Tatiana.G

Витя смущался ещё больше, чем она, но всё-таки нашёл в себе смелость спросить, как её зовут и можно ли продолжить знакомство. Она ответила, что зовут её Юля (какое замечательное имя!) и знакомство продолжить очень даже хотелось бы (какое замечательное желание!). Так и вышло: уже через день они впервые встретились. За первым свиданием быстро последовало второе, а вот теперь Витя с облегчением увидел Юлю за столиком в кафе, где они договорились увидеться в третий раз.

– Прости, пожалуйста! Прости! Я так провинился!..

– Да ладно тебе, – ответила она с удивлением. – Всего на пятнадцать минут опоздал. Я и сама только пришла. Нам с тобой давно надо было номерами обменяться, предупредил бы и всё. А то бежал. – Она протянула руку через стол и убрала Вите за ухо мокрую от пота прядь волос.

– А то бежал, – закивал он, улыбаясь как дурачок.

Ему нелегко было вырваться из дома и оставить хозяйство даже на те несколько часов, что занимали встречи с Юлей и дорога туда-обратно, но ради этой девушки он и не на такое бы пошёл. Сегодня она казалась ему особенно прекрасной: светло-голубая блузка дивно подчёркивала цвет глаз, щёки нежно румянились, от улыбки всё лицо светилось.

– Я наконец-то вторую «Дюну» посмотрела, – щебетала Юля, а Витя глядел на неё во все глаза и наглядеться не мог. – Что-то мне совсем не понравилось. Даже по сравнению с первой слабо… Ты смотрел?

– Смотрел?.. Нет, не смотрел.

Так загляделся на Юлю, что растерялся даже, не сразу понял, о чём она.

– А какой у тебя любимый фильм?

– «Индиана Джонс». Третий.

– Ого! Мне, кстати, третья часть тоже больше всех нравится. А четвёртый и пятый фильм смотрел?

– Нет. – Он, честно говоря, даже и не слышал, что после третьего что-то ещё выходило.

– Такая чушь, по-моему. Особенно с этой свадьбой в четвёртой части…

Юля распалилась, раскраснелась, стала говорить громче. Потом вдруг остановилась, хихикнула смущённо:

– Извини, что-то я разошлась. Слова не даю вставить.

– Ничего страшного. – А он и разомлел, пока слушал. Внимательнее надо быть.

– А какие ты сериалы смотришь? – спросила она.

– Да… никаких, в общем-то.

– Может, и правильно, – кивнула Юля. – А книги любишь? Я вот «Игру престолов» после сериала взялась читать – не сравнить, конечно, насколько книжки лучше…

Витя даже не понял, о чём она. Юля, похоже, это заметила, замолчала на полуслове, выпрямилась и вдруг спросила:

– Вить, а как у тебя отчество?

– Николаевич, – ответил он, прежде чем успел подумать, а чего это она спрашивает.

Юлино лицо за какое-то мгновение изменилось до неузнаваемости. Только что сидела весёлая, оживлённая девушка, с воодушевлением рассказывала про кино и книжки, – и вот перед Витей строгая дама с поджатыми губами и суровым взглядом, которым она внимательно окидывает собеседника, особо остановившись на его лице.

– То-то я всё думала, где тебя видела раньше. – Юля откинулась на спинку стула, вытащила что-то из сумки – бумагу? – бросила на стол и скрестила руки на груди.

С пожелтевшей газетной страницы, с зернистого чёрно-белого снимка на Витю смотрел молодой мужчина, почти юноша. Несмотря на ужасное качество фотографии, ошибиться было невозможно.

На Витю смотрел он сам.

Не изменившийся ни на миллиметр, хотя прошло двадцать два года.

– Вот не думала, что меня леший спас. Про вас же говорят: путаете, с дороги сбиваете.

– А, поняла, – хрипло сказал он. – Как?.. Ты ж сначала догадалась и только потом про фото вспомнила, да?

– Да, сначала догадалась, – подтвердила Юля. – Ты когда меня из леса вывел, я подумала: вот молодец, как хорошо на местности ориентируется, ни дать ни взять леший, не то что я – в трёх соснах заблудилась. Глупость, шутка, а потом задумалась: пока ты не появился, я еле шла: бурелом, грязь – а с тобой как по асфальту. Решила, мол, к тому времени на место поровнее вышла, потом только поняла… А помнишь, как мы в первый раз у башен встретились?

Как не помнить. Конечно, помнил. Две полуразрушенные башни остались от барской усадьбы. К тем башням со всей округи детишки на велосипедах ездили, на самый верх забирались. Юля шла в синем, как василёк, платье, которое…

– Вечер тихий был, а тут ветрище такой подул, что юбка как парус развевалась, меня чуть не унесло. А как ты появился – опять стихло всё. Я ещё удивилась, что не услышала, как ты подошёл. Не обратила бы внимания, если бы на второй раз то же самое не случилось. Это тоже помнишь?

Витя помнил. Второе свидание у них было в клубе – пошли потанцевать – но встреча была назначена на улице, у дверей. Тогда-то, видно, Юля и заметила порыв ветра. Он невольно покосился на дверь кафе: сегодня нарочно встречу в помещении назначил, а гляди ж ты – не помогло.

– Не вздумай убегать, – предупредила Юля, неверно истолковав его взгляд. Опять полезла в сумку, показала Вите удостоверение. Он и не глядя знал, что там: гербовая печать, по кругу надпись «Управление по защите фольклорных существ». Вот только не защищало оно никого. Те самые фольклорные существа боялись его больше, чем охотников с ружьями и священников с крестами. – И внутри, и снаружи наши люди с аппаратурой. Скрыться не сможешь.

– Как ты увидела фотографию? – Он подтянул к себе газету. – Ты же, наверное, совсем маленькая была.

Она кивнула:

– Да, после первого класса к бабушке на каникулы привезли. Скука была смертная, сам понимаешь: крошечная деревня, даже магазина нет, у местных детей своя компания, а приезжие перезнакомиться не успели. Вот я и занимала себя чем могла: книжки, по телевизору один единственный канал – ОРТ – да газета деревенская.

– И ты меня запомнила?

– Ага. Ты мне симпатичным таким показался. Помню, всё смотрела на тебя и переживала: может, найдётся.

– Первая любовь, значит, – невесело улыбнулся он.

– Вроде того, да.

Витя опять опустил глаза. Будто в зеркало смотрел, только чёрно-белое.

«Пропал человек!» – тревожно сообщал заголовок. А ниже: «Липкин Виктор Николаевич, 07.08.1973 г. р.». Фамилия говорящая оказалась… Исполнилось ему двадцать девять, а через неделю пошёл за лисичками и заблудился.

– Ты не стареешь, да? Мы, получается, ровесники? – спросила Юля.

– Ты же после первого класса фотографию видела. Значит, тебе сейчас тридцать должно быть, нет?

– Я в шесть в школу пошла.

Зачем она сидит тут с ним, разговор поддерживает? Тащила бы уже в бестиарий, раз всё знает.

– Не хочешь спросить, по каким ещё деталям я догадалась? – поинтересовалась Юля. – Не по одному же ветру: мало ли, дует и дует.

– И по каким же? – Он видел: ей хочется похвастаться, и задал этот вопрос, хотя слушать ответ не желал.

– Во-первых, меня страшно удивило, что ты, когда меня на свидание пригласил, даже не заикнулся про номер телефона. По нынешним временам это очень странно: люди без смартфонов в двух шагах друг друга не найдут. А вот когда ты пропал, мобильные всего лет пять как появились, а в деревне о них и слыхом не слыхивали.

Витя кивнул.

– Разговор про кино и книжки я сегодня тоже неспроста завела. Хотела убедиться, что ты никаких громких названий даже не слышал, хотя про ту же «Игру престолов» лет десять назад даже бабульки на лавочках говорили, кажется. Ещё ты частенько повторяешь за мной, особенно когда задумаешься. Прямо как эхо. Аллитерации, опять же…

– Чего? – переспросил Витя.

– Аллитерации, – терпеливо повторила Юля. – Повторяешь одни и те же согласные часто. Даже вот твоё извинение сегодня – «прости, провинился». Обычный человек сказал бы – виноват. Или просто «извини». А ещё у тебя нет тени. И пуговицы на рубашке не на той стороне.

Витя машинально опустил голову и посмотрел себе на рубашку. Надо же, какие мелочи Юля подметила…

– Видишь? У тебя пуговицы на левой половине пришиты, а на мужских рубашках их всегда на правой делают. А ещё ты рубашку навыпуск носишь, но правая сторона всегда внутрь подвёрнута.

Юля откинулась на спинку стула и с удовлетворением улыбнулась. Посмотри, мол, какая я молодец. Витя хвалить не стал. Юля поняла, что комплиментов не дождётся, и улыбка стекла как парафин со свечи. Она сделала кому-то знак рукой.

– Не надо меня тащить, – спокойно сказал Витя и встал из-за стола. – Сам пойду.

***

Витя давно потерял счёт времени. В бестиарий не проникали солнечные лучи – непонятно было, день сейчас или ночь, сколько прошло часов и минут.

Из кафе он вышел сам, но его тут же скрутили, засунули в машину и привезли сюда, в северо-западное отделение Управления. Здание было спрятано в редком лесу, на равном удалении от всех соседних деревень, даже тех, что давно заброшены. Это была бетонная коробка почти без окон, которая выглядела так, будто её выкопали из земли, кое-как обтряхнули и поставили здесь – и выбросить жалко, и домой не возьмёшь. Бестиарий, конечно, располагался в подвале; Витю как втолкнули в крошечную, меньше кубометра, клетку, так он там и сидел. Выходил, только когда забирали на допрос или на опыты.

Сначала были только разговоры. Витю выводили из клетки – точнее, он сам вылезал, радовался возможности хоть как-то размяться – вели ярко освещёнными коридорами (и где их столько помещалось в этом зданьице?), сажали за стол в стерильной, как операционная, комнате. И спрашивали. Кто такой? Как зовут? Почему называет себя старым именем? Сколько человек заманил в лес?

– Никого я не заманивал, – буркнул Витя и покосился на Юлю, впервые услышав этот вопрос.

Она неизменно стояла в уголку, когда его приводили на допрос. Никогда не садилась, ничего не записывала – просто слушала. А его по пятому и двадцатому кругу всё спрашивали об одном и том же: кто, как зовут, почему имя оставил прежнее, сколько на его совести человек. Сотрудники, которые допрос вели – а их было трое, они менялись между собой – наверное, все ответы уже давно наизусть выучили. Но всё равно повторяли вопросы – видно, надеялись, что Витя собьётся и что-нибудь для себя невыгодное скажет. Но он не сбивался и говорил каждый раз одно и то же, слово в слово. Похоже, мужчин – а допрашивали исключительно мужчины – это злило.

После четвёртого допроса Витя обратил внимание, что как-то странно себя чувствует. Никогда ещё с тех пор, как заблудился в лесу двадцать два года назад, он не испытывал такой слабости и нехватки воздуха. После девятого допроса на странное самочувствие Вити обратили внимание и сотрудники Управления. Спросили, в чём дело. Он и рад был бы ответить, но сам не знал. Юля тихонько подала голос из своего угла:

– Ему без леса тяжело…

Витю вывели наружу. Он с удивлением обнаружил, что с ареста прошло три недели – лешему это было очевидно по одному взгляду на деревья.

Юлино замечание оказалось справедливым: даже от пяти минут на улице Вите стало гораздо лучше. Его стали выводить на прогулку каждый вечер.

***

Однажды, когда Витю вели после очередного допроса обратно в клетку, конвоир спросил у Юли:

– Как там твоя статья?

Юля, как показалось Вите, смутилась. Она шла на полшага впереди и справа от него, так что её лицо он видел хорошо.

– Да нормально, – буркнула она.

– Хватает материала? – усмехнулся конвоир и ткнул Витю кулаком между лопаток, хотя леший и так послушно шагал куда требовалось. – Или забываешь половину записать, пока до кабинета дойдёшь?

– Ничего я не забываю.

Точно, не показалось: разговор Юле совсем не нравился.

– Видел я твои дневники наблюдений, – не унимался сопровождающий. – Скоро «Войну и мир» напишешь.

– Дневники наблюдений, значит? – подал голос Витя. – А после наших встреч ты их тоже заполняла?

– А ты думал, она с тобой тискаться ходила? – фыркнул конвоир. – Шевели поршнями, нелюдь! – И он снова пихнул Витю, хотя тот и не собирался останавливаться или замедлять шаг.

На двенадцатом или тринадцатом допросе сотрудник Управления задал наконец вопрос, ради которого, похоже, всё и было:

– Как ты превратился в лешего?

– Да никак не превращался, – честно ответил Витя. – Заплутал, ходил-ходил по лесу, ходил-ходил… Грибы сырые жевал, да ими разве наешься. Вот однажды чувствую – спать хочу, сил нет. Понял: если лягу – всё, конец. Но мне уже бродить надоело, так что обрадовался даже. Лёг, заснул, а проснулся – удивился. Во-первых, что вообще глаза открыл. А во-вторых… ну, почувствовал себя по-другому.

– По-другому – как? – Допрашивающий вперился в него ледяным взглядом.

– Да вот так. Видеть лучше стал да слышать. Весь лес как на ладони у меня. Где лось идёт, где кабан роет, где заяц скачет – всё знаю. Если плутает кто – тоже мне ведомо. Дерево рубят – будто волосы мне стригут. Память ещё отменная стала. И была-то хорошая, а теперь хоть книжки целиком заучивай.

– Скольких в лес заманил? – опять спросил сотрудник.

– Да не заманивал я никого, – сердито отмахнулся Витя. – Вашу вон, – кивок в сторону Юли, которая даже как-то сжалась у себя в углу, – вывел. Не рассказывала, что ли?

– А почему вывел? Понравилась?

– Не без этого, конечно. Но я и других выводил, только никому не показывался.

Ответом, похоже, опять не угодил. Сотрудник пожевал губами, потом отодвинул записи и кивнул конвоирам у двери:

– Уведите.

За последние дни обитателей в бестиарии прибавилось – видно, работники Управления не сидели сложа руки. А может, нового кого наняли. Вой, стоны, скрежет не смолкали ни днём, ни ночью. Через две клетки от Вити (в одной сидела кикимора, в другой – домовёнок, совсем ещё малыш) втиснули в угол крошечный аквариум, налили ржавой воды и поселили русалку. Новая постоялица постоянно хихикала, пела, плескалась водой и вообще вела себя до неприличия легкомысленно – уж лучше бы рыдала и жаловалась, как остальные. Была она не какой-нибудь там ундиной или морской девой с рыбьим хвостом, а настоящей славянской русалкой; сама себя называла водяницей. Притащили её как была: в льняной рубахе, с распущенными зеленоватыми волосами до колен и венком из кувшинок на голове. Русалка всё порывалась пощекотать конвоиров, даже грубые шлепки по рукам не останавливали. Чуть позже Витя услышал случайно в разговоре двух сотрудников Управления, что это была утонувшая тридцать лет назад девушка, невеста сельского врача.

Витя вспомнил, что читал об этом – может, даже в той же самой газете, в которой несколько лет спустя опубликовали объявление о нём самом. О трагедии написали целых две страницы мелким шрифтом: история всей недолгой жизни Марины Нестеровой – так её звали – и, с особым смаком, отношений с врачом; слова убитых горем родителей, младшего брата и старшей сестры; растерянные комментарии соседей…

– Эй, Марина, – позвал Витя, когда конвоиры ушли. Русалка и не думала откликаться. Просто не хотела? Вряд ли, учитывая, как она рвалась пообщаться с конвоирами. Забыла, кем была? А почему же он тогда не забыл?

На следующее утро Вите объявили: допросов больше не будет. Не успел он спросить, что с ним собираются делать дальше, как его выволокли из клетки и потащили куда-то на второй этаж, где он ещё не бывал.

Витя оказался в просторной комнате без окон; на потолке торчали на коленчатых держателях две огромных лампы, под ними стоял металлический стол со стоком в ногах, как у ванны. У дальней стены был ещё стол – длиннейший, тоже металлический, застеленный простынёй с казённым чёрным штампом и заваленный блестящими металлическими инструментами. Комната полнилась людьми в масках, тонких резиновых перчатках и светло-зелёных халатах, завязанных на спине. Всё это напоминало операционную из кошмарного сна.

То, что с Витей там делали на протяжении следующих недель, тоже напоминало кошмар.

«Эксперимент первый. Изучение регенерации покровных тканей у лешего». «Эксперимент второй. Изучение регенерации сосудов у лешего». «Эксперимент третий. Изучение регенерации костной ткани у лешего»…

С монотонной диктовки номера и названия опыта начинался очередной этап. Обезболивание Вите, конечно, не полагалось: сотрудники Управления считали, что достаточно покрепче примотать его широкими ремнями к столу.

В операционной Юля не появлялась, зато исправно приходила на все перевязки. На них и оценивали ту самую регенерацию, которая так интересовала Управление, но не только. Витю то и дело водили (или возили, если встать уже не мог) на какие-то другие процедуры: то на анализы, то на рентген, то ещё на что. При обычной своей жизни он такого не застал, в сельской амбулатории кровь брали, тыкая  руку иголкой и высасывая кровь в стеклянную трубочку.

У лешего всё заживало гораздо быстрее и легче, чем у человека, а болевой порог был намного выше, но бесчеловечные эксперименты всё равно Витю чуть не доконали. Бесчеловечные?.. Так он в глазах Управления человеком и не был. Как назло, ещё и погода испортилась – конвоирам неохота была торчать на улице, так что прогулки сократились до чистой формальности.

Витя держался из последних сил. Если Юля была в помещении, смотрел не отрываясь только на неё – она виновато ёжилась и отводила глаза. А когда не приходила, Витя думал о ней, вспоминал их три свидания. До мельчайших подробностей восстанавливал в памяти, во что Юля была одета, как улыбалась, увидев его, как танцевала с ним на дискотеке. Как после второго свидания он, провожая её, попросил разрешения и поцеловал. Она ведь охотно отвечала – неужели тоже расчёт? Неужели знала тогда: заманивает в ловушку нечисть? А он-то думал, что понравился. Выходит, театральный институт по Юле плачет?

Последние опыты были особенно страшны. Изучали, как запомнил Витя, «регенерацию тканей при множественных и сочетанных повреждениях». Звучало название умно, красиво даже, а на деле Витю всего изломали и бросили обратно в клетку. Приходили каждые полчаса, смотрели: живой или уже нет?

Витя жил – назло. Кончится же это когда-нибудь. Не бывает, чтобы не кончалось.

Недели за две зажило у него всё настолько, что мог уже сам на перевязки ходить. Только задыхался как старик.

– Сохраняется левосторонний пневмоторакс, – сказал один сотрудник другому, посмотрев на очередные Витины снимки.

– Рассасывается, – ответил второй.

Ну вот, лучше, значит, становится. Значит, надежда есть…

***

Витя проснулся среди ночи и сначала сам не понял, почему. А потом увидел чей-то взгляд, направленный прямо на него из-за решётки.

– Юля?

Она ничего не сказала – всё так же молча и пристально смотрела на него с бесстрастным выражением на лице. В бестиарии стояла неестественная тишина: кого-то уже увели без возврата, других сморил беспокойный сон.

– Пришла ещё пару дневников наблюдения заполнить? – с горечью спросил Витя и отвернулся. Неподалёку хихикнула и плеснула водой на пол русалка – этой всё нипочём, даже крошечный аквариум, в котором поместиться можно было только сидя. – Ну что молчишь? Поговори со мной. Я хоть голос твой послушаю, мне легче станет. А ты потом всё изучишь и пару статей напишешь.

Опять никакой реакции.

– А я-то в тебя влюбился. Всерьёз. Сразу, как увидел, – сказал он куда-то в стену. Глядеть на Юлю было сейчас выше его сил. – Ты растерянная такая была, озиралась по сторонам. Аукала – вот я и пришёл. Сама же знаешь: леший на зов всегда приходит.

Витя поднял голову и всё же посмотрел прямо Юле в глаза:

– Думаешь, если я нечисть, так и любить не могу? А почему ж не могу-то – сердца, что ли, у меня нет? Есть, вот здесь, – он приложил руку к груди. – Как было человеческое, так и осталось. И люблю я тебя как человек.

Она качнула головой. По щекам от глаз к подбородку пролегли мокрые дорожки. Юля вдруг поднялась, подошла к дверце клетки и отперла тяжёлый навесной замок. Витя наблюдал за ней с недоумением.

– Ну же, – каким-то чужим, сипловатым голосом сказала Юля и открыла дверцу пошире. – Иди.

– Ты чего это удумала? – Он не сдвинулся с места.

– Я об этом пожалею, – пробормотала она.

– Юль, ты что делаешь? – опять спросил Витя.

– Все эксперименты, какие хотели, над тобой уже провели. Уходи, иначе утром тебя усыпят.

– Как собаку, что ли?

– Примерно.

Он неуклюже выполз из клетки – всё болело, мышцы не желали работать, – разогнулся и встал совсем рядом с Юлей.

– Больше не увидимся?

– Нет.

Она сама потянулась к нему, обхватила с каким-то отчаянием, поцеловала в лоб, в губы.

– Иди. Иди скорее, – прошептала и закрыла глаза. Подул ветерок, а когда Юля снова посмотрела вокруг, рядом уже никого не было.

***

Конечно же, её уволили. Да ещё, как говорится, с волчьим билетом. Но прошедшие с тех пор семь месяцев были самыми спокойными в Юлиной жизни.

Работа сама нашлась. Девушка жила около школы и как-то раз услышала: учительница биологии внезапно ушла в декрет. Внезапность эта чести учительнице как профильному специалисту не делала (биолог – и до последнего не поняла, что беременна?!), зато на освободившееся место Юлю, с [АД39] красным-то дипломом биофака, взяли несмотря на записи в трудовой.

Преподавать ей понравилось. От того, как загорались у ребят глаза, когда она рассказывала им что-нибудь увлекательное, и [АД40] сама воодушевлялась.

Но вот учебный год кончился. Маленькие, от восьми до тринадцати человек, классы разошлись на каникулы, а Юля, как только закончила с бумагами, рванула по своим делам.

…Она поправила лямку рюкзака. От воздуха, напоенного ароматами влажной земли, хвои и преющих листьев, кружилась голова… впрочем, от воздуха ли?

Юля шагала уже почти час и наконец решила остановиться. Отсюда она точно дороги не найдёт. Осмотрелась.

Маленькая полянка, почти круглая. Справа густой черничник, впереди две огромных тёмно-синих ели – как стражи или столбы от ворот. А в центре, аккурат посередине, будто след от ножки циркуля, – огромный пень.

Потянуло ветерком[АД41] . Странно потянуло – верхушки деревьев и не шелохнулись, а кусты вокруг полянки зашелестели. Юля улыбнулась и не оборачиваясь сказала:

– Привет.

– Привет, – откликнулось эхо. Она глянула назад через плечо.

– Можно не буду наклоняться и через ногу смотреть? А хомута у меня в любом случае нет.

– Можно.

Витя подошёл поближе, не сводя глаз с её лица:

– Пришла? Или опять заблудилась?

– Пришла. Скажи, что я об этом не пожалею.

– Ты об этом не пожалеешь. Ты ведь и тогда не пожалела.

– Откуда ты знаешь?

Он не ответил. Юля шагнула к нему, и Витя крепко её обнял.

– А чем занимается жена лешего? – спросила она вдруг.

– Чем хочет. – Он взял её за руку и повёл вглубь леса.

*** Рассказ был написан для межавторского сборника "Впечатление обманчиво" – всем рекомендую, там ещё восемь классных рассказов. Здесь текст в новой редакции, но без больших отличий ***

— Как ты заблудиться-то умудрился?

— Да сам не понял! Лес этот наизусть знаю, а тут стою как дурень. Вдруг слышу – идёт кто-то, двумя ногами идёт. Я давай орать: тут я, мол, ау! А из-за дерева эта хрень выходит…

— Какая?

— Да я такого отродясь не видал. Как будто коза на задние ноги встала, спину выпрямила… плечи бабьи прям, не козлячьи… и лохматая вся, что твой барбос.

Зарецкий незаметно покачал головой. Досталось, конечно, Василичу, раз такое мелет.

— Да ты башкой-то не качай! – рассердился охотник – увидел-таки. – Я из ума ещё не выжил!

— Так, значит, эта коза тебя и отделала?

— Ну. Стояла-стояла, смотрела-смотрела, потом как на меня кинется! Я в неё с обоих стволов в упор, а ей хоть бы хны! Бодается, ногами топчет – думал, всё. А она, коза-то, вдруг скок в сторону – и дала стрекача. Не знаю уж, чего напугалась.

Он устало закрыл глаза; плечи у него как-то расслабились, и охотник, казалось, заснул. Хирург глянул на него и сделал Зарецкому знак выйти из палаты.

— И что ты думаешь про эту козу? – спросил полицейский.

— Чушь полная, конечно, вот только… — хирург замялся. – Это ж Василич.

Зарецкий думал так же. Если бы он услышал подобное от кого-нибудь другого, то уже вызывал бы рассказчику «ноль три» до психушки. Но когда это говорил опытный охотник, который из лесу и с закрытыми глазами бы выбрался…

— У него голова как, пострадала? – спросил Зарецкий.

— Как не пострадать! Ты ж видел, на что он похож. Но, надо сказать, я ждал худшего. Сотряс, думаю, не более того.

Полицейский кивнул. Он и сам заметил, что ран, шишек или повязок на голове у Василича не было.

— Если он ещё чего скажет – звони, — сказал он и вышел из больницы.

Как-то много за последнее время странных происшествий, а в этих происшествиях – коз. Следы у разбитого угла избы в Шенино, непонятная чёрная коза, напавшая на ребёнка в Николаевке, теперь вот Василич… Зарецкий вдруг вспомнил врача Петрова, который говорил ему о поездке в Никитино прямо перед исчезновением. Как же он тогда сказал?..

«Бабки нет, а за домом коза орёт как резаная».

Вот что сказал врач полгода назад. А несколько часов спустя Клим уже звонил из амбулатории и говорил, что Петров не явился на приём.

Зарецкий запрыгнул в уазик и поехал в Дубки. По дороге позвонил Климу:

— Палыч, помнишь, ты мне про доктора вашего пропавшего говорил, что он тебе кровь непонятную приносил? Вроде коровью?

— Помню, как не помнить. Реактивов истратил … — начал было Клим с благородным гневом, но Зарецкого интересовало другое.

— А она точно коровья была? Не козья?

— Может, и козья. Я ветеринар тебе, что ли?

И здесь коза. Странно, очень это всё странно…

Как идти на большое болото, Зарецкий, разумеется, знал: бывшая жена постоянно с собой за клюквой таскала, страшно, видите ли, одной и корзинку обратно тяжело нести – вот только где именно напали на Василича?

На «пятачке» в Дубках сидело три бабки. Они издалека увидели Зарецкого и заголосили:

— Ой, Василич-то… Ой, лишенько… Помер!

— Где ж помер? Я только что из больницы – живой он!

— Ой, ой! Кто ж его так?! – не смутились бабки, продолжая причитать всё тем же похоронным тоном.

— Хорош выть! Скажите-ка лучше, где Василича нашли?

— Да на поляне, где жёлуди.

Больше Зарецкому ничего и не надо было. Он кивнул старушкам и зашагал к лесу.

Поляну с желудями знали все – и обходили по широкой дуге: где жёлуди, там и кабаны, а с кабанами встречаться никому охоты не было. Странно только, что Василич это место не узнал. На любого другого Зарецкий подумал бы, что пострадавший пьяный был, но Василич в жизни не пил перед тем, как в лес идти.

Следов на поляне была уйма. Зарецкий пригляделся – такие же, как у молодухи с разбитым фундаментом. Перепутать эти следы с кабаньими он не мог, потому что они явно были козьи.

Зарецкий всегда считался – и считал себя сам – здравомыслящим и трезво глядящим на вещи человеком, но при этом, как ни парадоксально, допускал, что далеко не всё можно объяснить рационально. Он вполне верил в приметы и пару раз даже видел, как они сбываются, но непонятная коза на двух ногах? Это было уже слишком.

А потом он выпрямился и очутился с этим «слишком» нос к носу.

Описать то, что он увидел, и впрямь было сложно; только теперь Зарецкий вполне понял затруднения Василича и учительницы с дочкой. Существо явно стояло на двух ногах, но больше ничего определённого сказать было нельзя. Что это? На кого похоже?

Зарецкий вдруг вспомнил книжку с легендами Древней Греции, которую обожал в детстве. Чтение это, конечно, сложно было назвать подходящим для ребёнка, но родители радовались уже тому, что сын смирно сидит дома, а не носится где ни попадя в поисках приключений на свою – и, в конечном итоге, их – голову. Так вот, в книжке была картинка с минотавром. Тварь, недобро глядящая сейчас на Зарецкого, больше всего походила именно на это чудище – правда, очень отдалённо.

Была она тощая, как скрученный из проволоки человечек, и лохматая; чёрная шерсть клоками торчала во все стороны. Ноги были козьи, с крупными раздвоенными копытами, коленями назад – всё как положено. Руки – или передние ноги, чёрт их разберёт – свисали почти до тех самых коленей и заканчивались скрюченными, суставчатыми пальцами с когтями, как у хищной птицы. На груди можно было каждое ребро пересчитать, а через впалый живот – все позвонки.

Самым странным и жутким была голова. Она торчала над скрюченными плечами и круглой спиной, выдаваясь вперёд; затылок был плоский, а морда… Казалось, что обычной козе врезали сковородкой, и нос у неё сплющился и расползся в стороны. Ноздри располагались по диагонали, нижние их концы широко расходились в стороны. Глаза были маленькие, налитые кровью, а уши – внезапно человеческие, но с густой шерстью внутри. Из макушки торчали рога – короткие, толстые и какие-то кряжистые, как старый дуб, но с острыми концами. Зарецкий вспомнил рану под рёбрами Василича.

Он потянулся было к кобуре, но коза молниеносным движением перехватила его руку. Когти при этом впились в мясо, и Зарецкий от неожиданности крякнул. Попытался ударить свободной рукой, но зверюга легко увернулась и врезала ему по голове. В ушах зазвенело, а из левого, кажется, ещё и что-то потекло. Коза открыла рот, и Зарецкий понял, почему учительница с дочкой описывали это как «заорала»: именно что на ор это и было похоже. Точнее, на вопль – так мог бы вопить измученный человек на грани безумия.

Коза выпустила правую руку Зарецкого, содрала с него кобуру, размахнулась и зашвырнула куда-то в кусты, а потом потянулась к шее полицейского; жуткая морда приблизилась к его лицу, и он почувствовал из пасти козы зловоние, как у хищника. Очевидно, у этой тварюги были свои взгляды на питание, и Зарецкий вдруг понял, что сам в этот план замечательно вписывается.

Он отчаянно дёрнулся и, видимо, застал козу врасплох: она его выпустила, но тут же заорала и кинулась за ним. Полицейский упал на землю и откатился подальше, в сторону кустов, куда улетела кобура. Он, разумеется, не собирался её сейчас искать, но вдруг бы под ноги попалась. Коза не отставала; Зарецкий вскочил на ноги и отбежал, осматриваясь в поисках хоть какого-нибудь оружия. На одном из дубов висела почти отломанная толстая ветка – видно, ветром повредило, недавно как раз штормовое передавали. Зарецкий подпрыгнул, доломал ветку и едва успел выставить её навстречу козе, как копьё. Коза наскочила на деревяшку грудью; удар должен был быть очень чувствительный, но она только вскрикнула, отскочила и потёрла грудину. Зарецкий поспешно оборвал с ветки листья, чтоб ударов не смягчали.

Коза пошла вокруг него по широкой дуге, злобно таращась налитыми кровью глазками. Зарецкий поворачивался вслед за ней, сжимая в руках палку. Шансов отбиться было мало, но что ж теперь – лапки кверху и сдаться?

Уже почти стемнело, но коза, похоже, всё прекрасно видела. Зарецкий о себе такого сказать не мог: очертания козы терялись на фоне деревьев и кустов, клочья шерсти он с трудом отличал от листьев. Ему вдруг показалось, что тварь увеличилась раза в полтора.

Коза не торопилась, и Зарецкий уже понял, почему: она явно была сильнее, а он к тому же остался без оружия – не считать же таковым дурацкую ветку.

— Что ты такое? – спросил он. –  Чего добиваешься?

Коза тряхнула головой, но никакого ответа Зарецкий не дождался – и задал новый вопрос:

— Молодухе в Шенино ты фундамент разбила? Зачем? Что искала? Или просто рога почесать хотелось?

Он внимательно наблюдал за зверюгой. Она что-то рыкнула, но вычленить в этом возгласе хоть какие-нибудь звуки было невозможно.

— А девочку в Николаевке зачем в лес тащила?

Козе, видимо, его болтовня надоела: она злобно заорала, опустила голову и, наставив на Зарецкого рога, кинулась вперёд. Он с трудом, но успел отскочить и огрел тварь по хребту веткой.

— Не будешь отвечать, значит? Ну и хрен с тобой!

Он попытался ещё раз дотянуться до неё, но коза увернулась, схватила его за левую руку и крутанула. В плече хрустнуло, и Зарецкий вскрикнул: казалось, что рука вот-вот оторвётся от туловища. Коза не отпускала; кривые когти вонзились, по ощущениям, прямо в кости. Второй рукой зверюга потянулась к его шее, и он попрощался было с жизнью, как вдруг услышал хруст веток, топот и голоса:

— Михалыч! Андрей Михайлович! Капитан, ты где?

Коза подняла голову и повернулась на звук. Выглядело жутко: уши у неё были человеческие, но мохнатые и крутились как у кошки.

Поляны коснулись лучи света: Зарецкого искали с фонарями. Коза зарычала, отпихнула его и ломанулась в кусты.

— Я его вижу! – заорал кто-то; желтоватый свет заплясал вокруг Зарецкого, и полицейский невольно поморщился.

Прибежала, кажется, вся деревня. Бабы запричитали при виде избитого Зарецкого с безжизненно висящей левой рукой.

— Что случилось?

К нему подскочил Клим. Полицейский отвечать не стал – опёрся на протянутую руку приятеля и поднялся. Ноги держали, но нетвёрдо.

— Да тебе в больницу надо! – увидев кровь из уха (а она оттуда всё-таки текла), охнул Клим.

— Некогда, — отмахнулся Зарецкий более здоровой рукой.

— А это что, вывих? Ну-ка пошевели!

Плечо, похоже, всё-таки удержалось в суставе, но боль была страшная. Зарецкий стиснул зубы и зашагал к Дубкам, где оставил машину.

— Да куда ты ломишься-то! – Клим забегал то спереди, то со стороны, но полицейский непреклонно шёл вперёд. Теперь он точно знал, кому противостоит, и не хотел терять ни секунды. Кто знает, что ещё задумает эта тварь?

Еле отбившись от сердобольного населения, Зарецкий взгромоздился на водительское сиденье и захлопнул дверцу правой рукой. Удар отозвался болью в левом плече, но, кажется, худшее уже миновало: повреждённая рука худо-бедно начала двигаться, пусть каждое движение и сопровождалось страданиями.

Полицейский доехал до участка, взял из сейфа вторую кобуру с пистолетом, пристегнул к поясу и сразу почувствовал себя лучше. Разрядить в козу пару обойм – никакая мистика не устоит. А где искать зверюгу, он уже понял.

Последний поворот перед Никитино уазик преодолел как-то неохотно, будто через плёнку на киселе проехал. Зарецкий с изумлением увидел пять целёхоньких домов, которые даже бурьяном не заросли; сразу при въезде в деревню стояла «буханка» из дубковской амбулатории. А он весной врача Петрова в алкоголизме упрекал! Теперь подкрепление бы вызвать – так никто не поедет, самого спросят, сколько выпил!

В окнах ближайшего дома – того, где жил когда-то несчастный старичок Захарыч – горел тусклый свет. Зарецкий вытащил пистолет и подкрался к крыльцу, прислушался – ни звука. Со всеми предосторожностями вошёл в сени, потом в комнату – никого. На печке стояла кастрюля с давно остывшей, слипшейся, сероватой овсянкой. Зарецкий осмотрел обе комнаты и как раз выходил из дальней, когда ему послышался какой-то звук: то ли стон, то ли чуть слышный зов.

Полицейский вышел обратно в сени; звук усилился и шёл теперь откуда-то сверху. Зарецкий со всеми предосторожностями (и мучительной болью в левом плече) поднялся по приставной лестнице на чердак. Сиплое бормотание неслось из выгородки, кое-как сколоченной из старых досок. Не опуская оружия, Зарецкий заглянул туда и сперва никого не заметил, а когда заметил – глазам своим не поверил.

На полу сидел врач Петров. Узнать его, правда, было сложно: за прошедшие полгода он похудел едва ли не вдвое и теперь напоминал узника концлагеря, а не пышущего здоровьем молодого мужчину. Щёки у него ввалились – было заметно даже под клочковатой, неопрятной бородой – а глаза неприятно блестели. Даже с нескольких шагов стало ясно, что врача колотит в ознобе; по изжелта-бледному лбу катились крупные капли пота. У левого бока болтался пустой рукав. Босые ноги у Петрова были связаны толстой верёвкой, второй конец которой крепко обмотали вокруг одной из балок.

— Петров? – шёпотом позвал полицейский. – Иван Сергеич!

Безумный взгляд заметался по чердаку и наконец остановился на Зарецком.

— Андрей Михалыч? – сиплым, сорванным голосом откликнулся пленник.

— Что она с тобой тут делала?

— Экспериментировала, — врач скривился и приподнял то, что осталось от левой руки — сантиметров двадцать, если от плеча мерить.

— Зачем? – спросил Зарецкий, но спохватился: парень вот-вот богу душу отдаст, а он тут ему вопросы задаёт, пусть и важные. – Давай-ка тебя отвяжем …

— Не получится. Думаете, я не пробовал? Только резать.

Зарецкий вытащил из кармана складной ножик и попытался перепилить верёвку, но без толку: тут резак нужен был острый, а не туповатое лезвие пять сантиметров длиной.

— У бабки есть нож, — прошептал Петров, закрыл глаза и привалился спиной к выгородке. – Внизу.

— Продержишься тут?

— Ну весну и лето же как-то продержался, — по измученному лицу скользнула тень улыбки.

Полицейский спустился с чердака. Нож он видел, когда осматривал комнату: тот лежал, как нарочно, прямо посреди застеленного клеёнкой стола. В доме стояла мёртвая тишина, и Зарецкий надеялся, что коза вернётся нескоро: хорошо бы успеть освободить врача, дотащить до машины, вызвать «скорую»…

Под бабкиным ножом верёвка распалась за несколько секунд; Зарецкий помог пленнику подняться и спросил:

— Спуститься сможешь? Я поддержу.

— Чтобы отсюда свалить, я готов хоть вниз головой нырнуть.

— Что коза с тобой делала? Кто это вообще?

— Бабка, которая деревню подожгла. Хотела по своей воле в человека и обратно перекидываться, а ей для этого человечина нужна. Врача, который до меня был, она сразу убила, да с составом зелья ошиблась. Со мной умнее стала…

Петров стиснул зубы; в таком состоянии, да ещё с единственной рукой, спускаться по приставной лестнице было, мягко говоря, непросто, но с помощью Зарецкого получилось.

— В смысле – умнее?

— По чуть-чуть брала. Пальцы сначала…

Петров покачнулся, Зарецкий машинально поддержал его больной рукой и чуть не взвыл.

— Только, видно, всё равно не то: пробовала-пробовала, неизвестно во что превратилась, а в бабку теперь вообще никак…

— Это она в Николаевке девочку похитить пыталась?

Ответить Петров не успел: едва мужчины спустились с крыльца, как из-за угла на них налетела лохматая чёрная тень. Зарецкий выхватил пистолет и в упор разрядил всю обойму козе в грудь. Пока она с недоумением смотрела на раны, он сунул в пистолет вторую обойму и расстрелял и её тоже.

Петров упал и, кажется, успел откатиться в сторонку, чтобы не затоптали. Раны у козы затянулись прямо на глазах, она взревела и бросилась на полицейского. Зарецкий едва перехватил летящую к нему руку, прежде чем когти вонзились в лицо. Силы у твари было немерено, да ещё и оружие её не брало. Плохо дело.

Врач кинулся под копыта; коза споткнулась о него, пошатнулась, но устояла. Зарецкий успел ударить её в грудь, зверюга отскочила, потирая ушиб, и крикнула. Звуки, которые она издавала, холодили кровь, потому что были ни на что не похожи: то ли раненый зверь орёт, то ли человек в агонии стонет, то ли черти из ада воют. Спеша воспользоваться преимуществом, полицейский шагнул к козе и замахнулся, но ударить не успел: она перехватила его руку, хорошо хоть дёргать не стала, а то можно было бы сразу на опыты сдаваться.

Зарецкий неимоверным усилием вывернулся из захвата и врезал козе по голени ногой. В отличие от пуль, такие удары её всё-таки пробивали. Петров куда-то то ли укатился, то ли отполз. Коза попыталась боднуть Зарецкого; он в последний момент бросился в сторону – рога чиркнули по рукаву на левой руке, но и это вызвало жуткую боль. Полицейский, в свою очередь, хотел подсечь противника, но промахнулся и чуть не упал. Впрочем, это пришлось кстати: нацеленный ему в висок сокрушительный удар пролетел над головой.

Он вдруг вспомнил, что у него есть пистолет. Без патронов, зато с рукояткой.

Зарецкий метил в глаз, но коза извернулась, и удар пришёлся в левый рог. Верхние сантиметров пять отломились, брызнула кровь. Коза схватилась за голову, вскрикнула и сиганула в сторону, а потом бросилась к дому.

— У неё там ещё зелье, — прохрипел откуда-то снизу Петров. – Она…

Он закашлялся, но Зарецкий уже и так понял: сейчас коза хлебнёт своего варева и во что превратится – неведомо. Смогут ли они с этим неведомым справиться?

Зарецкий, придерживая больную руку, болезненной трусцой побежал в избу. Не то чтобы он надеялся успеть, но попробовать-то было надо.

Он ввалился в комнату, как раз когда зверюга отбросила в сторону пустой чугунок. Секунду спустя она содрогнулась; лоб у неё разъехался в высоту, шерсть на нём поредела, и морда стала совсем уж непотребной. Руки словно втянулись и стали короче – жаль, когти не отвалились. Коза злобно зыркнула на Зарецкого, что-то проорала и бросилась в атаку.

Он не смог отскочить, но повернулся боком, и сокрушительная сила удара прошла по касательной; когти едва задели ему грудь. Зарецкий увидел на комоде старый утюг, обежал стол и схватил орудие. Раскрутить на проводе, как хотел, времени не хватило, а вот приложить зверюгу по голове – вполне. Правый рог с мерзким хрустом отломился под корень, и морду козе залило кровью. Не давая загнать себя в угол, она вслепую бросилась к двери и выскочила во двор. Зарецкий выбежал следом; на его счастье, коза ещё не скакала через огород к лесу, а бестолково металась вдоль забора, пытаясь оттереть кровь с глаз и найти калитку. Он схватил подвернувшуюся под руку метлу и саданул зверюгу по голове; коза вскрикнула, но устояла на ногах и повернулась к нему. Полицейский наседал, оттесняя её метлой к забору, как вдруг коза выдрала палку у него из рук и переломила пальцами так, что щепки полетели.

Роли поменялись: теперь коза теснила Зарецкого, сжимая в каждой руке по полметлы, а он пятился. Пропустил пару чувствительных ударов – в плечо и в голову. Коза подняла ногу, Зарецкий не успел увернуться и получил копытом в голень; из глаз посыпались искры, ноги подогнулись, и он упал на колени, но быстро отпрыгнул назад и пополз, не выпуская козу из виду. Она бросила сломанную метлу и рванулась к нему, но вдруг вздрогнула и остановилась, будто сзади её дёрнули за поводок. Из груди у неё вырвался крик – на этот раз вполне человеческий. Колени у козы подломились, но уже не назад, а вперёд; на землю тяжело, как мешок с цементом, рухнуло тело старухи в лохматом чёрном тулупе и замызганном платке с красными цветами. За ней обнаружился еле стоящий на ногах Петров.

— Ты как её?.. – прохрипел Зарецкий.

— В сундуках на чердаке столовый нож нашёл, — врач почти смог выдавить улыбку. – Серебряный.

— А-а, — полицейский кивнул было. – Подожди, столовые ножи ведь тупые!..

— О трубу печную наточил. Времени хватило, — Петров всё-таки улыбнулся.

Зарецкий упал на спину, полежал немножко, потом с огромным трудом и ещё большей неохотой встал. Болело всё, от макушки до пяток, но надо было выбраться из проклятущего Никитино и быстрее сдать Петрова в «скорую». И самому туда же сдаться.

От одной мысли о том, что придётся садиться за руль, полицейского передёрнуло, но кому ещё-то? Он подошёл поднимать врача; тот лежал как мёртвый, но, услышав шаги, пошевелился, приоткрыл глаза и сказал:

— Надо её сжечь. Мало ли…

Этим не хотелось заниматься вовсе, но Петров был прав: кто знает, в кого ещё придумает вселиться шебутная старуха! Только оборотня-белки им не хватало или, не приведи боже, улитки какой-нибудь. Зарецкий не смог сдержать нервного смешка.

Когда от бабки остался только почерневший скелет, Зарецкий с Петровым, опираясь друг на друга, кое-как добрели до машины и двинулись из проклятой деревни. Едва появилась связь, позвонили в «скорую». Медики обнаружили обоих уже без сознания; хорошо хоть Зарецкий успел остановить машину и дёрнуть ручник, когда почувствовал дурноту. Поехали, как говорится, с музыкой и люстрами.

В областной больнице Зарецкий с Петровым лежали в одной палате, двухместной. Это уже когда их из реанимации перевели – поначалу у врачей были сомнения, удастся ли «поднять» хоть одного. Выкарабкались оба; умирать отказался даже Петров, у которого из-за бабкиных истязаний развился сепсис. Вообще-то Зарецкий должен был лежать в ведомственном госпитале, но по недосмотру привезли сюда, да так и оставили.

Времени у пациентов было много; Петров по большей части бессмысленно смотрел в стену, но Зарецкий постепенно выспросил у него, что происходило в Никитино.

Когда бабка поймала Петрова, тот подумал, что разделит судьбу своего несчастного предшественника и пополнит коллекцию костей под кроватью, но убивать его никто не торопился. Бабка привязала пленника на чердаке, кое-как кормила, чтобы под рукой всегда была свежая человечина, и приступила к экспериментам.

Брала она по чуть-чуть, начиная с пальцев, и от раза к разу меняла состав своего зелья, но дело не ладилось: превращаться в человека по своей воле она так и не могла, хотя изменения всё же происходили. В козьем виде у бабки появились человеческие уши, а ещё она стала намного сильнее. Примерно в то же время Петров услышал, как бабка с пыхтением приволокла гору какого-то барахла – это оказалось содержимое подвала шенинской молодухи. Барахло это когда-то принадлежало ведунье, и бабка решила, что оно ей пригодится, да только не учла сырости и вообще дурных условий хранения – добыча оказалась плесневая.

— Зачем было фундамент-то разбивать? – спросил Зарецкий.

— А как бы она иначе в подпол залезла? По лестнице? – рассудил Петров. – Она тогда ещё козой была, а не вот этой ерундой, которую ты видел.

Бабка выместила злобу на пленнике и вдруг решила попробовать «донора» другого пола. Попыталась украсть девочку в Николаевке – хорошо мать отбить успела. Старуха совсем осатанела и взялась за Петрова с новыми силами. Видимо, что-то у неё начало получаться: на козу она становилась похожа всё меньше и меньше, правда, превращаться по собственному желанию так и не могла. Почему бабка напала на Василича, Петров не знал, но предположил, что тот подвернулся под горячую руку.

Когда товарищ по несчастью сказал Зарецкому, кем была при жизни коза-оборотень, полицейский даже вспомнил, как приезжал констатировать Анастасию Семёновну вместе со «скорой». Эх, знать бы тогда, сколько она после смерти бед натворит!

Беседы про бабку и никитинские дела заняли не одну неделю, но от них стало легче: Петров выговорился, а Зарецкий разобрался наконец, что происходило у него в районе. Когда последний разговор на эту тему сам собой заглох, полицейский откинулся на подушку и закрыл глаза.

Впереди были трудные разговоры с начальством, разбирательства, попытки втиснуть мистику в строгие рамки закона, а у Петрова – протезирование, долгая реабилитация и поиск нового места в жизни. Но это всё потом.

Сейчас – отдыхать.

Потом, стоило Зарецкому поступить на службу, подвиги посыпались как из стручка горох. То у соседей пожар – ребёнка из огня вынесет, то едет никого не трогает – бабу беременную возьмёт подвезти, а она давай рожать. Что делать? Остановит Зарецкий машину да младенца примет. Раза три такое было. Пару раз при задержании, когда загнанные в угол отморозки начинали отстреливаться, гражданских собой закрывал – они же, гражданские эти, вечно куда не надо суются.

Вот так и вышло, что слава впереди Зарецкого шла. А он отбивался, как мог.

Теперь вот с врачом с этим напасть. Явился тогда, весной ещё, к Зарецкому, молол какую-то чушь про бабку из Никитино и в тот же день пропал бесследно с телефоном и служебной «буханкой» вместе. Если б не пропал, Зарецкому бы и дела до его бредней не было, а тут на тебе. Городской, что с него взять, — от них, кроме геморроя, ждать нечего.

Даже сейчас, несколько месяцев спустя, Зарецкий вздыхал, вспоминая, как ему позвонил Клим. Климент Палыч – давний друг, собутыльник и советчик – орал в трубку так, что Зарецкий его сначала даже не узнал. А когда всё-таки узнал, то подумал, что Палыч допился-таки до «белочки» — иначе объяснить его бессвязную, путаную речь было никак нельзя.

— Да что стряслось-то?! – рявкнул Зарецкий, потеряв терпение.

— Да грю ж те… Петров… врач-то… нету его, — бубнил Палыч.

— И дальше что? Проспал, может! Что ж теперь, из-за каждого прогула в милицию названивать?

Службу свою Зарецкий всё называл по-старому. Никак не мог привыкнуть, что он уже двенадцать с лишним лет как полицейский.

— Да какое проспал! Не было такого никогда! – заорал Палыч. – Теперь больных полна коробочка, а доктора нету!

Дальше стало только хуже. И Палыч, и регистратор Нина Михайловна подтвердили, что у городского доктора в последние дни перед исчезновением появились странности. Палычу он принёс на анализ какую-то непонятную кровь («Шутник, чтоб его! Коровью притащил! Не понимает, что ли, что реактивы в деревне на вес золота!»), а у Нины Михайловны спрашивал карточку на пациентку из деревни, где давно никто не живёт, а когда и жили, такой женщины там всё равно не было.

— Уж не из Никитино ли? – с нехорошим предчувствием спросил Зарецкий.

— Оттуда, оттуда, — закивала старушка.

Первым делом Зарецкий разослал ориентировки по всей области. Потом сел в фырчащий милицейский уазик и поехал в Никитино.

Ничего нового там не было. Зарецкий печально поглядел на пепелище и развернулся было уходить, но вдруг заметил краем глаза, как что-то блеснуло в грязи.

Там, где была калитка несчастного старика Захарыча, валялся наполовину вдавленный в глину телефон с разбитым экраном. Из модных, огромный, что твоя лопата, – Зарецкий никогда не понимал, что за удовольствие носить такую хреновину в кармане. В интернете разве что сидеть беспрерывно – так он тут мало где ловит, в глуши-то.

Телефон выглядел так, словно его уронили – или выбросили – и наступили, втоптав в грязь и повредив экран. Зарецкий машинально вынул из кармана хлипкий пакет – приличных не давали – и, надев его на руку, вытянул телефон из глины.

Что же тут случилось? Потерял Петров свой аппарат или выкинул нарочно? Теперь хоть прояснилось, почему номер недоступен был: дозвонишься, как же, если телефон разбитый в луже валяется. При условии, конечно, что это и впрямь имущество Петрова. Впрочем, Палыч с Ниной Михайловной тут же подтвердили: да, мол, его, чьё же – едва увидели улику в пакете.

Через несколько дней из Петербурга приехала – и прямиком к Зарецкому – заплаканная женщина лет пятидесяти пяти. Оказалось – мать пропавшего эскулапа.

— Ванюша мой, — рыдала она в голос. – Ванюша! Единственный сынок!

Выяснить что-нибудь путное у неё так и не удалось, а вот тягостное впечатление после посещения осталось. Зарецкому даже неловко как-то стало: обвинил врача в пьянке, когда все в один голос твердили, что Петров был всячески положительный, спиртного в рот почти не брал, к работе относился ответственно и больных бы точно не бросил. Вот только куда же он подевался? И «буханка» где? Все гаишники области давным-давно её на дорогах выглядывали, да без толку.

Потом, недели через три после того, как к Зарецкому мать Петрова приходила, вызвали его по какому-то невнятному поводу. Точнее, не его, но патрульных, как назло, не было – пришлось самому ехать.

В деревне Шенино Зарецкого встретила растерянная молодуха – недавно замуж вышла в эту деревню, полицейский ещё её не видел и не знал даже, как зовут. Обойдя за ней следом избу, капитан увидел разбитый угол фундамента. Выглядело странно: будто кто-то бил молотом или кувалдой, пока не пробился в подпол.

— Пропало чего?

— Да я и не знаю, — сказала бабёнка. – Там рухлядь всякая валялась, мужниной прабабки ещё. Выбросить рука не поднялась: древность всё-таки…

— Какие-нибудь ещё повреждения в доме, на дворе есть?

— Нету. Здесь только.

— Как же ты такое не услышала? Это ведь не вдруг сделано.

— Муж на покосе был, а я в Куденцы ходила, в магазин. Вернулась – а тут вот.

Зарецкий наклонился и осмотрел землю возле разрушенного угла. Она была буквально испещрена заострёнными кпереди следами копыт.

— Овцы есть у тебя? – спросил он потерпевшую.

— Как не быть! Есть, одиннадцать штук.

— Зачем в огород пускаешь?

— В какой огород? – опешила она. – Отродясь они сюда не заходили!

— А это вот что? – он указал ей на следы.

— А я почём знаю! Ты полиция, ты и разбирайся. Может, Петровна нагадить захотела, — молодуха сердито махнула на дом соседки. – Увидела, что никого дома нет.

Но следы нашлись только около угла. Если здесь и побывали чьи-то овцы, то их, очевидно, должны были десантировать с воздуха или подъёмным краном доставить. Ерунда какая-то: может, хозяйка сама уже все следы вокруг затоптала? Но трава нигде не примята, кроме как, опять же, около пострадавшего фундамента.

— Чертовщина какая-то, — буркнул он.

Поскольку ничего ценного у шенинской молодухи не пропало, Зарецкий задвинул бумаги по этому странному случаю куда подальше и занялся более важным делом – пропавшим врачом. Ну как – занялся… Обзвонил гаишников на предмет «буханки», пересмотрел сводки из больниц с поступившими неизвестными. И там, и там – глухо. Даже похожего никого без документов не привозили, а все медицинские «буханки» были с другими – не дубковскими – номерами.

Зарецкий чувствовал, как тает надежда найти когда-нибудь доктора – хотя бы тело, не говоря уж о том, что Петров отыщется живым. Пресловутые сорок восемь часов, про которые в детективах твердят, — не выдумка, или, во всяком случае, не полностью выдумка. Чем больше времени прошло с исчезновения человека, тем тяжелее его найти, это факт.

Скорее для очистки совести, чем для чего-то ещё, Зарецкий перелистал дело, но ничего нового там, естественно, не вычитал: и так каждое слово наизусть уже выучил. «Глухарь», однозначно…

Следующие недели прошли как-то подозрительно тихо, на пьяные дебоши – и на те ни разу не вызвали. Зарецкий дошёл до того, что взялся прибрать у себя на столе, а то такие вавилонские башни там настроил, что самому страшно стало. Как раз когда он всё разобрал, рассортировал и разложил стопочками по всему кабинету, ему и позвонили. Выслушав говорящего, Зарецкий прыгнул в уазик и помчался в Николаевку.

В центре деревни, на «пятачке», толпился народ. Зарецкий протолкался в середину и обнаружил там рыдающую женщину, которая намертво вцепилась в такую же рыдающую девочку шести лет. Полицейский отлично знал обеих: учительница Анастасия Дмитриевна Филиппова и её дочь Танюша. Учительница приехала в деревню по какой-то программе, как и пропавший без вести врач Петров. Мужа у неё то ли не было никогда, то ли он до деревни с ней не доехал.

— Что случилось? – гаркнул Зарецкий. Можно было говорить и поспокойнее, но не факт, что тогда получилось бы перекричать всеобщие причитания и обратить внимание на себя.

— Ох, Андрей Михайлович! – Анастасия кинулась к нему, не выпуская дочку из объятий, и спряталась у полицейского на груди. Он немного опешил, но быстро нашёлся:

— Пойдём-ка дома у тебя поговорим.

Где жила единственная на всю округу учительница, Зарецкий, разумеется, знал. Толпа проводила его и маленькую плачущую семью до самого крыльца, а когда полицейский развернулся на первой ступеньке и отправил всех по домам, разочарованно загудела. Больше, чем сплетни про соседей, в деревне любят только плохие новости про них же.

Учительница, видимо, немножко оклемалась, потому что когда полицейский вошёл в комнату, она, уже умытая, деловито расставляла на столе чашки.

— Настасья, не суетись. Сядь лучше да расскажи, что случилось.

— Ну как же! Бегаете целый день не евши, не пивши, — удивилась она, нарезая хлеб. Лицо у неё было какое-то умилённое.

«Только этого ещё не хватало», — обречённо подумал Зарецкий. Жена от него ушла давным-давно – обругала, что никогда дома не бывает, забрала дочку и убыла к слишком гордому, чтобы работать, зато всё время сидящему дома пьянчуге в районный центр. С тех пор Зарецкий почитал себя старым холостяком, причём упор делал на первом слове, а не на втором. Учительница же была молода и хороша собой.

— Насть, мне надо понять, что у вас тут случилось, а не бутерброды жевать, — попытался он ещё раз.

— Прекрасно поймёте и с бутербродиком, — неумолимо ответила она, подпихнула ему тарелку и уселась напротив. Дочка – ещё зарёванная, но уже даже не шмыгающая носом – тихонько сидела в углу комнаты на краешке дивана.

— Рассказывай давай.

Зарецкий был не особо голоден, но колбаса на бутербродах пахла очень уж аппетитно, и он сдался. Лицо Анастасии разом помрачнело, будто она только сейчас вспомнила, что вообще-то у них тут было какое-то происшествие.

— Дочку мою чуть не украли.

Полицейский поперхнулся чаем и закашлялся:

— Кто?!

Бабки, конечно, до сих пор пугали внуков, особенно городских на каникулах, зловещими цыганами, ворующими детей, но реальных случаев Зарецкий не мог припомнить за всё время службы.

— В том-то и дело, что я не знаю, — у Анастасии задрожали губы. – Это… это было что-то чудовищное. Не человек.

— Та-ак, — протянул Зарецкий. – А кто ж тогда?

— Да как будто коза.

Похоже, помутилась баба умом от потрясения. Надо было ещё и «скорую» ей вызывать, не только полицию.

— Только не совсем, — добавила учительница совсем неуверенно. – Что-то было в ней… человеческое.

Зарецкий вздохнул и повернулся к молчаливой девочке:

— А ты что скажешь?

— Я за деревню пошла, — тихо начала Таня. – Там цветы красивые, львиный зев. Я хотела нарвать и маме принести.

— Так, — подбодрил полицейский, — и что же случилось?

— Набрала букет, хотела на дорогу выйти – а там коза стоит. Странная такая…

— Ты не заметила, откуда она взялась? – перебил Зарецкий. Девочка замотала головой.

— Нет. Она… ну, как будто просто появилась. Я не слышала, как она подошла.

Ребёнок ещё ладно: увлеклась цветами, не услышала, потом испугалась. Но мать-то почему в ту же дудку дудит?

— И что дальше было? – спросил Зарецкий.

— Она на меня как бросится, — девочка всхлипнула. – Рога наставила и бежит. А я стою и смотрю, даже отойти не могу…

— Понимаю, — с сочувствием сказал полицейский. – Так часто бывает. Называется ступор. У взрослых тоже сплошь и рядом.

— А она до меня добежала, — продолжала, не обращая внимания на его реплику, Таня, — и остановилась. Смотрю, а уши у неё как у человека…

Девочка не выдержала и расплакалась. Мать села к ней на диван, обняла и прижала к себе.

— Я в палисаднике была, услышала Танюшкин крик, — сказала она. Зарецкий кивнул: дом учительницы был вторым с того краю деревни, куда, судя по рассказу, ушла девочка. – Выбежала, смотрю – а эта… эта штука её куда-то за платье тащит. И не коза это как будто, а какая-то… я даже не знаю… как будто человек тулуп и маску козлиную надел, на четвереньки встал…

У Зарецкого голова пошла кругом. Это уже совсем ни в какие ворота: не пойми что, которое средь бела дня похищает детей из населённой деревни.

— И что дальше? Эта коза тебя увидела и убежала?

— Если бы! Заорала да на меня!

— Как это – заорала?

— А вот так! – Анастасия явно разволновалась. – Как человек, которому больно.

— Хорошо, предположим, — сдался полицейский. – Что после этого происходило?

— Я как это всё увидела – стою, смотрю как дура, ноги будто к земле приросли. Коза эта – или кто она там – Танюшку то зубами за одежду тянет, то рогами под спину толкает. К лесу. Я наконец пошевелиться смогла, начала кричать – и за ними. Коза Таню выпустила да на меня, я – от неё. Я же с лопатой как в палисаднике была, так и прибежала – вот и начала её охаживать. Танюша с яблони ветку отломила – там дичок растёт, за последним огородом – да давай тоже козу эту мутузить. Та, видно, поняла, что дело пахнет керосином, развернулась да бегом в лес.

Девочка уже не всхлипывала. Зарецкий посмотрел на неё, на Анастасию, поднялся и сказал:

— Если что вспомните, звоните. И это… за бутерброды спасибо.

Он сел в машину, завёл движок и вздохнул. Пора, видно, или попа с кадилом в район вызывать, или психбригаду: чертовщина у них тут какая-то творится, а может, помешательство массовое. У одной старьё из подвала крадут, у другой непонятная коза дочку в лес тащит.

Зарецкий мотнул головой и поехал в участок.

Следующий месяц с небольшим выдался благословенно обычным: кражи, пьяная поножовщина, малолетки «жигуль» у деда угнали покататься – всегда бы так. Никакой мистики, никаких коз, всё чётко, понятно и укладывается в знакомые до боли статьи уголовного кодекса. Зарецкий никогда не думал, что будет настолько рад выезжать на мелкие преступления, которые, как правило, пытался спихнуть на двух своих патрульных.

Однажды ранним вечером, часов в пять, Зарецкий вернулся с вызова на хулиганство. Два пацана, четырнадцати и пятнадцати лет, стащили у какого-то мужичка банку браги, напились и начали буянить в автобусе, один при этом махал ножом. Водитель оказался бывшим десантником, остановил автобус и живо скрутил дурачков – полицейскому только и осталось, что протокол оформить. Теперь, в участке, надо было бумаги заполнить, и можно домой. Только Зарецкий сел за стол и собрался с мыслями, как у него зазвонил мобильный. «Провалиться бы тому, кто эти звенелки придумал», — сердито подумал он и взял трубку.

— Михалыч, у нас тут криминал, — заявили с того конца провода. Говоривший не представился, но Зарецкий и так узнал хирурга районной больницы Некрасова.

— Труп?

— Пока нет, но, не исключено, скоро будет. Приезжай быстрее, поговори, пока я его маленько стабилизировал.

— Еду.

Зарецкий выбежал из участка, прыгнул в уазик и помчался в больницу. Гнать по разбитым деревенским дорогам было себе дороже, но Зарецкий каждую яму на асфальте в лицо знал, так что подвеске служебной машины ничего не грозило.

Больничка была крошечная, двухэтажная, в четыре окна. Некрасов, видно, услышал фырчание уазика и выскочил навстречу Зарецкому.

— Кто приехал-то? — надевая на бегу маску, которую сунул ему хирург, спросил Зарецкий.

— Василич из Дубков.

— Из лесу?

— Откуда же ещё.

— Огнестрел?

— Нет. Хрень какая-то.

Несмотря на годы выслуги, у Зарецкого по спине потёк ледяной пот. Если уж Некрасов, отработавший в деревенской больнице сорок лет, не понял, что случилось с Василичем, плохо дело.

Описать то, что Зарецкий увидел в палате, и впрямь было сложно. А ещё сложнее — понять, как такое могло случиться с опытным охотником и следопытом Василичем, который сам со смехом говорил о себе, что ходить в лесу учился и сразу с ружьём.

Всё, что торчало из-под казённого шерстяного одеяла в клеточку, было изранено, избито, изломано. Василича, казалось, засунули в огромную коробку со всяким тяжёлым и острым барахлом и хорошенько там потрясли, прежде чем выбросить как мусор. Грудь была обнажена, усажена присосками ЭКГ и продырявлена тонкой трубочкой, конец которой опускался в банку с водой. Туловище и руки были усеяны длинными багровыми кровоподтёками, ранами и ссадинами, между которыми наливались свежие синяки. Под рёбрами, в центре тёмно-красного пятна, была рана другой формы, почти круглая – и большая, сантиметров пять в диаметре. Зарецкий однажды видел человека с подобными повреждениями – лет семь назад, когда в одной деревне взбесилась корова, а пастух сдуру попытался её поймать. Корова тогда повалила его и валяла по земле – еле отбили. Вот только откуда Василич в лесу корову-то взял? Да и ран у него было не в пример больше, чем у того пастуха, а дыра под рёбрами казалась слишком большой для рогов даже самого крупного быка.

— Из лесу, говоришь, привезли?

— Ага. Бабы за клюквой на дальнее болото пошли, а он там на мху валяется. Хорошо хоть не в трясину упал.

Нет, около дальнего болота коровы отродясь не ходили. Да любого пастуха, кто бы туда стадо погнал, прибили бы всей деревней! Коварное было место, страшное. Сколько народу там сгинуло – не сосчитать: только на памяти Зарецкого человек пятнадцать.

Василич надрывно закашлялся; вода в банке, куда спускалась тонкая трубка из его груди, забулькала, как в чайнике. Охотник открыл глаза и через несколько секунд сумел сфокусироваться на Зарецком.

— Михалыч, — просипел он, — нечисть у нас какая-то завелась.