарисованным, проявляется сам.

Соответственно, не будучи сущностями, «добро» отдельно и «зло» отдельно не могут быть ни целями, к которым мы могли бы стремиться, и не могут быть средствами, которые мы могли бы использовать. Это скорее параметры, или указатели, или отношение, позволяющие нам прийти к искомой цели, искомому средству или искомой сущности. Субстратом морали, таким образом, является то, к чему выражается отношение с помощью понятий «добра и зла». Осталось выяснить, к чему настолько фундаментальному мы можем проявить свое отношение?

Парадокс времени

Много лет назад, когда у меня только появился компьютер, знакомые мне стали скидывать всякие фотографии, видео и музыку. (Тогда еще не было интернета, и все передавалось с компьютера на компьютер). Одним из моих любимых видео-роликов, хранившихся у меня на компьютере, была реклама Microsoft Xbox, в которой прекрасно была показана мимолетность человеческой жизни — ребенок, родившись на свет, вылетает в окно — летит по небу и кричит, становится взрослым, стареет и в итоге приземляется в могилу. Я испытывал странное спокойствие и радость, пересматривая эту рекламу снова и снова. Несколько раз, гуляя по лесу, я случайно забредал на кладбище. И там я тоже испытывал странное спокойствие, что не от мира сего. На некоторых очень старых надгробных камнях стерлись вообще все надписи — остался только камень. В самом начале сериала Smallville, про юность супермена, гуляя ночью по кладбищу, он встречается со своей подругой Ланой, которая стояла у могилы своих родителей, погибших в день метеоритного дождя (с которым прилетел на землю Кларк). Актер Кристофер Рив, игравший супермена в одном из первых экранизаций комикса, тоже участвовал в съемках сериала Smallville, но в этот момент он был парализован и находился на инвалидном кресле. В молодости он любил кататься на лошади, и однажды, набрав очень большую скорость, как он говорит, он на мгновение задумался, и после этого сразу слетел с лошади. Он всегда чувствовал свое единство с лошадью и всегда был полностью в настоящем моменте во время езды, но в тот момент, когда он на мгновение задумался, он потерял связь и сразу улетел. Ирония судьбы — человек, игравший супермена, испытал полную противоположность, оказавшись на инвалидном кресле. Полностью приняв то, что с ним произошло, он говорил: «Раньше я играл супермена в кино, но это была лишь игра — настоящий супермен сидит на инвалидном кресле». Он умер несколько лет назад.

В фильме супермен ловит преступников, но что, если бы ему сказали поймать главного преступника — Время? Время творит ужасные вещи — оно убивает людей, старит и скукоживает их, разрушает построенные человеком структуры, такие, как Советский Союз. Время — это преступник, который везде оставляет следы и улики, но никто не может поймать Время. Никто не может его пощупать — все, что кто-либо когда-либо испытывал — это настоящий момент. В этом парадокс. В Древней Греции жили два философа — Гераклит и Парменид. Гераклит говорил: «Все течет, все меняется». Парменид в ответ на эти слова говорил: «Ты все неправильно понял. Ничего не меняется.» Они не спорили между собой, потому что оба они были правы.