Metoc

Счастливый финал мы уже пропустили .Ч 7

29

Высотка светло-жёлтого кирпича не удивляла и не восхищала, как прежде в юности. Просто нелепое строение, одиноко торчащее над окрестными пятиэтажками, словно оттопыренный средний палец из кулака.

Сколько просидел за столом, Денис не помнил. Но, наверное, долго: тусклый солнечный диск уже клонился к горизонту. Отчаяние, охватившее его после ухода Юрая, мало-помалу отступило, сменившись равнодушием. Встав, Денис собрал развалившиеся листы дневника, свернул его и, сунув в карман, пошёл прочь из посёлка.

Под бетонным козырьком крыльца он выкурил последнюю сигарету, рывком распахнул дверь и вступил в вязкую духоту подъезда.

Денис шагал по пыльным пролётам многоэтажки. Нетерпение, сменившее безразличие, толкало в спину, заставляя не идти — бежать. Наконец, он получит ответы на все свои бесконечные почему. По крайней мере, он на это надеялся.

Вверх.

Быстрее, быстрее, быстрее…

Шаг, другой, ещё один…

Первый этаж, третий, пятый…

Воспоминание нагнало его на площадке последнего этажа, в одном лестничном пролёте от чердачной двери. Нагнало и накрыло с головой.

30

— Аккуратней, голову пригни, ступеньки, осторожно, вот, выходи.

Моё лицо, словно котёнка, нежно погладили тёплые пальцы предвечернего солнца, а волосы взъерошила ласковая прохладная ладонь весеннего ветерка.

— Давай, три шага, стоп. Открывай глаза.

Я открыл. Восхищённо выдохнул и шагнул на широкий, чуть ниже колена, парапет, опоясывающий крышу. Рукой я чувствовал гладкое тёплое плечо Зоси, вставшей рядом со мной. Вид с высоты был восхитительный. Коробки пятиэтажек, узкая лента реки, голубое блюдце озера, зелёная губка леса за золотистой простынёй пшеничного поля. Я и не знал, что наш город, если смотреть сверху, такой красивый.

Притянув Зосю к себе, я прижался к пахнущим мандаринкой губам — по дороге она съела мороженое — и, скользнув ладонями по узкой спине, обхватил и сжал ягодицы.

Зося провернулась в моих руках, на миг прижалась спиной к моей груди, повернула голову, мазнув щекой по моему носу, и чуть слышно выдохнула.

— Держи меня, Лео.

Раскинув руки, словно обнимала небо, или пустоту под нашими ногами, она оттолкнулась и…

Моё сердце сжалось в точку и ухнуло куда-то вниз. Я сжал пальцы на скользком шёлке платья, на миг показалось — не удержу, выроню, и она птицей с перебитым крылом рухнет на кусты жимолости, растущие вдоль дома, проломит их и…

Я удержал, не знаю как, но удержал. Замер на миг в шатком равновесии и шагнул назад. Нога провалилась в пустоту, и мы упали на шершавый рубероид, застилавший крышу. Локоть прострелила острая молния, пронзившая тело до самого затылка, где разлилась тупой болью. Зося хохотала, лёжа на мне. Дико, страшно, взахлёб.

— Удержал… Ты… Меня… Удержал…

Я глотал пересохшим ртом воздух, а она смеялась. Плакала и смеялась.

Наконец, пустота в груди рассосалась, и я смог выдохнуть:

— Ты сдурела? Зачем ты это сделала? А если бы не удержал?

Зося повернулась ко мне лицом. Прижалось своим носом к моему так, что два её горевшие безумием глаза слились в один.

— Но ведь удержал. — Пахнувшее Новым годом дыханье обожгло мои губы. — Удержал!

— Удержал, — беззвучно подтвердил я.

— Так держи меня крепко, Дэня, а то я разобьюсь, я хрупкая…

«Я удержу, я сильный!» — хотелось мне крикнуть, но я промолчал.

31

Не удержал.

Воспоминание бросило в жар, ноги стали ватными тампонами, не способными держать тело. Подавив секундную слабость, он рванул вверх по ступеням и замер, глядя на навесной замок, лежащий на ступнях и приглашающе распахнутую чердачную дверь. Похоже, его ждут. Ну что же, он идёт.

Без колебаний Денис нырнул сначала в полумрак чердачного помещения, а затем и на крышу.

Тусклый солнечный свет резанул по глазам, и он не сразу заметил невысокую фигурку, стоящую у края крыши. Длинный бирюзовый сарафан с открытыми плечами, медного отлива коса – та самая девушка, что Денис мельком видел несколько раз.

— Зося?

Он выпрыгнул на крышу и пошёл к одинокой, замершей на краю фигуре. Она обернулась.

Сердце сбилось с ритма, а после понеслось вскачь. Это была, без сомнения, она – Зося. Совсем не изменившаяся юная девушка, которую он когда-то любил… Люблю?

Все бесконечные «почему» и «зачем» при виде первой, а по сути, единственной любви вылетели из головы. В несколько шагов Денис преодолел разделяющие их расстояние. Но замер в нелепой нерешительности на расстоянии вытянутой руки.

— Ты нашёл меня?

Он кивнул, шепнул одними губами:

— Нашёл, но не удержал, прости.

Зося, обозначив улыбку, качнула головой:

— Это мне стоит извиниться, но по-другому я не смогла.

— Почему?

— Ты прочитал дневник?

— Да.

Свёрнутая в трубку тетрадь упала между ними.

— Тогда ты должен был понять.

— Что понять? Почему вместо того, чтобы прийти всё рассказать и как-то решить проблему, ты взяла и убила себя? Неужели нельзя было пойти со всем этим в милицию?

— Мне никто не поверил бы. Что бы я рассказала? Что почти три года спала со взрослым мужиком? Что он драл меня и в хвост, и в гриву, а мне это нравилось? Что он проводил со мной какие-то обряды, дьявольские ритуалы, от которых я была сама не своя?

— Можно было провести какие-нибудь экспертизы, обследования…

— Какие экспертизы, Дэн? К тому времени у нас год не было никаких контактов. Никаких свидетелей, следов, вообще ничего. Его слово против моего. Кому, как думаешь, поверили бы?

— Воркуете, голубки?

Глубокий насмешливо-уверенный и властный голос сделал подмышки Дениса мокрыми, а вдоль позвоночника проторил ледяные дорожки страх.

Зосино лицо начало стремительно бледнеть, глаза потускнели, а губы стали совсем скорбными. Денис медленно обернулся.

Возле чердачного люка стоял высокий и стройный мужчина, одетый в чёрную элегантную пиджачную пару и чёрные же туфли. Высокий лоб под битыми сединой волосами, мощный с горбинкой нос, тяжёлая челюсть и волевой подбородок.

Вот теперь Денис вспомнил директора. И как тот жал ему руку после победы на олимпиаде, и как говорил приветственные речи на общешкольных праздниках, и даже, как ни странно, пару раз в собственном подъезде. Тот самый Д.Ш. – директор школы.

— Я нашёл вас.

Мужчина, словно желая их обнять, раскинул руки.

— И тебя, моя любимая, — он посмотрел на Зосю, — и тебя, — он перевёл взгляд на Дениса, — укравший мою игрушку.

Медленно преодолевая страх и слабость, Денис развернулся к директору всем телом.

— Вот смотрю на вас и думаю: кого мне вобрать в себя первым. Тебя, — он ткнул длинным шишковатым пальцем в Дениса, — на её глазах. Или… — плоский жёлтый ноготь указал на Зосю, — её на твоих. Кому это причинит большую боль? А?

— Это ты бродишь по ночам и выпиваешь души?

— Ну, если не вдаваться в подробности, то да.

Денис чуть присел, готовый ринуться на… Кого? Директора? Демона?

— Ты же не можешь выходить до наступления темноты.

— Не могу, — согласно кивнул директор, — в истинном своём облике. Но за пятнадцать минут до заката, — он кивнул за спину Дениса, — могу появляться в своём земном обличьи.

Денис мельком глянул назад. Ржавый диск солнца до половины опустился за горизонт. Пятнадцать минут. Это много или мало? Чтобы убежать и спрятаться — достаточно, главное — отвлечь директора, заставить его отойти от входа, чтобы Зося смогла убежать.

— Как ты нас нашёл?

Денис сделал шаг в сторону демона.

— О, мой мальчик, — демон неторопливо двинулся навстречу, — ты думаешь, я просто так отпустил тебя в последнюю нашу встречу?

— Старуха, значит, тоже ты?

Шаг, ещё один, они неумолимо сближались. Ещё чуть-чуть и Зося сможет заскочить в открытый люк.

— Скажем так: она последняя, кого я вобрал. И знаешь, её гнилая душонка пришлась мне по вкусу. Настолько, что я решил примерить её тело, а тут ты. Я расценил это, как знак судьбы, — демон расхохотался, — и, как видишь, не ошибся.

Два, всего два шага между ними. Всё, что надо — сбить его с ног и держать, пока Зося не убежит.

— Зося, беги.

Денис кинулся к заходящемуся хохотом демону.

Его рывок остановила жёсткая, словно дубовая палка, рука. Пальцы впились в горло, сминая кадык и лишая воздуха. Денис захрипел, чувствуя, как острые ногти рвут кожу, и вцепился в запястье, пытаясь разжать душившие его пальцы.

— Стоять! — рявкнул демон, ослабляя давление и давая Денису возможность дышать. — Сбежишь, и я вберу его лишь наполовину. И, он будет летать полупрозрачным облачком в этом сраном городе вечность, без возможности уйти. Не для того я так долго тебя искал, чтобы сейчас отпустить.

— Беги, — захрипел Денис. — Не слушай его, беги.

С трудом он повернул голову. Зося, замерев каменной статуей, так и стояла на парапете.

— Она не убежит.

Демон приблизил своё лицо к самому уху Дениса.

— Я не ошибся. Она сильнее любит, чем ты. Ведь так, моя девочка?

Денис попытался ударить, но демон опять оказался быстрей. Легко, словно играя, он перехватил ударившую руку.

— Ты думаешь, чего она из окна вышла?

— Хотела, чтобы на тебя, тварь, внимание обратили.

Денис попытался плюнуть в лицо демона, но рот был сух, как колодец в пустыне.

— Это правда, но не вся. Она тебя, дурачок, спасала.

Демон рассмеялся.

— Это так? — Денис вновь посмотрел на Зосю.

Помедлив, девушка кивнула.

— Ну, что ты молчишь, любовь моя? Расскажи, мальчику всё.

— Он пообещал тебя убить, если я не вернусь к нему. — Тусклым голосом послушно проговорила девушка.

После этих слов силы, и так тающие апрельским льдом на жарком солнце, совсем покинули Дениса.

— А что сделал ты, малыш? — Демон, склонив голову набок, с интересом наблюдал за Денисом. — Уехал из города и бросился во все тяжкие? Бабы, алкоголь, наркотики. Смотри, девочка моя, — директор повернулся к Зосе, — как он тебя любил.

Солнце, блеснув на прощание лучом, скролось за горизонтом. На миг стало темно, а затем на небе появилась полная луна, и зажглись тусклыми огоньками большие августовские звёзды. С пришедшей темнотой начала меняться внешность директора.

Грязной, серой бахромой опали волосы, череп избороздили глубокие трещины. Вместо носа и ушей теперь зияли провалы с неровными краями. Глаза съёжились и болтались в раздавшихся глазницах сморщенными, печёными яблоками. Лицо покрыли трещины с неровными краями, безгубый рот с широкими пластинами крупных жёлтых зубов стал похож на выгребную яму.

— Всё, детишки. — Голос демона изменился, из глубокого стал глухим и скрипучим, словно несмазанная шестерня старого механизма. — Ваше время кончилось.

В живот Дениса ударила рука. Ударила и погрузилась по самое запястье. Боль — нестерпимая, тянущая и сосущая — заставила Дениса издать хриплый вопль, тут же оборвавшийся под сдавившими горло пальцами. Голову перетянуло тугим невидимым обручем, в висках, стирая окружающие звуки бешеным током крови, забился пульс, а выступившие на глазах слёзы сделали окружающий мир зыбким и нечётким.

Денис ухватился за руку, пробившую его живот. Под его пальцами твёрдая костяная плоть размякла, потекла, на ощупь став, словно кусок воска, забытого на солнце. С трудом он посмотрел вниз: то, что раньше было рукой, стало походить на кусок толстого шланга цвета сырого заветренного мяса. Кусок чужой плоти, соединяющий его живот с плечом демона извращённым подобием пуповины, пульсировал, вздрагивал, извивался голодной змеёй под его пальцами. По нему словно что-то текло, перекачиваясь из Дениса в демона.

Что-то проскрипел демон. Сквозь шум крови в ушах Денис едва расслышал:

— Смотри, девочка, не вздумай отворачиваться. Это тебе наказание за предательство. Смотри, что ждёт тебя, смотри внимательно.

Денис забился в лапах демона. Ярость, огненным клубком вспыхнула в груди и перетекла в голову, сжигая слёзы и размыкая перетянувший лоб обруч. Денис взвыл и ударил прямо в глиняную маску. Раз, другой.

Уцепился за пальцы, сдавившие горло, задёргал ногами, безуспешно пытаясь пнуть хохочущую тварь.

— Давай, бейся, мальчик, бейся, пылай яростью и болью, — заскрипел демон, разжимая на миг хватку, давая сделать вдох, и вновь сжал пальцы. — Чем больше в тебе злости, ненависти, похоти и злобы тем сильнее буду я.

Денис затрепыхался в держащих его руках, забился пойманной рыбой и обмяк.

— Ну что же ты сдался так рано? Где твоя ярость и жажда борьбы. Ну ничего, я помогу тебе. — Пальцы вновь разжались, позволяя дышать. — Знаешь, что я с ней сделаю, прежде чем вобрать в себя? Я буду иметь её и в хвост, и в гриву до тех пор, пока у неё не выпадет матка и не вывалится анус, а потом буду пить её долго-долго.

Слова демона подстегнули Дениса, почти выцветшая ярость вновь наполнилась красками и налила тело силой. Одной рукой он вцепился в сжимающие его горло пальцы, пытаясь их сломать, другой дёргал за противоестественную пуповину, связавшую их.

Рядом что-то кричала Зося, но за безумным хохотом демона Денис не мог разобрать, что именно. Он посмотрел на девушку. Бледная, белее погребального савана, с глазами, полными мольбы и слёз, она уже не кричала, а что-то быстро шептала дрожащими губами.

Сморгнув слёзы, Денис разобрал четыре слова. Поездка. Теплоход. Монастырь. Вспомни.

Что вспомни? Денис застонал. Пульсация в животе усилилась, острые крючья, похожие на рыболовные, тянущие из него — Что? Душу? Жизнь? Сознанье? Смысл? — добрались до головы, вцепились и потянули.

Воспоминания, чувства, эмоции начали тускнеть, делаться прозрачными и истаивать. Пока медленно, словно бы нехотя, но он чувствовал: ещё немного и прошлое станет для него пылью, ничего не значащим прахом – дунь и развеется без остатка.

Денис застонал, сосущая боль, тянущая из него краски жизни, делающая его прозрачным и безразличным, стала почти невозможной. Что он должен вспомнить? С трудом сосредоточившись, Денис разобрал ещё два слова. Монах. Прощение. Вспомнил! Он вспомнил.

32

Поездка на теплоходе с классом. Островок с одиноким скитом и монах. Здоровенный, ещё не старый мужик в латанной-перелатанной, но удивительно чистой рясе. Глаза его — прозрачные, словно талая вода на леднике, полные смиренья и затаённой безбрежной боли. И его слова, которые я тогда не понял, но со смехом вернувшись, пересказал Зосе.

— Прикинь, — говорил я лежавшей на моём плече девушке, — Люська его, такая, спрашивает: «Скажите, пожалуйста, а, правда, что Бог есть Любовь?» А он ей такой: «Нет, Бог есть прощение». А она: «А, в Библии написано, что любовь». Блин, можно подумать, она её читала. А этот мужик, ну, монах, то есть, он там, прикинь, один живёт, если не считать козы и пары кур. Говорит: «Смотрите, — на вы к ней обращается, прикинь? — да. Можно любить и одновременно ненавидеть, можно любить и унижать человека. Любовь, если неразделённая причиняет боль, от любви люди с ума сходят, накладывают на себя руки, любовью даже занимаются. Так как же Бог может быть любовью?» Эта дура хлопает глазами, молчит, а потом выдаёт: «Это ересь какая-то».

Я рассмеялся и погладил Зосю по обнажённому плечу.

— А он что? — после долгой паузы каким-то звенящим, не своим голосом  спросила Зося.

— Да ничего, помолчал, а потом говорит: в прощении сила. Если ты простил человека, то ни боли, ни вреда, ни страданья ему причинить не сможешь, просто не захочешь. А когда тебя прощают, то как бы отменяют ту боль, что ты причинил по злобе или по недоразумению. Покаяние, мол, это и есть высшая форма прощения, кто покаялся, только искренне, тот спасся. Мол, кто прощает, тот уподобляется Богу и сам спасается, и другого спасает. Ну не бред, а? Что молчишь?

— Не бред.

33

Денис видел только её губы, безостановочно шепчущие одно слово:

— Прости, прости, прости, прости…

— Прощаю… — прохрипел он. — Я прощаю тебя за то, что ты обманывала меня, за то, что не любила и не доверяла, за то, что использовала и бросила меня. Я… прощаю тебя.

Боль, достигшая грани, замерла, словно обдумывая услышанное, а потом, будто испугавшись, попятилась.

Демон, скрипевший угрозы, замолчал, рука, сжимающая горло, ослабла, а всё то, что составляло сущность Дениса, прекратило вытекать из него.

— Спасибо, — Зося благодарно кивнула.

А демон заорал уже не ликующе и злорадно, не заорал даже — заскулил, жалобно и просяще.

— Прекрати! За что ты просишь прощенья? За то, что она предала тебя? Слила в унитаз все твои мечты, надежды и стремленья. Посмотри на неё…

Не слушая жалобных воплей демона, Денис продолжил.

— Я прошу прощенья за то, что был слеп и глух. За то, что предал тебя, уехал и забыл всё, что было с нами хорошего. Я прошу прощения за всю ту боль, что вольно и невольно причинил тебе. За все невыполненные обещания… За всё зло… Прошу прощения… Я был молод, глуп и слаб… Прости.

Губы Зоси, искусанные, с блестящими под лунным светом дорожками слёз, шепнули:

— Прощаю.

Пальцы сдавившие горло Дениса совсем разжались, и теперь уже он держал демона. Мертвячья, грязно-розового цвета пуповина замерцала, налилась бирюзовым цветом и бешено задёргалась, заизвивалась в его ладони, пытаясь покинуть тело.

— Простите, все те, кого я обидел, все те, кого предал, все те, чьих надежд я не оправдал. Лика, Нина, Катя — простите. За то, что не любил, и за то, что бросил.

Тело демона задрожало мелкой крысячьей дрожью.

— Заткнись, су…

Денис сжал пальцы на горле демона, обрывая ругательство. Запрокинув голову к небу, он закричал в рассвеченное звёздами небо имена тех, кого когда-либо обидел, предал, кинул и просто оскорбил. Они легко всплывали в памяти и также легко взлетали в тёмное небо, раскинувшееся безбрежным куполом над головой.

С каждым именем, с каждой просьбой о прощении, растворявшимися в пространстве, всё, что высосал, вытянул, обесцветил и обесценил демон, возвращалось в Дениса. Воспоминания обретали краски и объём. Вместе с его жизнью в тело вливалась чья-то чужая. Отголоски воспоминаний, чувств, мыслей, выцветшие и нечёткие, всплывали перед его глазами. Всплывали и быстро таяли без следа.

Демон в руках Дениса затрясся, скукожился, потемнел и начал сыпаться на крышу неровными кусками, кусочками, комками и пылью передержанной в печи глины. Трещины, бороздившие его голову и лицо, расширились и углубились, начали расползаться, соединяясь в единый провал.

С последним «прости», то, что ещё пять минут назад было неведомым демоном, наводившим ужас и пившим неприкаянные души, оказалось горкой сухой, почти невесомой пыли.

Денис посмотрел на ладонь, сдул несколько бурых крошек, прилипших к ладони, и с силой пнул оставшуюся от демона кучку пыли, разметая прах по залитой битумом крыше.

34

Я сидел на крыше, на самом краю.

Под подошвами – пустота, над головой – бескрайняя синева с золотом начинающего зарождаться солнца. Вчера, после того как я разбросал по крыше то, что осталось от демона – осталось, кстати, не так уж и много: всего-то пара горстей бурой пыли, – мы с Зосей долго лежали в обнимку на старом матрасе, кажется, том самом, который я приволок сюда много лет назад.

Я крепко держал её в кольце рук, боясь, что она развеется лёгкой туманной дымкой, но она была здесь, тёплая и мягкая, знакомо пахнущая мандаринками и свежей кожей. И рассказывал, рассказывал, рассказывал. Как жил после неё, об учёбе, работе, о своих трёх свадьбах и стольких же разводах. О том, что первая жена, Лика, была точной копией Зоси. Вторая, Нина, была бледной её копией, а третья, Катя, – полной её противоположностью. О своих бесконечных переездах в попытке убежать от себя. И о ванне, наполненной тёмной водой, и об остром, жалящим плоть, прямоугольнике бритвы в пальцах. О приезде сюда, о Витьке и юношеской нашей команде, что разбросало так, что не соберёшь.

Зося гладила меня по лицу, что-то шептала – ласковое, нежное и успокаивающее. От её слов, обволакивающих, словно тёплое и уютное пуховое одеяло, я уснул.

Проснулся я словно от толчка. Небо было всё ещё тёмным, но луна куда-то пропала, а звёзды, готовые вот-вот исчезнуть, стали совсем бледными. Руки мои были пусты. Резко сев, я принялся озираться. Зося стояла спиной ко мне, на самом краю крыши.

— Зося.

Я вскочил, запутался в ногах, упал. Поднялся и замер, поняв, что всё — пора прощаться.

Фигура девушки странно колебалась на еле уловимом предрассветном ветерке и была ещё не прозрачной, но краски бирюзового платья, волос и кожи потускнели, словно на старой, выбеленной лучами солнца, фотокарточке.

Она обернулась.

— Зося, как же так? — Хотелось плакать, но в груди зрело чувство, что всё правильно, так и должно быть. — Я так долго…

Зося протянула руку и улыбнулась, и я скорее прочитал по губам, чем услышал.

— Прощай. Я люблю тебя.

Я рванулся, в надежде дотронуться до неё в последний раз, но она, подхваченная порывом ветра, растаяла лёгкой предрассветной дымкой.

Бессильно уронив руки, я смотрел на темнеющий передо мной город, а, после свесив ноги, сел на край крыши. Похоже, я остался за Юрая. Что делать? Помогать вспоминать и отпускать? Как? Кто бы подсказал.

Нашарив в кармане пачку, я заглянул в неё. Восемь бесконечных сигарет. Я выложил их рядом с собой на крышу. Пересчитал.

Раз – бабка бомжиха. Жить бездомным вечно? Так себе перспективка. Погуляла бабуля и хватит.

Два и три – двое рабочих, пьющих пиво. Кто они? Настолько нелюбимые отцы и презираемые мужья, что это пыльное и жаркое посмертие с бесконечным тёплым пивом лучше, чем… Чем, что? Ад, рай, чистилище. Никто не знает, что там, я так уж точно, но… В топку, господа рабочие, поотдыхали и хватит, вперёд к новой жизни. Я усмехнулся собственной несмешной шутке.

Четыре и пять – Котовская и её сын. Старая ведьма и педофил, по словам Юрая. Как он тогда сказал: «Пусть здесь гниют?» Ни хрена подобного! Нечего им здесь, в моём городе, гнить. Пускай в другом месте гниют, или жарятся, или замерзают, это уж кто во что верит.

Шесть – девчонка с коляской. Вот этой точно пора уходить. А уж там, на небесах, пусть разбираются те, кому это положено, куда её отправлять – в ад или в рай.

Семь – Любка. Любка, Любка. Я в сомнении пошевелил сигарету, стоит её отпускать или без пшеничной дурман-воды будет совсем беда? Ладно, после решу.

Восьмая, получается, лишняя? Взял её, прикурил. Пускал в небо дым, размышляя, за какие «заслуги» мне досталась эта ноша – отпускать неприкаянные души, и ждал.

Ждать пришлось недолго. Девчонка с коляской появилась ровно тогда, когда последний столбик пепла упал в пустоту под моими ногами. Девчонка выкатила жутко скрипящую коляску из-за угла соседнего дома и остановилась, оглядываясь, словно в поисках знакомого.

Как её зовут? Юрай вроде называл имя. Я напряг память, нет, не вспомнить. Открыл рот, собравшись крикнуть что-то вроде «Эй, подруга, подожди!» Но откуда-то из глубин подсознания вплыло: Юля, Юленька, Юляша. Не об этом ли говорил Юрай – само как-то всплывает?

— Юль, — позвал я.

Это я, конечно, погорячился. С такой высоты разве услышишь. Я сунул два пальца в рот и засвистел, как когда-то учил отец – пронзительно и громко.

Вот теперь меня услышали. Юля завертела головой, явно не поняв, откуда её зовут.

— Я здесь, на крыше, — заорал я.

Когда она догадалась посмотреть наверх, я помахал рукой.

Девчонка вся напряглась, готовая сорваться с места и бежать. В тёмных глазах смесь тоски, боли, страха и совсем немного понимания. Но боли и страха было больше.

— Курить будешь? — и чтобы она точно не ошиблась в моих намерениях, я показал ей сигарету,

По тому, как дёрнулась её рука и потянулась к заднему карману, я понял, что не ошибся в своём предположении.

Девушка кивнула.

— Погоди тогда, не уходи, сейчас спущусь, — проорал я как можно громче.

Ещё кивок.

— Уже иду, — я быстро сгрёб выложенные в ряд сигареты.

Выходя из подъезда, я опасался, что она, не дождавшись меня, сбежит. Опасался напрасно: девчонка меня дождалась. Стояла, уставившись себе под ноги, перебирая дрожащими пальцами подол выбившейся из джинсов рубашки.

— Привет. — Я протянул её сигарету и подкурил.

Юля жадно затянулась. Раз, другой. Я стоял рядом и молчал. Постепенно пальцы с обкусанными ногтями перестали отплясывать нервный танец на ободранной ручке коляски.

Подождав, пока она не скурит сигарету до половины, сказал.

— Может, хватит?

— Что хватит? — Она стояла, не поднимая глаз, нервно и быстро затягиваясь.

— Бегать, Юль, нужно просто признать, принять и… — я замялся, не зная, как закончить фразу, — и просто покончить со всем этим.

— Что признать? Не понимаю, о чём ты.

Она, наконец, посмотрела на меня. Страха и боли в глазах стало меньше, а вот тоски и понимания больше. Всё она понимает, только признать не хочет.

Я вздохнул и резко сдёрнул с коляски прикрывающую её грязную марлю.

— Смотри.

Девушка отшатнулась, прижала к губам ходившие ходуном пальцы и с какой-то совершенно неземной тоской в готовых пролиться слезами глазах посмотрела в пустую коляску.

— Нет его. — Я шагнул к ней, ласково погладил по опущенным плечам. — Он — там, — я ткнул пальцем вверх, — с ангелами играет. И тебе тоже пора.

Взгляд Юли начал блуждать по улице, перескакивая с одного предмета на другой, пока не остановился на мне. Вот теперь в её глазах почти не осталось страха, да и тоски с болью, пожалуй, тоже, лишь понимание и принятие.

Глаза девушки остекленели, движения, до этого нервные и резкие, замедлились, стали плавными. Она развернулась и медленно пошла в сторону восходящего солнца, на ходу осыпаясь мелкой, блестящей всеми цветами радуги, пыльцой. Несколько секунд и улица опустела.

Я вздохнул.

Кто там у меня по плану следующий?

Конец.

Пы.Сы.

Спасибо всем, кто дочитал мой текст до финальных строк.

Особая благодарность тем читателям, кто поддерживал рассказы лайками и комментариями — это вдохновляет.

На данный момент все рассказы, которые когда-либо и где-либо публиковались в свободном доступе, закончились. Следующий текст я размещу на «Пикабу» во время очередного конкурса — но это неточно.

Тем, кому понравилось моё творчество, могу предложить найти мою страничку в сети. Ссылку по понятным причинам публиковать не стану, но страничка легко находится по названиям рассказов опубликованных на «Пикабу».

Там выложены два новых текста: большой роман — мистический полицейский триллер — и повесть, действие которой разворачивается в том же сеттинге, что и рассказ «Лёгкий заказ», — в «Проклятом районе».

Кроме того, раз в неделю в разделе «Черновики» я публикую новую главу романа «Злые сказки для героя». На данный момент доступно 13 глав.

Ещё раз — огромное спасибо за внимание и поддержку.

С уважением, автор.

26

Перед тем как пойти к себе домой, он выкурил сигарету, пытаясь успокоиться и собраться с духом. Потом долго, очень долго поднимался по лестнице, замирая чуть ли не на каждой ступени и чутко вслушиваясь в гулкую пустоту подъезда. Вопреки ожиданиям, на площадке было тихо. Никто не выпрыгнул на него из квартиры соседки. Да и из самой квартиры не доносилось ни звука. Быстро стараясь не греметь ключами и не лязгать замком, он отпер дверь и скользнул внутрь.

Дом встретил его тишиной и темнотой — шторы плотно задёрнуты, и запахом давно покинутого помещения, но того упадка и гниения, что встретились в Зосиной квартире, здесь не было. Пол застелен полиэтиленовой плёнкой. На мебель наброшены старые простыни. Газ и водопровод перекрыты. Вид такой, будто родители уехали куда-то далеко и надолго.

Денис замер, не без внутреннего трепета, на пороге своей комнаты. Он отсутствовал пятнадцать лет. Что там сейчас? Плёнка на полу и чехлы на мебели, или мать оставила всё, как в день его отъезда?

Толкнув слабо скрипнувшую дверь, он шагнул внутрь. При виде любимой комнаты сердце болезненно ёкнуло. Ничего в ней не изменилось.

По правой стене — книжные полки, сооружённые отцом. Напротив них старый, любимый диван, где каждая выемка и выпуклость были, словно в каком-нибудь космическом ложементе, подогнаны под его тело. Около окна стол — раскладной, коричневого цвета старичок, используемый им вместо письменного. Исписанные его мелким почерком бумаги, тетради, учебники и книги не разбросаны хаотично, как было при нём, а сложены аккуратными стопками.

Денис переворошил бумаги на столе. Заглянул в диван и под него. Ничего, конечно, не нашёл. Глупо думать, что Зося спрятала дневник так примитивно, мать бы её при первой же уборке нашла. Ну, или он сам, если бы матушка была не в духе и не сама занялась наведением чистоты, а заставила бы его пылесосить и мыть полы.

Денис осторожно присел на диван, пытаясь понять, куда Зося могла спрятать тетрадь. Если она, конечно, спрятала его здесь. Вот, кстати: а зачем она это сделала? Он об этом не думал. А стоило бы. Поступок странный, если хорошенько задуматься. Если она не хотела, чтобы его нашли, то дневник можно было просто выкинуть. Если, наоборот — хотела, то почему бы не оставить его у себя в комнате, у всех на виду?

— Бл…ь! — выругался Денис. От вопросов, на которые не было ответов, пухла голова. — Зося, ну на хрена? Ну что такого страшного произошло в твоей жизни, что ты так глупо выпилилась? Взяла, бл…ь, и шагнула из окна. Неужели не было иного выхода?

Он вздохнул. Где в его комнате можно припрятать дневник так, чтобы её нашли не сразу?

Подойдя, громко сказано, да просто встав и сделав шаг – комната была узкой, словно трамвайный вагон, – Денис провёл руками по корешкам книг. Верхние ряды – от потолка до головы, и нижние – от колена до пола – были заняты книгами, которые он не перечитывал, а вот средние — его любимыми, теми, что он прочитал, а затем вновь и вновь к ним возвращался.

Даже по виду томиков было ясно, какие книги доставали часто, а какие, как поставили, так больше ни разу и не трогали. И Зося об этом знала.

Привстав на цыпочки, он сунул руку между плотно стоящими книгами и верхней полкой. Провёл ладонью, но ничего, кроме пыли, не нашёл. Оно и верно: без подставки  спрятать там Зося ничего не могла, просто не достала бы.

Ладонь переместилась на полку ниже и прошлась вдоль томов. Возле самого окна пальцы на что-то наткнулись. Денис вытащил на свет тетрадь. Ровно такую, как он помнил — общую тетрадь с тёмно-синей обложкой, правда, изрядно тоньше, чем он помнил.

Горло сжалось, внутренности свело судорогой и стало подташнивать, пальцы, держащие тетрадь, чуть подрагивали.

Ему было страшно, очень страшно открывать тетрадь. Что он там прочтёт? Какие грязные тайны выползут из тени на свет?

Осторожно развернул обложку, погладил кончиками пальцев первый лист – голубая клетка, красный росчерк полей и витиеватая надпись знакомым почерком: «Мой дневничок».

Прижал палец к боковому обрезу, пролистал дневник, пока не вчитываясь, просто скользя взглядом по строкам. Бросились в глаза чудовищные помарки, где просто зачёркнутые строчки, где вымаранные чёрным фломастером так, что невозможно прочесть, целые абзацы. Много страниц вырвано. Неаккуратно, зло и яростно, что называется, с мясом. Так, что в тексте зияли целые провалы.

Денис долистал до конца. От последнего листа оторван кусок. И Денис мог поклясться — честью, совестью, жизнью, чем угодно — именно на том обрывке были написаны те шесть слов, перечеркнувшие его жизнь.

Вверху страницы Зосиным почерком аккуратно и разборчиво было выведено.

«Привет, Дениска, напишу банальность, миллион раз читанную в книгах и виденную в фильмах — если ты это читаешь, значит, меня нет в живых. Ты прости меня, если сможешь, за всё. За то, что влюбила в себя, потом играла тобой, прикрывалась, сначала, потом всё изменилось. Прости за то, к чему всё это привело, но по-другому как-то не вышло. Знаешь, я, кажется, влюбилась в тебя. Не сразу, конечно, но… И стало так сложно, а потом страшно.

Я запуталась, как синичка в мазуте увязла. Вытащила хвост — клюв увяз, вытащила клюв — хвост увяз. И чем дольше барахтаешься, тем всё больше увязаешь, всё глубже погружаешься, вот-вот уйдёшь с головой. Я уже ушла. Просто устала, не вижу иного выхода. Что делать с моим дневником, решай сам. Ты умный, уверена — поступишь правильно. Многое я вымарала, не надо тебе этого знать, да и вообще никому, но и того, что осталось, я думаю, хватит. Знаешь, я… а, впрочем, теперь это не важно. Просто живи, радуйся, люби за нас двоих. Прощай и прости, прости, прости…»

Строчки начали мутнеть и расплываться.

Живи? Люби? Радуйся?

Денис зарычал: захотелось порвать к чертям этот дневник, но лишь отёр злые слёзы, прикурил последнюю сигарету и, перелистнув дневник на начало, принялся читать.

27

«Привет, дневничок!

Тебе пишу, чего же боле…

Решила начать вести дневник, даже не знаю зачем, так, на всякий случай. Никогда не писала, а сейчас решила. Может, потому, что в моей жизни появилась тайна? Наверное, да. Никогда не было тайн, ну кроме совсем маленьких — безобидных и нестыдных, и я их всё рассказывала маме. А тут раз – и появилась. Поделиться хочется, с самым близким человеком – нельзя, а очень хочется. Решила делиться с тобой, Мой дневничок.

Мелкое и несущественное писать не буду, только о ней — Моей тайне. Именно так — с большой буквы.

Итак…

Его я увидела 1 сентября.

Ух, что за мужчина. Наш новый директор.

Он стоял на крыльце, возвышаясь над окружившими его училками и обводя взглядом нас — своих подданных. Именно так он и выглядел: как император — высокий, стройный, сильный.

Серые глаза безразлично скользили по нам, пока не дошли до меня. Клянусь душой! Его взгляд остановился на мне, выделил из толпы и вспыхнул на миг огнём — страсти? желания? — заскользил дальше, замер, вернулся.

Я улыбнулась ему, и он, клянусь сердцем, чуть дрогнул уголками крепко сжатых губ.

От пристального, мерцающего силой взгляда, этой скупой улыбки, подаренной мне, и только мне, всё моё тело, даже пятки и затылок, покрылось приятными мурашками, а в животе разлилось мягкое щекотливое тепло…»

— Б…ь! — Денис застонал, строчки кололи, резали, терзали плоть, словно кто-то запустил рыболовные крючки глубоко в душу и теперь тянул безжалостной рукой, выдирая их с мясом. — Мурашки, у неё… Тепло в животе… Сука!

Его взгляд вновь заскользил по строчкам.

«Я не знаю, что его взгляд пробудил во мне. Но это что-то ворочалось во мне, шевелилось. Днём оно заставляло искать встречи, а ночью дарило сны — влажные, горячие и…»

Дальше несколько абзацев были густо замазаны чёрным.

«Сначала мне хватало мимолётных встреч в коридорах школы. Увидела и рада. Поздоровалась, он ответил — и я счастлива. Но постепенно этого стало мало. Хотелось слышать его голос, чувствовать прикосновение…»

Строка закрашена замазкой.

«Я стала искать возможность увидеться с ним, а он словно избегал меня. Я творила глупости в надежде, что меня вызовут к нему, мне всё сходило с рук. Пыталась выследить после школы, встретить около дома, в котором он жил, бесполезно — он был неуловим.

В отчаянии сползла на двойки. Поругалась с родителями, нагрубила классичке, нахамила завучу. Добилась своего: меня вызвали к нему.

Вошла в кабинет с мокрой от пота спиной, и мокрыми от… вымарано …трусиками…вымарано.

Едва закрылась дверь, кинулась к нему.

— Не здесь, — его глаза полыхнули, как тогда, первого сентября.

Я замерла, дрожа от… страсти? страха? вожделения?

— В субботу, на заброшенной лодочной станции, в десять. Приходи так, чтобы никто не видел. Поняла?

Я кивнула, оглушённая счастьем.

— Иди.

Я ушла.

Нет!

Улетела!

От его слов словно крылья за спиной выросли.

В коридоре замерла с отчаянно бьющимся сердцем. В десять утра или вечера? Дёрнулась вернуться, переспросить… Не решилась, а вдруг это проверка?»

Это писала Зося? Умная, проницательная, у которой на всё имелось собственное мнение, не ведущаяся на всяческую шелуху, рациональная Зося? Денис припомнил эту полуразрушенную лодочную станцию на излучине реки. Плохое место. Пользующееся у окрестных жителей дурной репутацией. Летом там стабильно кто-нибудь из купающихся тонул. И воняло там премерзко: какой-то гнилью, горелым деревом и мертвечиной. Ни подростки, желающие выпить или по-быстрому утолить свою страсть, ни местные алконавты, которым в принципе было без разницы, где бухать, там не появлялись. Даже бомжи не ночевали там. И чтобы Зося, чистюля и брезгуля, согласилась встретиться с директором — сорокалетним мужиком, на этой помойке? Денис не верил тому, что прочитал.

«Я пришла к десяти утра. Не пришла — прибежала. Оделась, словно на пробежку, и прибежала.

Обошла станцию кругом, зашла внутрь — никого. Может, он имел в виду десять вечера? Что же, если понадобится, я буду ждать здесь хоть сутки. Столько ждать не пришлось…»

Опять зачёркнуто, так что не прочесть. Лишь в самом низу страницы выведено красным.

«Я стала женщиной!»

Денис перевернул лист. Он весь, от верха до низа, был замазан чёрным. Дальше вырвано с десяток страниц, и продолжение записей начинались с середины фразы.

«…он ничего не поймёт. Только не спи с ним сразу, дай разок, потом промаринуй щенка с полгода, а после давай ему аккуратно, не надо показывать всё, что ты умеешь. Поняла? Так надо.

Так, сказал он.

Что ж, хорошо. Раз надо, значит надо. Сыграю роль примерной влюблённой девочки. Ладно, хоть он Денисона выбрал, он симпатичный, хоть и маменькин сынок, а мог бы быть кто-нибудь вроде Борова — мерзкой, вонючей, тошнотворной скотины. Б-е-е-е.»

Опять зачёркнуто.

«Он милый, Дениска. Смешной такой, смотрит на меня щенячьими влюблёнными глазами, был бы хвост, махал бы им. Цветочки дарит, за ручку взять боится, не говоря уже об остальном. Дурачок, он, кажется, даже и не понял, что был у меня не первый. А уж наш первый раз… Мне чуть ли не на нос ему п..ду повесить пришлось, чтобы он понял, чего я от него хочу. Но ничего, потом разохотился, да так, что не остановить. Эх, знал бы он, что я умею…»

Строчки вдруг расплылись, стали нечёткими, и Денис не сразу понял, что плачет. Как же он был слеп. Молодой, наивный дурачок. Теперь понятно, откуда взялись её умения в постели. Откуда фразы, брошенные в пылу страсти, которые он по своей неопытности и от слепой любви пропустил мимо сознания и забыл, но которые не исчезли. А затаившись в глубинах подсознания, ждали подходящего момента, чтобы всплыть зубастыми хищными рыбинами и вцепиться в него.

Всплыли, вцепились.

…Куда ты, Денис, на животик надо спускать, а не под попку…

…Да что же ты никак не вставишь, давай помогу…

…Ты, так и будешь на мне лежать? Может, позу сменим…

…Я сзади люблю…

…Вот сюда руку клади…

…Вот тут гладь…

…Вот здесь пальчиком надави и гладь…

…Побыстрей, что ты как улитка…

— Б…ь! — Он отшвырнул дневник.

Тетрадь ударилась о книжную полку с противным хлюпающим звуком, отскочила и упала к его ногам.

Денис вскочил, яростно принялся топтать тетрадь, выкрикивая ругательства.

— Сука! Сука! Сука! Сука! Сука!

Обессиленный, он упал на колени. Зашёлся в сухих рыданиях. Не рыболовные крючья терзали душу, багры раздирали её на части. Он замолк, закурил, откинувшись головой на кровать. Ни мыслей, ни чувств, ни желаний. Хотя нет, есть одно: спалить к чертям этот дневник! Он подобрал изорванную, разваливающуюся в руках тетрадь, скомкал один лист.

Ш-ы-ы-р.

Голубоватый огонёк пламени заплясал над ребристым колёсиком, нехотя лизнул бумагу, отпрянул, приник и принялся пожирать чёрные строчки.

Денис равнодушно посмотрел на быстро сгоравший комок, швырнул на пол обугленный уголок. Взял второй лист, смял, поджёг, пятнадцать секунд и от мыслей предательницы, от её жарких постыдных откровений остался лишь пепел и обугленный обрывок.

Третий – в топку.

Четвёртый – туда же.

Пятый…

Шестой…

Неприятно запахло гарью, заскребло горло.

Седьмой…

Глаза непроизвольно зацепились за строчку, пожираемую пламенем.

«…Это было страшно и больно…

Чёрные письмена и знаки на теле грызли кожу, как могильные черви — с жадным наслаждением.

И его лицо, превратившееся в глиняную посмертную маску. И его член во мне, ставший толстой дубиной, утыканной гвоздями, раздирающий меня сначала спереди, потом сзади. Я думала, порвусь на части, нет, потом проверила — следов не было, только странная сосущая боль внизу живота. Словно разросшаяся во мне, будто он подселил в меня что-то мерзкое, холодное, противное, высасывающее меня изнутри.

Дура! Дура! Дура! Дура!

Это было так страшно, так мерзко. Господи, что я наделала? Зачем согласилась на…»

Пламя добралось до пальцев, лизнуло горячим, жадным языком, вцепилось в кожу огненными зубами, словно мало ему было бумаги, а нужна была плоть — тёплая и живая. Денис не заметил боли, лишь досадливо отбросил обугленный обрывок, подобрал следующий лист, принялся читать, скачущие с одного на другое строки.

«Деня, Денечка, Дениска.

Я всё-таки влюбилась в него. Когда? Не знаю. Может, когда он подарил мне эту дурацкую корявую, но такую милую кружку с буквами Д и З. Может, когда узнала, что он дрался с Боровом из-за меня? Может, когда он приволок этот дурацкий веник, наломанный из сирени. Я тогда валялась в больничке с какой-то инфекцией, и ко мне никого не пускали, а этот дурачок каким-то образом пробрался на территорию и забрался на третий этаж по водосточной трубе.

Не знаю.

Знаю одно: это было после того мерзкого ритуала, когда казалось, что меня насилуют бейсбольной битой. И теперь я всё время чувствую себя грязной. И снаружи, и внутри…

Два, два раза я прошла через это и поняла, что больше не могу. А он уверял, что надо потерпеть ещё разок, и мы переродимся. Он сначала просил, потом требовал… потом угрожал… Потом… обещал… Я боюсь его и того, что он сделал со мной… Того, что я сделала сама… И того, что он ещё может со мной сотворить.

Как я могла?!

Он больше не обаятельный, галантный и чуткий мужчина. Такой обходительный и нежный, знающий, как доставить девушке удовольствие и в постели и вне её. О нет, он мерзкий, пахнущий гнилью мертвец с глиняной, наводящей ужас маской вместо лица.

Дура! И как я могла в него влюбиться? И влюбилась ли я тогда? Может, он меня приворожил, заколдовал?

Дэн, Дэнчик, Денис. Только с ним я чувствую себя очищенной, что ли… Не знаю, как сказать. Не очищенной, но хотя бы рядом с ним я могу не помнить об этом каждую минуту.

Я всеми силами избегаю его, как хорошо, что я окончила школу.

Надо было уехать — куда угодно, только бы подальше от этого города, от этого демона. Теперь я постоянно вижу не лицо человека, а эту жуткую растрескавшуюся маску, эти глаза, бултыхающиеся в глазницах, кривые зубы, чувствую мертвячью вонь, исходящую от него.

Не понимаю, как этого не видят другие? Не видят! Для всех них он всё тот же обаятельный, умный, важный и значительный директор школы – человек. А он не человек или не совсем человек. И, что самое мерзкое и страшное: я чувствую его. Не всё время, конечно, но временами, вот прямо всем нутром ощущаю, словно он рядом, тут, за спиной, на расстоянии вытянутой руки. И гладит меня, и трогает везде-везде, залезает мерзкими липкими пальцами в самые потаённые уголки души и тела. В такие моменты я впадаю в ступор, пропадают все чувства, мысли, желания, кроме одного: чтобы это прекратилось.

Надо было уехать, не смогла. И из-за Дениса, в том числе, но не только из-за него.

Я пыталась, Денис бы меня дождался, закончил бы школу, приехал, стали бы жить вместе.

Уехала поступать универ в соседний город — большой, шумный, многолюдный. Думала, спрячусь, исчезну, не найдёт — не удалось…

Он нашёл меня, тварь!

Выследил.

А там я одна, ни матери, ни отца, ни Дэна, этот чёрт его боялся, мне так кажется, или… Или не боялся, опасался…Ох, не знаю! Боюсь!

Встретил меня, и я, словно кролик перед удавом, замерла перед ним. Руки дрожат, губы дрожат, под мышками мокро. Ни пошевелиться, не убежать, ни крикнуть.

Сказал, что мне от него не убежать, не спрятаться. Мы связаны, он чует меня, как пёс свою течную суку.

Я сука, сука, сука!

Пообещал: уеду — всех убьёт, мать, отца, Денчика.

Я поверила. Я вернулась.

Поделиться бы с кем, не с кем. Кому я скажу? Родителям? Дену? Милиции? Что расскажу? Что мы трахались с ним во всех мыслимых и немыслимых позах? Что мне это нравилось? Про ритуалы, которые он проводил надо мной? Про те, что мы проводили вместе? Мне не поверят. Следов нет, да и времени сколько прошло. почти год. Его слово против моего. Нет доказательств…Нет… Нет… Нет…

Я не знаю, что делать…»

Страница кончилась. Денис поискал продолжение. Не нашёл. Взял последний лист, заскользил глазами по строчкам.

«…Он оставил меня в покое. Я успокоилась. Почти год я его не встречала и даже перестала его чувствовать. О, Боже, спасибо. С Дэном всё норм, с родителями ровно.

Встретила его.

Сказал, у меня есть месяц, чтобы передумать, чтобы прийти и закончить то, что мы начали. Если не передумаю, будет плохо, гораздо хуже. Всем. Мне, родителям, Дэну.

Я боюсь! Боюсь! Боюсь! Боюсь! Боюсь!

Боже, как я боюсь, за себя, родителей, Дэна.

Я не знаю, что делать.

Не знаю! Не знаю! Не знаю! Не знаю! Не знаю!

Придумала! Долго искала, осторожно, так чтобы не вызвать подозрений, спрашивала о ком-то, наделённом даром, силой, не знаю…

Есть же экстрасенсы, маги, ведьмы, колдуны. О них столько по телику показывают, в газетах и в сети пишут…

Нашла. Есть старая ведьма. Привораживает, отвораживает и всё такое прочее делает. И самое главное — у нас в городе! Пойду к ней, помощи попрошу, заплачу, в ноги, если надо, брошусь…

Лучше бы не ходила.

О, Господи! Пропала моя последняя надежда.

Это ведьма при виде меня шарахнулась, как чёрт от ладана, и всё бормотала крестясь:

— Изыди, сука демона! Изыди, тварь! Сама захотела, сама пожелала, сама пустила, сама отвечай…

Выгнала меня и даже слушать не стала.

Второй раз пришла, так она меня даже на порог не пустила, хоть я полдня под дверью стояла. А после вышел её помощник, обвёл масляным взглядом, словно ушатом дерьма окатил и велел убираться, или она всё моему хозяину доложит. Ушла.

Я в отчаянии! Скоро кончится отпущенный мне месяц, а я не знаю, что делать…

Я придумала! Я знаю! Осталось решиться.

Решилась!

Написала Дэну записку, на последней странице дневника. Спрячу дневник у него дома. Он найдёт его и отдаст милиции. Надеюсь на это и молюсь об этом. Надеюсь и молюсь. А что мне ещё остаётся?»

Записи кончились. Денис поискал последний лист, тот, где было оставлено послание для него. Не нашёл. Наверное, он в пылу ярости сжёг его.

Тяжело поднявшись с пола, он собрал всё, что осталось от тетради в жидкую стопочку, сжал в кулаке. Надо найти Юрая.

28

Юрай сидел на скамейке под разлапистым тополем. Склонив голову так низко, что Денис не видел лица, он донышком полупустой бутылки лениво выписывал круги по столу.

— Вот. — Денис кинул на стол тетрадь, листы веером легли перед Юраем.

— Что это? — Юрай отставил бутылку, и всё так же, не глядя на Дениса, вяло потрогал их пальцами.

— Дневник Зоси. Читай.

— Я не читаю чужих дневников. — Юрай, не отрывая глаз от стола, отложил тетрадь и вновь взялся за бутылку.

— Ты, ты… — задохнулся Денис.

Злоба, подобная злобе волка, окружённого сворой загонных псов, бурлила в нём, мешаясь с отчаянием влюблённого, заставшего любимую в объятьях другого.

— Она там такое написала… — начал он и осёкся.

Юрай, наконец оторвавшись от увлекательного занятия катания бутылки, взглянул на Дениса. Глаза его были, как капли расплавленного олова, ровно как у начавшего уходить Витька — бессмысленные, обращённые в никуда.

— Понимаешь, — разлепил губы Юрай, — я нашёл.

— Что? — не понял его Денис.

— Могилу матери.

Он выпустил бутылку, и та, упав на бок, булькнула, пролилась прозрачной жидкостью на доски стола и скатилась по столешнице вниз. В воздухе остро запахло самогоном. Юрай с силой растёр лицо обеими ладонями. Закрыв глаза, он надавил на веки, поморгал. Вновь посмотрел на Дениса. Мутная серая пелена сползла с его глаз. Взгляд вновь стал осмысленным, не злым и острым, как раньше, а странно растерянным и беспомощным, с плескавшейся на дне слабой надеждой.

— Вышел утром, дай, думаю, до Любки прогуляюсь, самогонки по-быстрому возьму, что-то мне совсем невмоготу стало. Взял, обратно пошёл и… словно кусок кто из памяти вырезал. Вот иду, а вот на кладбище сижу возле могилки старой. Камень весь потрескался, травой зарос, надпись стёрлась почти. Читаю: Забельцева Анастасия Максимовна. 1900–1976 «Покойся с миром».

Юрай замолчал, сглотнул, словно воздух застрял у него в глотке и закончил:

— Это бабка моя. Понимаешь?

Денис кивнул.

— А я… Я и забыл о ней совсем. Начал траву обрывать, негоже так, совсем в неприглядном виде могилка. А там ниже надпись: Марьяна Викторовна Юрова.

Юрай бессильно затряс головой.

— Понимаешь, её в одной могиле с матерью, моей бабкой, похоронили. Я двадцать лет искал, искал, искал. Каждый день. Надежду потерял, а тут…

Он замолчал, поднял руку, словно хотел обнять Дениса и замер. Его глаза вновь затянула отливающая оловом плёнка, лицо закаменело, черты заострились. Он прямо на глазах не бледнел, даже – серел.

— Денис, — губы его почти не шевелились, — ты, прости, братуха. Я ухожу.

— Но… — Денис вскочил, ухватил за твёрдое, словно из камня высеченное плечо Юрая. — А как же я? Я ничего здесь не знаю, и этот демон…

Юрай захрипел, замотал головой.

— Не надо… ничего… знать…

Он словно через гидравлический пресс выдавливал из себя слова:

— Души… отпускай… Знание само… постепенно придёт… За меня ты… теперь… Жди… вспоминай… принимай… себя…

— Погоди, Юрай, — Денис начал трясти его за плечи, — не уходи.

— И тебя… когда-нибудь сменят…

Паузы между словами становились всё длинней.

— Всё, не могу… больше… прости… и так… еле… тебя… дождался…

Кожа Юрая сравнялась цветом с его глазами, а потом на миг набрала краски, и он стал как на передержанной в закрепителе фотография — слишком чётким и ярким.

— Людку не отпускай, — Юрай улыбнулся и подмигнул, — без самочки, — он пихнул закатившуюся под стол бутылку, — совсем хреново будет.

Его рука, поднятая в прощальном жесте, истаяла и пролилась прозрачными, блестящими на солнце каплями.

— И да, ты про девчонку рыжую спрашивал, так я видел её сегодня. В свечку заходила. Знаешь такую?

Денис кивнул, он знал о единственном шестнадцатиэтажном доме в городе, гордости мэра, возведённом за два года до смерти Зоси. Очень хорошо знал, как никто другой, не считая Зоси. Это была их тайна.

— Ну, вроде всё сказал. А, вот ещё что — развалюху мою забирай, мне без надобности, про…

Юрай, не договорив, обрушился мириадом мелких капель, которые исчезли, не долетев до земли.

Денис застонал и бессильно ткнулся лицом в сжатые кулаки.

Продолжение следует...

На звонок открыла тётя Оля.

— Денис, — она ласково улыбнулась мне, — что-то ты рано.

— Соскучился. — Я и вправду соскучился по Зосе, хоть и виделись мы с ней не далее как вчера.

Встречались мы почти год, скоро юбилей — пора и о подарке подумать, но до сих пор каждой встречи я ждал как первой — с нетерпением и трепетом.

— Ну, заходи, влюблённый, — с усмешкой она посторонилась, давая пройти, и добавила: — в зал проходи, Зося десять минут, как встала, а я пока в магазин схожу.

По пути в зал – большой и светлый, в котором всегда приятно пахло свежей сдобой, хотя я ни разу не видел, чтобы тётя Оля что-нибудь пекла, – я заглянул в приоткрытую дверь ванной комнаты.

Зося, поставив ногу на белоснежный край ванной, сосредоточенно сведя брови и закусив губу, водила розовым бритвенным станком по своей восхитительной ноге.

Господи!

От этого зрелища у меня пересохло во рту, а в живот словно кто горячих углей насыпал. Я громко сглотнул. Хотел прошмыгнуть внутрь — обнять и поцеловать Зосю, но, поймав в зеркале её сначала недоумённый, а затем рассерженный взгляд, поспешно ретировался в зал. Хотя и там я задерживаться не стал и, пользуясь отсутствием тёти Оли, прошмыгнул в комнату Зоси.

Кровать была разворошена, на столе бардак – листки бумаги с почеркушками, графиками и таблицами, учебники, тетради лежали вперемешку. Но это было ожидаемо: Зося, обычно до ужаса аккуратная, сейчас готовилась к вступительным экзаменам.

Без задней мысли я потрогал самую высокую книжную башню и сделал это зря. Неустойчивая гора покачнулась и поехала с гладкой крышки стола. Да так шустро, что я едва успел её подхватить. На пол свалилась лишь самая нижняя общая тетрадь с тёмно-синей обложкой. Она шлёпнулась на линолеум, издав странный квакающий звук, и раскрылась ровно посередине. Та самая тетрадь, что прятала от меня Зося. Чёткий округлый почерк с затейливыми завитушками в прописных буквах, ровные строчки с красными строками в абзацах. Не похоже это было на заметки и планы, скорее, именно на дневник.

Чертыхнувшись и утвердив книжную башню на место, я наклонился подобрать тетрадь.

— Б…ь! Ты чего делаешь?

Мимо меня пронеслась Зося, толкнув меня в бок, да так сильно, что я чуть не завалился на стол, и звонко шлёпнув по протянутой к тетради руке.

— Зось, ты чего? — Я потёр покрасневшую от удара кожу. — Больно, вообще-то.

— Ты, зачем это взял? — Она разгневанно трясла у меня перед носом тетрадью.

— Я не брал, случайно уронил.

В глазах у Зоси было столько злости и какого-то презрения, словно я не тетрадь уронил, а рылся в ящике с нижним бельём, что я тоже начал злиться.

— Ты, какого хрена здесь делаешь? — Она швырнула тетрадь на кровать и встала передо мной, сложив на груди руки, раскрасневшаяся, гневно сдувающая так и норовившую упасть на глаз прядь волос.

— Ты чё, Зось? Просто в гости пришёл, соскучился. Мама твоя ушла, думал, пошалим. — Я, отбросив злость, шутливо ей подмигнул.

— Тебе чего, Шубин, — медленно и тщательно выговаривая каждое слово, произнесла, почти отчеканила Зося, — кроме как потрахаться, больше ничего не надо?

О как! Первый раз она назвала меня по фамилии, не Дэн, или Денис, или Дэнчик. Ошарашенный такой отповедью, я мучительно подбирал слова.

— Да чё случилось-то? — Я развёл руки. — Если за тетрадь обиделась, извини, я не хотел…

— Чего не хотел? — Прищурив один глаз, Зося зло смотрела на меня. — Рыться в моих вещах?

— Да я не рылся! — я, начав закипать по-настоящему, повысил голос.

— А ты чего на меня кричишь? — взвинтила тон и она. — Я тебе что, жена?

— Да причём здесь это? Я не кричу.

— Шубин, иди ты на хрен! Орёшь на меня, в вещах роешься…

— Да я…

— Иди отсюда, и больше не приходи, всё… Вали, всё кончено.

Она ткнула пальцем в дверь.

В голове зашумело от обиды и злости, захотелось заплакать и одновременно послать её куда подальше, но я просто развернулся на деревянных, плохо гнущихся ногах и вышел.

23

Вечером она позвонила, но Денис, весь день пролежавший уткнувшись носом в подушку, велел матери сказать, что его нет и не будет.

На следующее утро Зося пришла сама, долго извинялась, перемежая невнятные извинения поцелуями и объятиями. Что-то говорила насчёт того, что у неё эти самые дни, а когда дни эти самые, то и она сама не своя. Что она вся на нервяке из-за экзаменов в универ, ещё что-то, чего он из-за радости, что она не бросила его, не запомнил. Обида пару дней мерзким червяком шевелилась где-то глубоко в душе, но после прошла.

Денис достал пачку бесконечных сигарет и, прикуривая, краем глаза уловил движение. Резко обернулся – женский силуэт в бирюзовом и с медным высверком волос, заплетённых в косу, скрылся за углом дома. Денис дёрнулся было вслед, но плюнул – на кой ему эта неуловимая нужна, своих проблем хватает. Да и не догнать её уже.

Он вздохнул, затушил недокуренную сигарету и подошёл к подъезду, мельком подумав: хорошо, что город застрял во днях его юности, когда металлические двери с домофонами были редкостью, а то бы он и в подъезд не попал.

Дверь в квартиру была заперта. Денис подёргал ручку – бесполезно. Дверь была солидной: металлической, с двумя врезными замками, цепочкой и даже ночной задвижкой. Такую не выбьешь и без инструмента не вскроешь, да и с ним ещё повозишься. Инструмента у Дениса не было, и где взять его в безлюдном городе, он не знал, но попасть в квартиру нужно было до зарезу.

Он оглянулся на обитый жестью квадратный чердачный люк. Подошёл, осмотрел. Петли массивные, каждая на четырёх длинных, если судить по шляпкам, шурупах, а вот проушины для замка – тонкие и узкие жестянки, да и замок, хоть и новенький, но не солидный – так себе замок.

Денис опять спустился на улицу, подобрал тяжёлый и угловатый обломок кирпича и вновь вернулся на площадку.

Поднялся по невысокой чердачной лесенке, покрепче ухватил кирпич, сколотая грань впилась в мякоть ладони, примерился и ударил.

Дзынь. Дзынь. Дзыньг!

На третьем ударе замок не выдержал и, сорвавшись с дужек, грохоча и лязгая, поскакал вниз по бетонным ступеням. Денис отправил вслед за ним слабо покачивающиеся в помятых проушинах дужки и, откинув люк, выбрался сначала на загаженный голубями чердак, а затем и на крышу.

Вид с крыши открывался совершенно сюрреалистичный — безлюдные и пыльные от песка, залитые безжизненным солнечным светом улицы.

Но на апокалиптический пейзаж Денису было плевать. Перегнувшись через бортик крыши, он размышлял, сумеет ли встать на карниз кухонного окна, если повиснет на руках. Пожалуй, да. Резко, почти без замаха, чуть наискось, он швырнул кирпич в окно.

Бздыньг!

Почти всё стекло правого большого створа осыпалось стеклянным крошевом внутрь кухни. Это хорошо, что окно из обычного стекла в деревянных рамах, а не современный триплексный стеклопакет, иначе фокус бы не удался.

Повиснув на руках, Денис принялся осторожно сбивать подошвой торчащие из рамы редкие стеклянные, похожие на треугольные акульи зубы, осколки.

Мельком глянув на пустоту, раскинувшуюся под ним, он подумал: «А что будет, разожми он пальцы и брякнись на опоясывающую дом асфальтовую дорожку? Умрёт повторно, а завтра вновь приедет в город? Окажется в другом посмертии? Встанет, отряхнётся и пойдёт дальше как ни в чём не бывало? Может, отключится, а наутро, даже не вспомнив об этом происшествии, вновь начнёт жизнь в пыльном городе? Или, вспомнились разверстые, протянувшиеся по предплечью от локтя до запястья, кровоточащие раны, он и вправду того – выпилился, но его спасли, и он сейчас в бреду грезит под наркозом? Или не спасли, и всё, что он видит, – это конвульсивные всплески умирающего мозга? А что, если всё это ересь, и он сейчас лежит в пьяном угаре и видит сон? Ведь не может быть реальностью всё, что произошло с ним за последнюю пару суток.

Может, стоит отпустить бетонный, покрытый старым рубероидом край крыши и рухнуть вниз? И проснуться. Встать, ругнувшись на кошмар, умыться, и вместе с убегающей в слив водой смыть этот привидевшийся во сне ужас. Забыть его и вновь жить, как прежде. Крутиться, вертеться, создавать проекты, завершать их, делать бабки и проматывать их в кабаках. Снова жениться, была на примете барышня, поглядывающая на него томными многообещающими глазами. И жить, забыв к чертям и этот город, и Зосю с её тайнами».

Денис почти разжал онемевшие от долгого висения пальцы, но взгляд зацепился за стоящую на столе, чудом не разбитую брошенным камнем, простую глиняную кружку. Купленную им для Зоси на «Ярмарке мастеров» – местечковом фестивале, где собирались мастера со всей области и продавали самодельные товары. Эту ярмарку любила его мать, таская в качестве грузчика его – Дениса. Там он и увидел это произведение кустарного искусства – корявенькую кружку, раскрашенную в два цвета: чёрный и белый. На белой половине чёрным была выведена буква «Д», а на чёрной половине белым «З». Увидел и восхитился: «Д» и «З», это же они – Денис и Зося. Но продавец, флегматично-сонный паренёк с забранными в конский хвост волосами, обвешанный фенечками и цепочками, меланхолично пояснил – что «Д» и «З», это не Денис и Зося, тем более такого имени он никогда не слышал, и даже не Дима и Зина, а Добро и Зло.

Сбив оставшиеся стеклянные зубы, торчавшие из верхней части рамы, Денис качнулся и, извернувшись всем телом, встал на подоконник. Перехватился за край, чудом не сверзившись вниз – пальцы, сведённые судорогой, едва удержали его – и спрыгнул внутрь. Подхватил едва не упавшую на пол кружку. Сжал её в пальцах, зачем-то понюхал. Пахло крепким кофе и чуть-чуть Зосей – до боли знакомой и любимой смесью мятной пасты и детской гигиенической помадой с фиалковой отдушкой. Словно не пятнадцать лет она здесь стоит, а пятнадцать минут. Бережно поставив кружку на полку, Денис осмотрелся.

Кухня практически не изменилась. Знакомая квадратная плитка пастельных тонов, стенные шкафчики, кухонный стол, застеленный вышитой белой скатертью, полки с посудой на стенах, четырёхконфорочная эмалированная газовая плита, деревянная с мозаичным стеклом дверь. Ещё одно доказательство того, что он умер и вернулся в родной город пятнадцатилетней давности.

Толкнув дверь, створ которой со скрипом отошёл, Денис замер на пороге. Коридор, ведущий из кухни к входной двери, тонул в полутьме, которая не скрывала разительного контраста между ним и кухней. Полусгнившие обои грязной бахромой свисали со стен на заляпанный чем-то липким и жирным пол, по бокам покрытого пылью и трещинами зеркала перекошенные завитушки бра угрожающе топорщились зубьями розочек разбитых плафонов. Вот здесь чувствовались все прошедшие пятнадцать лет.

Скрипя рассохшимися досками пола, Денис подошёл к арке, ведущей в зал. Если в коридоре властвовал полумрак, то в большой комнате царила мгла. Плотные шторы перекрывали оконные проёмы, отсекая дневной свет и мешая разглядеть обстановку, но по тяжёлому духу перепревших тряпок, начинающих гнить, и кислому душку мокрой бумаги было понятно: ничего хорошего его не ждёт. Отдёрнув шторы, Денис убедился в своих подозрениях. Отвалившиеся обои, пятна плесени на стенах, перекошенная полуразвалившаяся мебель и пол, усыпанный осколками битого стекла и обрывками тряпок. Единственным, что не тронуло тление и разложение, была дверь в Зосину комнату. Деревянная, кремового цвета с приклеенным по центру бумажным листом. На картоне почерком Зоси было выведено четыре слова: «Без стука не входить».

Денис, не без внутреннего содрогания представив, какой разгром творится в комнате, потянул на себя дверь. Худшие его опасения не оправдались. Комната была точно такой, какой он её помнил. Светлые обои, у левой стены узкая кушетка, напротив неё шкаф с книгами, видео- и аудиокассетами за стеклянными створками, в нише – видеодвойка и кассетная дека. Платяной шкаф в углу и письменный стол с тумбой у окна.

Стиснув кулаки, он осматривал до боли знакомую комнату. Гитара с порванной нижней струной, которую он так и не поменял, Зосины акварели на стене, одинокий белый носочек, застрявший между стеной и краем кровати. Непонятный звук нарушил тишину квартиры, и Денис не сразу понял, что тонкий тоскливый скулёж издаёт он сам.

Оборвав себя на полу ноте, он оскалился и прикусил губу, пытаясь вкусом крови и яростью, которую она несла, отбросить воспоминания и боль, кинулся к столу и принялся лихорадочно перебирать аккуратные стопки тетрадей и альбомных листов.

Не то, не то, не то. Всё не то.

В ярости он сбросил весь бумажный хлам на пол. Рывком выкатил из-под стола тумбочку, больно ушибив колено. Выругался, выдернул верхний ящик, переворошил содержимое: стопки блокнотов, ручки, карандаши, фломастеры. Не то!

Отбросил ящик. Выдернул второй. Бумажки, аудиокассеты без коробок, опять какие-то бумажки, исписанные листы, тетради. Не то! Всё полетело на пол.

Третий, последний ящик — почти пустой. Резинки для волос, бижутерия — колечки, бусики, серёжки, ещё какая-то мелочёвка. Опять не то!

Где, твою мать, эта общая тетрадь в синей обложке?

— Куда ты, её спрятала, Зося? — прорычал Денис, кидаясь к шкафу.

Руки дрожали, книги, кассеты, фотоальбомы валились на пол. Он не остановился, пока всё содержимое стенки не оказалось на полу. И здесь искомого не было.

Он перерыл платяной шкаф. Перетряхнул ящики с нижним бельём.

Пусто!

Сбросил с кровати матрас. Перешвырял постельное бельё.

Пусто! Дьявол!

Застонав от бессилия, он опустился на колени посреди разорённой комнаты, уткнулся лбом в ладони. Повторил, на этот раз еле слышно:

— Куда ты, дела тетрадь, Зося? Куда?

Когда в последний раз он видел дневник? Куда она могла его спрятать?

Где? Где? Где? Куда? Куда? Куда?

Он с силой несколько раз стукнул себя по лбу.

В памяти всплыл странный приход Зоси к нему, кажется, дня за два до её смерти.

24

— Дениска. — Мама деликатно постучала в дверь.

— М-м. — Я отвлёкся от увлекательного занятия — решения задачи по начерталке. — Чего, мам?

— К тебе гости.

— Кто ещё?

— Не знаю, девочка какая-то.

— Какая ещё… — я осёкся.

В комнату вошла Зося. Мама у меня такая шутница.

Я слегка удивился, она была не частой, а, я бы сказал, редкой гостьей в моём доме. Это я бегал к ней постоянно, Зося же постоянно уклонялась от моих попыток затащить её в гости. Интересно. Случилось что?

— Чаю будете?

— Нет. Спасибо, тётя Света, ничего не надо.

Как только за матушкой закрылась дверь, я полез к Зосе целоваться, не забыв при этом залезть ей под юбку.

— Фу, Дэн, прекрати, родители дома!

Не ответив на поцелуй, Зося заколотила меня по рукам.

— Мы тихонько, — я попытался залезть ей под чуть великоватый — у матери, что ли, позаимствовала? — застёгнутый на все пуговицы пиджак. — Ты, чего так вырядилась — юбка, пиджак, жара же?

— Прекрати, — Зося вновь шлёпнула меня по рукам и отступила на шаг. — Я на пять минут. У меня собрание актива в школе, поэтому и вырядилась. Воды дай попить.

— Ты же… — Я развёл руками, слегка удивлённый резкостью её тона и тем, что она не дала себя обнять. — Сама только что от чая отказалась.

— Я и не хочу чаю. Воды принеси, пожалуйста.

— Ну, ок. — Я вышел из комнаты.

Вернулся я через пару минут. Зося уже стояла на пороге комнаты, явно готовясь уходить.

— Спасибо.

Отпив глоток, она вернула стакан.

— Всё, покедова, я пошла. Можешь не провожать.

— Так быстро?

— Я же сказала: тороплюсь.

— Ну ладно, — слегка обиженный я поплёлся за ней.

— Погоди, — я окликнул её, когда она уже вышла на лестничную площадку.

— Да? — Зося обернулась.

— Пуговицу застегни, — я кивнул на её пиджак, верхняя пуговица на котором была расстёгнута.

— Что? — она посмотрела вниз.

— Ах да. — Зося торопливо застегнула пуговку.

Чуть помедлив, слабо улыбнулась и, глядя на меня странным долгим взглядом, спросила:

— Послезавтра зайдёшь? Родителей не будет дома, три дня.

Я радостно закивал.

25

Денис застонал. Какое к чёрту собрание – майские же праздники! Зачем она заходила? За…

Её холодность и уклонение от объятий, он вспомнил, как она скинула его руки со своей талии. И этот её пиджак, явно большего размера, сначала застёгнутый на все пуговицы, а потом с одной расстёгнутой, под которым так удобно прятать что-нибудь небольшое и плоское, например, тетрадь.

— Болван!

Денис вскочил и опрометью бросился к входной двери.

Он вновь стоял перед знакомой с раннего детства дверью. Поднял кулак, чтобы постучать, вспомнил, что родителей нет в квартире, да и вообще здесь нет. И хорошо, живы, значит. Вместо этого утопил коричневый пятачок дверного звонка соседней квартиры.

Дверь распахнулась, как только стих дребезжащий звук старого звонка, словно старуха стояла по ту сторону выкрашенной в коричневую краску двери, и только и ждала, чтобы кто-нибудь позвонил в дверь. Открылась так резко, что чуть не ударила Дениса по лбу, он едва успел отступить.

— Пришёл, Дениска? А я смотрю: ты, аль не ты?

— Я, баб Нюр, я. Ключи от квартиры зашёл забрать.

— А, чёж не забрать-то, забирай.

Соседка открыла дверь шире и, отступив вглубь коридора, приглашающе махнула рукой, мерзко хихикнув при этом. Дениса передёрнуло от этого звука. Из двери на него пахнуло знакомым с прошлого посещения запахом старушечьего жилья. Не запахом — смрадом из смеси застарелой мочи, немытого старческого тела и горького лекарственного перегара. Показалось или вонь усилилась?

От хитрого прищура бегающих за линзами очков глаз, вытаращенных, словно у краба, от гнилостного запаха, от этого странного хихиканья, которое баба Нюра то и дело издавала, ему хотелось бежать отсюда опрометью.

Старуха сняла висевшую на крючке связку ключей и сделала маленький шажок назад. Лицо её скрылось в тени. Смотреть на невысокую оплывшую в талии фигуру без лица было неприятно и страшно.

Денис сглотнул, ощутив, как позвоночник погладила ледяная ладонь страха.

Соседка покачала рукой с лежащими на ладони ключами, словно приглашая его переступить порог и зайти внутрь.

— А тож, зайдёшь, чайку хлебнёшь, о жизни расскажешь?

— Да нет, баб Нюр. — Денису совсем не хотелось заходить внутрь. — В другой раз, у меня дела срочные появились.

— Ну, смотряй. — Она вытянула руку, протягивая ему ключи. — Бери.

Денис смотрел на сложенную лодочкой бледно-восковую ладонь, испещрённую морщинами и пигментными пятнами. На костистые со вздувшимися узлами суставов пальцы, на толстые неприлично отросшие желтоватые ногти. Ему совершенно не хотелось прикасаться к старушечьей руке.

И чего ей надо, какую игру затеяла? Хочет, чтобы он внутрь зашёл. Зачем?

Денис улыбнулся и, качнувшись вперёд, быстро уцепил связку за торчащий вверх кругляш брелока. Но отдёрнуть руку не успел. Неуловимо быстро для столь почтенного возраста старуха ухватила его за запястье. От прикосновения сухой, словно присыпанной пылью и одновременно влажно-холодной кожи его передёрнуло от отвращения.

Денис дёрнулся, пытаясь высвободить руку, но старуха держала крепко, даже слишком крепко для своих лет.

— А чёй так, Дениска? Может, всё же зайдёшь? — Голос её с каждым словом из дребезжащего старушечьего фальцетика превращался в низкий и скрипучий мужской баритон. — Посидишь, расскажешь, что забыл в моём городе?

Вместе с голосом начала меняться и внешность соседки. Фигура вытянулась вверх, исчезла сутулость и полнота возле талии. Ладонь стала расширяться, удлинились пальцы, ногти и так длинные превратились в когти — плоские, широкие, с гнилым мясом заусенец по краям ногтевой пластины.

Хватка на запястье усилилась. Старуха, или кто там теперь это был, потянула Дениса на себя, да так сильно, что он чуть не упал внутрь квартиры. Уперевшись ногами в порог, а свободной рукой в край косяка, он не дал затянуть себя внутрь.

— Ну, что же ты, соседушка, упираешься? — Скрипел смутно знакомый, как ему показалось, недавно слышанный голос. — Проходи, гостем будешь.

Что-то звякнуло, к ногам Дениса упали свалившиеся со старухи роговые очки.

Фигура подалась к нему, и лицо её показалось из тени. Денис слабо ойкнул и забился в судорожной попытке вырваться из железной хватки.

Истаяли седые, забранные в куцую гульку волосы. Хрящеватый заострившийся нос и мясистые уши провалились внутрь головы. Вместо них зияли провалы с неровными краями. Глазницы расширились, веки пропали, а глазные яблоки, напротив, съёжились и словно уехали внутрь головы. Морщины превратились в глубокие трещины, губы исчезли, и рот стал напоминать провалившуюся яму с кривыми пеньками гнилых зубов. На Дениса в упор белыми, словно вываренные яйца, глазами смотрела глиняная маска.

— Пусти. — Денис дёргал рукой, тщетно пытаясь разорвать захват чудовища.

— А что так? — Страшная маска придвинулась почти вплотную. — Не рад нашей встрече? А я её ждал, можно сказать, мечтал о ней.

Денис выгнулся всем телом, пытаясь выдернуть руку из захвата. Не удалось. Он лишь чуть оттянулся назад.

— Куда? — Чудовище попыталось ухватить его за горло.

Но дойдя до границы дверного проёма, рука остановилась, словно её что-то не пускало.

— Что тебе от меня надо? — от натуги Денис не говорил – хрипел.

— Хочу узнать, зачем ты сломал мою игрушку.

Последнее слово чудовище почти прокричало, бешено царапая когтями невидимую преграду, разделяющую их.

— Какую? — Денис ещё раз рванулся, но не затем что бы освободиться, он понял — так освободиться не получится, лишь с целью выгадать себе немного свободного пространства для манёвра. Ему удалось отодвинуться ещё на полкорпуса от двери. Оторвав одну ногу от пола, он упёрся в дверной косяк.

— Любимую! Самую любимую! — яростно заскрипело чудовище и вновь рвануло его на себя.

На этот раз Денис не сопротивлялся. Как там учил отец? Толкают — тяни, тянут — толкай. Чудовище потянуло его на себя, он на миг закаменел мышцами, а после толкнул вперёд и вниз, выкручивая руку в сторону большого пальца, одновременно отталкиваясь ногой от косяка.

Да!

Чудовище отлетело внутрь квартиры и, судя по грохоту, что-то там уронило. Денис же упал спиной на лестницу, больно треснувшись локтем о ступеньку. Волна боли смыла начинавшую охватывать его панику.

— С-у-у-к-а-а-а! — взревело чудовище, бросаясь к двери.

Денис пнул дверь, с грохотом захлопывая её перед самым носом у чудовища. Изнутри что-то с такой силой врезалось в дверь, что та задрожала в петлях, а с потолка посыпалась штукатурка.

Зажав с боем добытые ключи, он кинулся вниз по лестнице, оскальзываясь и перескакивая через ступеньку.

— Беги, сука, беги. Придёт ночь, и я тебя найду! — неслись ему вслед приглушённые дверью яростные завывания. — А старому уркагану передай, что не отсидеться ему больше в норе. Я его выковыряю из неё и выпью до самого донышка. И суке своей скажи — не получится ей вечно прятаться, город маленький, я най…

Грохот подъездной двери оборвал угрозы.

Денис упал на сухую, рыжую от песка траву газона. От пережитого страха и физического перенапряжения его трусило мелкой, противной дрожью. Отдышавшись, он, кряхтя, перевернулся на спину — из тела словно вынули все кости, заменив их песком,— достал из кармана пачку сигарет и, выковыряв одну непослушными пальцами, прикурил.

В голове роились вопросы.

Кто это вообще был? Что за чудовище? Хоть это, скорее всего, был тот самый демон, приходивший ночью. Но почему он в виде милейшей при жизни соседки? О ком он или оно говорило?

Если старый уркаган — это Юрай, больше некому. То кто будет «его сука»? «Его», в смысле, Дениса? Непонятно. На ум пришла женская фигура в бирюзовом сарафане с заплетёнными в косу волосами. И что ещё за любимую игрушку сломал Денис?

Надо срочно найти Юрая и всё ему рассказать. Одному эти загадки не решить.

Денис поднялся, дрожь прошла, тело перестало ощущаться чужим. Он посмотрел на ключи, зажатые в ходившем ходуном кулаке. К Юраю надо, но прежде…

Он подкинул связку ключей, поймал. Прежде надо закончить то, за чем он сюда пришёл.

Продолжение следует...

— В моей смерти прошу винить ДШ… В моей смерти прошу винить ДШ… В моей смерти прошу винить… В моей смерти прошу… В моей смерти… В…

Денис заставил себя замолчать. Подняв голову, он натолкнулся на сочувственно-печальный взгляд Юрая.

— Не понимаю… — начал тот.

— Это он, — подал голос Витёк.

Денис перевёл взгляд на друга. Тот перестал походить на потерявшуюся плюшевую игрушку.

— Он ДШ. Денис Шубин. Это его Зося обвинила в своей смерти.

— Всё равно не понимаю. — Юрай покачал головой. — Извини.

— Только он не виноват. — Витек тяжело поднялся, присел рядом с Денисом и обнял за плечи. — Он не мог.

Боль, застарелая, заскорузлым колючим комком терзавшая Дениса, лопнула кровавым гнойником и полилась из него. Он говорил, и говорил, и говорил. Пока душевный гной, копившийся долгие пятнадцать лет, не иссяк.

Юрай слушал молча, изредка кивая.

— Всё? Я вспомнил, я принял. — Денис посмотрел на свои руки, потом на Юрая. — Теперь ты отпустишь меня?

— Извини, это не так работает. Я вообще не знаю, как это работает. И никого я не отпускаю. Люди… ну да, люди. Просто находятся рядом со мной… А потом… Извини, но я не всё тебе сказал.

Юрай встал, заходил вокруг Дениса.

— Иногда, нечасто, очень редко… Я не знаю… — Он нервно хрустнул пальцами. — Сюда приходят… попадают… появляются те, кто что-то не закончил в прошлой… в той ещё жизни. Какое-то дело. И оно их не отпускает… держит здесь. Его надо завершить и тогда…

Юрай, не закончив фразы, рухнул на скамейку.

Денис поднялся с колен, поставил на ножки отброшенный табурет и, сев напротив Юрая, заглянул ему в глаза.

— Значит, ты такой, не завершивший что-то в жизни?

Тот медленно кивнул. В его глазах опять плавали облака, не облака — тучи, уносившие его в далёкое прошлое.

— Да. Был далеко. Мать умирала. Приехать не мог.

Слова падали из него валунами — серыми, неподъёмными.

— Обещал себе приехать и сходить на могилу. Не приехал. Всё откладывал, дур-р-рак!

Он потёр живот, скривился, как от боли.

— Когда умирал — поклялся, думал, выживу. Ни хрена. Загнулся, с-сука.

Он тяжело сглотнул, тучи в глазах постепенно рассеивались.

— И вот — тут оказался. — Он горько усмехнулся. — Двадцать лет назад.

— Сначала понять не мог. Потом нау… — Он осёкся. — Допетрил, что, да как. Могилу искал. Не нашёл. Сейчас уже бросил. Без толку. Вот таким, как вы, помогаю.

— Что же этим не помог? — Денис неопределённо повёл головой.

— Кому «этим»? А, ты про работяг? Х-м, этим, похоже, здесь лучше, чем там, вот они и не хотят уходить. Девка, что ребёнка сгубила, сама от меня бегает, видать, наказание у неё такое. Любку я сам не хочу отпускать: кто же мне самогон подгонять будет? — Юрай невесело улыбнулся. — Пока она не появилась, тут хоть волком вой, а так хоть на время забыться можно.

— А ведьму с сыночком, — Он злобно ощерился. — Хрен им по самые помидоры. Сколько эта сука детишек нерождённых погубила. А отпрыск её — педофил и насильник… Тварь! Пусть здесь гниют.

— Откуда ты всё знаешь? — Денис пристально смотрел на Юрая, тот явно чего-то недоговаривал, что-то важное утаивал. — Господь Бог новостями делится?

— Нет, само как-то всплывает. — Юрай отвёл глаза.

Ладно. Денис решил не настаивать, не хочет говорить – не надо. Силой из такого, как Юрай, ничего не вытащить, он сам кого хочешь, как рыбу, выпотрошит.

Он повернулся к забытому в пылу разговора Витьку.

— Вить, ты как? Вспомнил что?

— Нет. — Испугано, и как-то виновато глянул в ответ друг. — Ничего.

— Ладно, — Денис поднялся. Чувствовал он себя совершенно разбитым, — за самогон спасибо, пойдём мы.

— Куда?

— Он, — кивок в сторону Витька, — к себе, вспоминать и принимать. Я домой пойду, подумаю, что меня держит здесь.

— Смерть, чего тут думать. — Юрай пожал плечами. — Только не твоя, девушки твоей.

— Ты, что-то знаешь? — Денису расхотелось уходить.

— Нет. Ровно то, что ты рассказал. Ты принял её смерть на свою совесть и мучился всю жизнь, и вот теперь ты тут. Только… Извини, конечно, но тут и дураку ясно, что если ДШ — это не ты, то это кто-то другой.

— Искали, — вклинился в разговор Витёк. — Никого с подходящими инициалами не нашли.

— Что, «ДШ» — это такие редкие инициалы? — Юрай усмехнулся. — Чушь какая! Д — это, помимо Дениса, ещё и Дмитрий, Демьян, Даниил, Демид, да тот же Добрыня. А фамилий на Ш так просто не счесть: Шпагин, Шилов, Шагин, Шишкин, Шаляпин, Шустов… Я до утра могу перечислять.

— Вот именно, что не счесть. — Витька кивнул на Дениса. — Вон его отец все связи свои подключил, операм каждый день звонил и к следаку раз в неделю. Без толку.

— Значит, ДШ — это не инициалы, а что-то другое. Например, сокращение от… от чего-нибудь. Профессии, должности… я не знаю… — Юрай задумчиво тёр переносицу.

— Директор школы. — медленно, словно через силу, произнёс Витёк.

— Что? — в голос сказали Юрай с Денисом.

— ДШ – директор школы. Герман Алексеевич Шабрин. Ты, — Витёк повернулся к Денису, — разве его не помнишь? Длинный такой, худой, всегда в костюме ходил, даже вне школы.

— Я? — Денис попытался вспомнить их директора. — Нашей школы?

— Ну, да. — Витёк кивнул. — Он тебе грамоту вручал, когда ты на олимпиаде победил. Руку жал. Не помнишь?

— Нет, — медленно, произнёс Денис, старательно вспоминая это событие. В голове царила абсолютная пустота. — Совершенно не помню.

— Сомнительно. ГШ это не ДШ. — покачал головой Юрай. — А директор школы так и вообще притянуто за уши.

— Ты же сам только что говорил, что ДШ может быть аббревиатурой. — Денис возражал машинально, всё ещё пытаясь воскресить в памяти облик директора.

— Это слишком на поверхности. Школьница погибла, первым делом менты возбудятся на её окружение — на сверстников, ну и на учителей как бы тоже, не было ли с их стороны травли и всего такого.

— Не училась Зося в школе, год уже как. В пед она поступила, на заочный. Сомневаюсь, что о нём кто-то вспомнил.

— С чего ты решил, что это он, тот самый ДШ из записки? — каким-то совершенно мёртвым, даже для него самого странно звучавшим голосом спросил Денис.

Какое-то подспудное желание, оказаться где-то, но не здесь — на тенистой поляне, зародилось в глубине его головы. Только где, он понять не мог.

— Не знаю. — Глаза Витька начали вновь превращаться в бессмысленные пуговицы. — Просто я видел их вместе. Два раза.

Он замолчал, явно намереваясь впасть в бессмысленное сонное состояние, в котором провёл весь день.

— Погоди, Витя. — Юрай встал и потряс его за плечо. — Не уходи пока, не вспоминай, можешь не вернуться.

— Да. — Витёк заморгал, растёр лицо ладонями, и постепенно осмысленное выражение вернулось в его глаза. Он жалобно улыбнулся. — Видел я, как Зося с ним говорила. Два раза.

— Чушь. Мало ли о чём ученица с директором говорить могла, — возразил Денис машинально.

Витёк замотал головой.

— Не так они говорили, странно. Курилку помнишь за котельной?

Денис кивнул, помнил он этот закуток между кирпичной стеной и забором, опоясывавшим школу. Там, в тени старых, частично уже омертвелых лип, не одно поколение юных курильщиков травило свои организмы вдали от строгих учительских глаз.

— Вот там. Первый раз, она ещё училась с нами в выпускном классе, я задержался в школе, не помню почему, неважно. Все разошлись давно, в школе никого, только я оставался да техничка. Мне жабнуть хотелось, а сиг — ноль, а у меня там заначка была, между кирпичами. Подхожу, слышу, говорят двое, тихо. Осторожно обошёл, думал, сейчас выскочу и напугаю. Из-за угла глянул. А там Зося и дир, ну, директор, о чём-то калякают. И стоят, знаешь, так близко-близко, Зося, как собачонка, на него смотрит — сверху вниз, и глаза такие… — Витёк пошевелил в воздухе пальцами, подбирая слова, — как у той же собачки, в хозяина влюблённой… только что…

Витёк осёкся:

— Извини, Дэн, язык от счастья не высунула.

— О чём говорили? — Грудь Дениса колола острая игла ревности.

— Не слышал, я чёй-то пересрался, даже курить расхотелось, и бочком-бочком оттуда. Последнее, что видел — он её по волосам погладил, и за шею так взял, ну знаешь как… свою собственность.

Знал Денис этот жест. Очень Зосе нравилось, когда он вот так — всё пятернёй не жёстко, но сильно и уверенно, когда они любовью занимались, сжимал ей шею.

— А, второй раз?

— Через год, где-то за месяц, до того как… ну, когда Зося того… Я домой шёл, через школу решил срезать. Не знаю, почему там попёрся, словно чёрт дёрнул. Часов в пять это было, школа пустая. Вижу – двое стоят, но там, за деревьями, не видать, кто. Я к ним, думал, куревом разживусь. Ближе подхожу, а там Зося с Германом. Только в этот раз всё по-другому было.

Что-то мелькнуло в сознании Дениса, какое-то воспоминание, что-то связанное с Зосей, с ним, со школой. Со всем вместе. Только что конкретно, он не мог понять.

— Как «по-другому»?

Желание уйти окрепло.

— Зося на расстоянии от дира стояла. Знаешь, зажалась так, руки на груди сцепила, словно ей холодно было, а на улице тепло. И нервно так головой водит, будто «нет» говорит. Я тормознул. И опять страх такой, словно я что-то страшное, совсем не для меня предназначенное увидел. Съе..ся хочу, а боюсь, что меня дир услышит, обернётся и всё — кранты мне. Замер. Он руку к ней протягивает, вроде как за плечо взять хочет или по волосам погладить, а она шарахается от него, как я не знаю от кого… Как от прокажённого. И говорит ему что-то тихо, прямо шепчет… но гневно так…

От воспоминания Витька передёрнуло.

— Я пятиться начал, чтобы слинять. А Зося… Она голову повернула и на меня посмотрела, только не видела она меня — глаза белые, бешеные, губы в нитку сжаты и кривятся, словно червяки под лопатой извиваются. Я бочком-бочком и бегом оттуда.

— Почему же не сказал? — еле проговорил Денис, игла ворочалась в груди, мешая дышать.

— Я… — Витёк растерянно смотрел на Дениса. — Я заболел тогда, воспаление лёгких, помнишь?

Денис кивнул.

— Три недели, как в бреду, а потом… Забыл, представляешь, просто забыл. Словно кто ластиком из памяти стёр. Прости…

Денис встал, не в силах слушать рассказ друга, повернулся к Юраю:

— Витьку не дай уйти, вопросы ещё будут.

— Стой, ты куда?

— Мне надо… — Денис сам не знал, куда ему надо.

— Нет. — Юрай подскочил к нему и крепко ухватил за плечо. — Нельзя.

Денис дёрнул плечом, сбрасывая руку.

— С какого перепугу?

— Темнеет. — Юрай ткнул пальцем в небо.

Небо действительно стремительно темнело.

— Надо под крышу прятаться.

В глазах Юрая, секунду назад казавшегося бесстрашным, много повидавшим в жизни мужиком, плескался откровенный страх.

— Зачем? — Денис не собирался просто так сдаваться.

— Вас что, вчера никто не навещал?

Денис вспомнил вчерашнее — тук-тук-тук в дверь, и последовавшее за стуком — ш-р-р-р, жуткий, пугающий до мокрых штанов скрежет в дверное полотно. Озноб страха в предчувствии чего-то нехорошего охватил Дениса.

— Ты чего встал? — рявкнул Юрай на стоящего столбом Витька. — Хватай закуску и дуй в хату!

— Навещал. Ты знаешь, кто это был?

— Знаю. — Сграбастав самогон со стола, он потянул Дениса в сторону строительного вагончика.

Захлопнув дверь, Юрай сунул в проушины толстый брусок, подскочил к окну и, захлопнув створки, задёрнул плотные занавески. После, отерев выступившую испарину, он рухнул на приделанную к стене железнодорожную койку.

— Чё стоим? Падайте. — Юрай кивнул на два садовых кресла, словно выпрыгнувших из 80-х годов — гнутые спинки, деревянные подлокотники, переходящие в ножки. — Бухать продолжим.

Он нервно хохотнул, страх почти исчез из его глаз, лишь по самому краешку радужки, плясали огоньки тревоги.

— Что всё это значит, может, объяснишь?

— Ага. Объясню. Но чуть позже.

Набухав в поставленные Витьком на стол стаканы почти до краёв самогона, Юрай залпом выпил свою порцию и занюхал пером зелёного лука.

— Ладно. — Хлопнул он себя по коленям. — Давайте ещё по соточке хлопнем. Когда под градусом, как-то легче эту жуть переносить.

Он быстро разлил остатки самогона.

Денис не стал настаивать: куда Юрай денется, всё расскажет, не сейчас, так позже. Что-то он, конечно, скрывал, что-то не договаривал, Денис это чувствовал, но разбираться в этом не хотел. Сейчас его интересовали более важные вещи.

— Подожди. — Денис отодвинул от себя стакан и повернулся к товарищу. — Вить… Б…я!

Друг опят походил на тряпичную куклу с оловянными глазами.

— Вить, Вить, — начал тормошить его Денис, — погоди, не уходи.

— Да я здесь. — Туман в глазах Витька медленно рассеивался.

— Что дальше было? С директором, с расследованием?

— С расследованием? — переспросил Витёк, словно не вполне понимал, чего от него хотят. — Ничего, в конце концов, закрыли дело. Самоубийство, и всё.

— А директор?

— Директор? Ничего. Умер с год назад.

— Когда? — вклинился в разговор Юрай, до этого спокойно сидевший и крутивший в руках стакан.

— Прошлым летом.

— От чего?

— Мутная какая-то история, кажется, сгорел.

— В смысле?

— В прямом. Нашли его обгорелый труп, где – не помню. Я тогда только в город вернулся, бухал страшно, меня с работы попёрли, жена ушла. Толком ничего не помню. Но история мутная.

— Год назад, год назад… — бормотал себе под нос Юрай.

Он то отставлял от себя стакан, то брал его, бултыхал и ставил обратно на стол.

— Ты чего так возбудился? — Денис с тревогой посмотрел на Юрая.

— Да нет, ничего, кой-чего сопоставляю.

Денис зажмурился, пытаясь вспомнить директора, выругался.

— Да почему я его не помню? У нас же вроде директриса была, Лариса, как там её, Евгеньевна вроде.

— Была, — покорно кивнул Витёк, — он вместо неё пришёл, когда мы в девятый перешли.

— Как он хоть выглядел?

— Высокий, ху…

— Это ты говорил, костюм там и всё такое, что ещё? — Перебил его Денис.

— Седой, лицо костистое такое, но красивое, мужественное. Девчонкам всем нашим он нравился. И не только нашим. Ямка на подбородке, нос с горбинкой. Спокойный, вежливый, ко всем на «вы». Даже когда учеников отчитывал, тона не повышал и не ругался.

Денис в который раз попытался воскресить в памяти директора школы. Бесполезно. Не помнил он ничего.

— Ну, мы всё ржали, — напомнил о себе Витёк, — что бабы наши школьные специально шкодили, чтобы их к директору вызывали. Помнишь?

— Нет! — рявкнул Денис.

И тут накатил страх.

Сначала он услышал хруст гравия под чьими-то тяжёлыми шагами, хотя Денис точно помнил — никакого щебня вокруг вагончика не было, только песок с кое-где пробивающейся чахлой травой. Шаги обошли времянку и замерли около двери.

Тук-тук-тук.

От вкрадчивого стука в дверь стало ещё страшней.

— Юрай, — позвал глубокий скрипучий голос, — открывай, старый уголок.

Ш-р-р-р. Ш-р-р-р. Ш-р-р-р.

Мерзкое, пробирающее до самых кишок, царапанье.

— Что молчишь? Не надумал ещё за грешки ответить?

Снова скрип щебня под тяжёлыми шагами. И снова стук, на этот раз в окно.

— Ты не один, что ли, а? А то я за твоей зековской вонью не разберу, кто там.

Денис, словно примёрзший к креслу, еле ворочая задубевшей шеей, перевёл взгляд на Юрая. Тот сидел бледный, окаменевший, судорожно, до белых пятен на костяшках, сжимая в кулаке стакан.

— Ау! Чего молчим? Не по блатному это, от разбора бегать…

Стакан в кулаке Юрая с хрустом лопнул и осыпался стеклянным крошевом и не выпитым самогоном на стол.

Юрай привстал, словно собирался пойти к двери, но почти сразу, скрипнув зубами и скривившись, рухнул обратно на койку. Упёршись локтями в стол, он закрыл ладонями уши и что-то быстро забормотал.

Денис подумал, что он молится, но прислушавшись, понял, Юрай бормотал совсем не молитву.

— На хер пошёл, на хер пошёл, на хер пошёл, нахерпошёлнахерпошёлнахерпошёлнахерпошёлнахерпошёл … — шептали тонкие губы, почти сравнявшиеся цветом с белым, словно мел, лицом.

— Может, с гостями хоть познакомишь? — Глумливо осведомился скрипучий голос. — Нет? Ну, как знаешь. Ладно, бывай. Завтра приду.

Голос хохотнул, заскрипел гравий под удаляющимися шагами, и страх, сковавший Дениса, начал потихоньку отступать.

— Что это было? — еле разлепил он губы.

— Сука! — Юрай вскочил, схватил стоявший перед Витьком стакан, залпом выпил и швырнул его в дверь. — Демон!

Рухнув на койку, он отёр ладонями блестевшее от пота лицо, схватил бутылку и набухал самогона в стакан по самую риску.

— Кто?!

Юрай открыл было рот, чтобы ответить, но не успел.

Мимо них, задев Дениса плечом, протиснулся Витёк, и деревянной походкой манекена пошёл к выходу.

— Стой, куда? — Денис попытался ухватить друга за плечо.

— Нет. — Перехватил его руку Юрай. — Всё, он, походу, вспомнил.

Витёк дошагал до двери, сбросил брус и открыл дверь. Вместо деревьев и травы в дверном проёме Денис с удивлением и восхищением увидел раскинувшееся звёздное густо-синее, словно пролившиеся чернила, небо, с мириадами звёзд и звёздочек и молочным маревом млечного пути.

На пороге Витёк обернулся. Расплавленное олово, плескавшееся в его глазах, остывало, уходило, меняясь на привычную голубизну. Он улыбнулся печально.

— Когда мама умерла, денег не было, я занял, чтобы, ну, по-людски похоронить… Отдавать нечем…

Витёк говорил отрывисто на полувздохе, с каждой фразой становясь всё прозрачней. Денис увидел, как сквозь облик потерянного, обрюзгшего, сильно пошарпанного жизнью мужика, проступает прежний, хорошо знакомый Денису парнишка — вихрастый и улыбчивый.

— Потом перезанял… Отдавать нечем… В микрозайм пошёл под квартиру… От безнадёги всей этой — мама умерла, жена бросила, работы нет, запил, как чёрт… Одному страшно, стал к себе всяких звать. Коллекторы стали наседать… Ну и я… Ты не подумай, я не выпилился, просто… Однажды так надрался… На спине уснул и… — Он прерывисто вздохнул. — Стыдно сказать, захлебнулся собственной блевотиной. Может, сам не перевернулся, может, помог кто…

Он опять улыбнулся, и на этот раз сквозь печаль проступила радость.

— Дэн, ты прости меня. Что бросаю, но… Мне пора.

Он поднял руку прощаясь. И начал словно бы таять в воздухе, превращаясь в лёгкую туманную дымку. Свиваясь в спирали, она потянулась в дверной проём. Секунда — и в воздухе осталась только поднятая в прощальном жесте полупрозрачная рука, а через миг растаяла и она. Вслед за этим исчезло и звёздное небо. В распахнутой двери Денис видел августовскую ночь с тёмными силуэтами кустов и деревьев, да небо, затянутое редкими тучами, сквозь которые проглядывали тусклые и маленькие хорошо знакомые с детства звёзды.

Сзади звякнуло, булькнуло, перед носом появилась рука Юрая со стаканом.

— Упокой душу раба Божьего Виктора. Хорошо ушёл, прямо на небо.

21

Денис стоял перед домом Зоси. Ничего с прошлого визита не изменилось: пыль, жара и пустота.

Вчера они с Юраем допили самогон и долго, почти до утра, пока не сморило, разговаривали. Если вопросы, которыми засыпал Денис Юрая, и его ответы – частью невнятные, частью короткие, частью непонятные и пространные – можно назвать диалогом.

— Ты сказал, что приходил демон. Как это понимать?

— А вот так и понимай. Оглянись: мы в посмертии, кругом не упокоенные души, духи, люди… Тьфу ты, называй как хочешь. Те, кто застрял в этом проклятом городе. А тут этот лазит по городу – ищет, если находит – жрёт, пьёт, поглощает, убивает, ну или что он там с ними… с нами делает. — Юрай опять хохотнул, невесело, но уже и без страха. — Как ты думаешь кто? Ангел? Я думаю, нет. А если не ангел, значит – демон. Кто он такой на самом деле – без понятия. Дьявол? Чёрт? Хрен знает. В закрытые квартиры, правда, не лезет. Стучит, пугает, просит пустить, но если не поддаваться на уговоры – уходит, силой не врывается.

— С чего ты взял, что он убивает?

— В городе каждую неделю появляется новая душа, иногда не одна. Некоторые вскоре пропадают.

— Так, может, они вспоминают и уходят?

— Хм, — Юрай скептически хмыкнул, — не так всё просто. Для многих, а точнее, для всех… ну, почти для всех, каждый день тут, как новый. Проснулся утром – и всё сначала пошло, как петля, временная.

— Откуда ты всё это знаешь?

— Я двадцать лет здесь кукую.

— Сколько?

— Двадцать.

— И он всегда здесь был?

— В том-то и дело, что нет. Появился год назад. Тут сложно считать время. Но я думаю, где-то так.

— Он приходит только ночью?

— Да. Днём, где-то прячется. — Юрай отвечал нехотя, словно бы через силу. — Или спит. Как, сука, вампир из сказок.

— Ты пробовал его искать?

— Поначалу – да, искал. — Юрай, до этого смотревший на дно пустого стакана, зажатого в пальцах, перевёл взгляд на Дениса. — Но город большой, почти все квартиры заперты. Не будешь же в каждую вламываться. Но я искал, землю рыл, пока…

Он вскочил, вцепился Денису в плечи и, впившись бешеными от страха и ярости глазами в его лицо, зашептал.

— Пока он сам ко мне не пришёл. Я многое повидал. И знаешь… — Юрай затрясся. — Ничего уже не боялся. Тем более чего теперь-то бояться – умер.

Скривившись, он потёр живот.

— И нехорошо умер. Но это… этот… эта сука вывернула мою душу наизнанку. Вытащила наружу все мои грехи, всю пакость, что я пытался забыть, всю грязь, которую не смоешь.

Юрай дрожал, словно в лихорадке, почти крича и глотая слова.

— Он выпотрошил меня, все внутренности вынул, заставил трястись от страха и молиться, будто я первый раз порог «хаты» перешагнул.

Юрай задохнулся, отпустил Дениса и, рухнув на койку, уткнулся лицом в сложенные руки. Больше на вопросы Дениса он не отвечал, сколько бы тот его ни тормошил.

Денис смотрел на окно Зосиной комнаты. На когда-то белый, а теперь изрядно порыжевший от пыли, деревянный прямоугольник рамы, на грязное стекло, скрывающее лёгкую занавеску и зелёные плотные шторы.

Под самое утро, когда ржавые лучи восходящего солнца тронули его за лицо, Денис вспомнил наконец, что вчера так звало его в путь.

Тетрадь, самая обычная общая тетрадь с тёмно-синей клеёнчатой обложкой. Сорок восемь листов, мелкая синяя клетка, ограниченная по краю красной вертикальной полосой.

Та, в которой Зося время от времени что-то писала и прятала, если Денис случайно заставал её за этим занятием.

— Дневник, что ли, пишешь, — шутил он, — тайные девичьи грёзы и желания?

— Да нет, — отвечала она, поспешно пряча тетрадь и глядя при этом в сторону, — заметки в школьную газету, планы, мысли и так, кое-что по мелочи.

— А-а! — глубокомысленно изрекал он и забывал.

Он бы никогда и не отложил в памяти эту тетрадь, если бы не тот случай.

Продолжение следует...

Денис с Витьком переглянулись. При виде бабки с друга слетела вся вялость. Товарищ хлопал глазами и что-то беззвучно шептал.

— Она всегда такая была? — наконец выдавил из себя Денис.

— Нет. Нормальная была…

— Чё надо?

Денис вздрогнул от неожиданности. Сквозь кусты жимолости к ним пробирался здоровенный мужик. Небритая харя, бесцветные волосы в каких-то проплешинах, маленькие злые глаза, угрюмо глядящие из-под опалённых бровей. Тельник с оборванными рукавами, прожжённый в нескольких местах, клетчатые шорты в таких же, как на халате Котовской, пятнах и стоптанные сланцы. В руках молоток и стамеска. Очень большой молоток и очень острая стамеска, машинально отметил Денис.

— Это Котовская? — он кивнул на женщину в кресле.

— А чё, поворожить пришли?

Мужик расхохотался.

— Или плод ненужный по-тихому скинуть? Так вы, вроде, не девки.

Он длинно и смачно сплюнул через кривой забор, чуть не попав Денису на штаны.

— Хайло, закрой! — рявкнул Денис, рассвирепевший от такого поступка. — Тебе по-хорошему вопрос задали.

— А то чё? — Здоровяк подкинул в руке молоток. — Еб..ик мне разобьёшь, столичный?

— Я местный, — уже спокойнее сказал Денис.

Связываться с таким было себе дороже: оприходует молотком по голове и не поморщится.

— Так чё надо? — мужик повторил свой вопрос, правда, слегка сбавив тон.

— Котовскую.

— Не принимает, — мужик скривился, словно от боли, — по причине плохого здоровья. Вернее, из-за его полного отсутствия.

— Что случилось? — Денис новь перевёл взгляд на старуху, пускающую слюни.

— Кашу варила, а тут инсульт. Ну, она и брякнулась. Полотенце на плиту уронила. Я во дворе был. Сын я её, — пояснил он. — Пока пожар заметили, пока я её вытаскивал, хата выгорела.

Здоровяк через силу цедил слова, слезящимися глазами глядя на мать.

— Жить там невозможно, а восстановить — денег нету, вот сюда и переселились… — тяжело вздохнув, добавил он горько. — Всех, б…ь, лечила, а себя не уберегла.

— Понятно.

Денис повернулся, чтобы уйти. Спрашивать разбитую инсультом и, похоже, не в своём уме ведьму о чём-либо было бессмысленно.

— Так чего вам от матери-то надо было? — донеслось им вслед.

Денис замер, соображая : может, ему задать вопрос, может, он что знает? Решил попробовать, хуже не будет. Повернулся. Мужик словно бы обрадовался шансу поговорить.

— Вы, блин, первые, кто за три месяца пришли. То очередь из страждущих чуть не в пол-экватора, — торопливо говорил он. — А как беда, так, б…ь, никого.

— А вы всех видели, кто к ней приходил?

— Всех не всех, но многих.

— Рыжая такая девушка, невысокая, глаза зелёные, с веснушками веером от носа по щекам. Лет семнадцати-девятнадцати. Красивая. Видел?

Здоровяк нахмурился, припоминая.

— А зачем приходила, не знаешь?

— Нет.

— Я чё спрашиваю: если приворожить там кого, или, наоборот, я матери помогал. А если дитя сбросить или по женской части какая болячка, она меня отсылала.

Денис покачал головой.

— А было когда?

— Пятнадцать лет назад.

— Тю-у. Вспомнил тоже! — протянул мужик. — Это когда было, ты хоть знаешь, сколько у матери краль перебывало и рыжих, и чёрных, и всяких разноцветных.

— Ладно, тогда. Бывай.

Денис вновь развернулся, раздосадованный бестолковым и бесполезным разговором.

— Погодь.

— Чего ещё? — Денис даже не обернулся.

— Одета во что была, не помнишь?

— Кто?

— Ну та, которую ищешь?

— А что?

— Да мелькала тут пару раз какая-то краля. Волосы в косу заплетены, цвет не разглядел, далеко было, но вроде рыжая, в сарафан одета, такой… сине-зелёный, как это — цвета морской волны, кажется. Не она?

Вспомнилась мелькнувшая и пропавшая во дворах женская фигура. Отчего-то стало холодно. По спине Дениса, словно от прикосновения ледяных пальцев, побежали мурашки.

— Она давно умерла, — через силу сказал он, отворачиваясь.

— Ну, значит не она, — бросил в спину мужик.

Но Денис его не слышал.

Он уже шёл прочь от старой, готовой вот-вот обвалиться дачи. Судорожно пытаясь ухватить за скользкий рыбий хвост мысль, внезапно всплывшую в его голове, тяжёлой от похмелья и долгого хождения по жаре. Что-то было странное в словах Юрая, что-то такое он сказал, перед тем как с ними распрощаться. Что-то важное, но прошедшее мимо сознания Дениса. Относящееся и к Денису, и к Витьку. Но вот что?

— Куда сейчас? — Его догнал, вышедший из сонного анабиоза Витёк. — Домой?

— Нет. — Денис остановился, пытаясь сообразить, куда это он так целенаправленно шёл. — Пока не знаю. А Юрай — это кто? Не знаешь?

— Не-а, — отрицательно замотал головой Витёк. — Первый раз его…

Он недоговорил, сонно моргая и бессмысленно глядя куда-то перед собой.

— Да что с тобой? — Денис потряс друга за плечо. — Очнись! Куда ты всё время пропадаешь?

— А? Что? — Витёк растерянно завертел головой, словно в поисках знакомых лиц.

Он заморгал, с силой растёр лицо обеими ладонями.

— Не знаю. Вспомнить пытаюсь.

— Что?

— До чего я допетрить не могу. — В глазах товарища вернулось осмысленное выражение. — Помнишь, Юрай сказал: «И ты недопетрил»? Вот…

— Да! — прервал его Денис, наконец, вспомнив, что зацепило его в словах Юрая.

Как он тогда сказал?

— Ты ничего не понял… и ты недопетрил?

Что такое, должен был понять Денис? И до чего допетрить, или в переводе с великого и могучего на могучий и великий — что понять, Витёк?

— Я к Юраю. Ты со мной?

И не дожидаясь ответа, Денис пошагал к выходу из посёлка.

18

Хибарой Юрая был строительный вагончик, обшитый дранкой, много раз крашенный, и уже порядком облезлый.

Сам хозяин сидел за широким вкопанным в землю столом, в тени массивного разлапистого тополя, на рейчатой скамейке с гнутыми чугунными ножками, спёртой, видимо, из центрального парка. Денис словно наяву увидел его. Густой, заросший тополями и берёзами. С решётчатой оградой телятника — летней дискотеки под открытым небом. Именно там, в парке, он познакомился с Зосей и там же первый раз поцеловал её. За старым сгоревшим кинотеатром, между двух массивных колонн, практически единственного, что осталось от здания, он несмело ткнулся в её твёрдые, пахнущие чем-то сладким, губы. А когда они стали мягкими, влажными и податливыми, он, словно никогда до этого не целовавшийся, впился в её рот с жадностью голодного вампира.

Денис тряхнул головой, отгоняя воспоминание.

Юрай сидел, низко склонив голову, баюкая в крепких пальцах гранёный стакан. Ветка хрустнула под ногой Дениса, и Юрай поднял голову. В его глазах плавала дымка, облака, что бывает, когда люди смотрят куда-то далеко — в прошлое или будущее. Но чаще в прошлое. И судя по скорбно опущенным уголкам глаз и губ, видел он далеко не самое радостное событие в своей жизни.

— Снова здорово, пацаны. Пришли всё-таки? Тогда милости прошу к нашему шалашу. — Он растянул губы в искусственной улыбке и зажатым в руке стаканом указал на грубо сколоченные табуреты, стоявшие в торце стола.

— Ешьте, пейте. — Юрай кивнул на стол.

Денис мельком глянул на него. Открытая банка с огурцами, перья зелёного лука, щедро порезанные ломти чёрного хлеба и два до половины наполненных самогоном стакана.

— Чего мы не поняли?

— Сядь и выпей. — Облако постепенно уплывало из глаз Юрая. Взгляд из туманного и рассеянного сделался цепким и злым. — А то упадёшь от новости.

Денис шагнул к столу и, не раздумывая, замахнул стакан. Самогон, минуя горло, глубоководной бомбой ухнул в живот. Где, спустя секунду, взорвался тёплой, ударившей по мозгам, волной. Тиски, сжимавшие голову с самого утра, разжались. Тяжесть стекла в ноги, сделав их даже не каменными — гранитными, безжизненными и неподъёмными.

Брякнув донцем стакана о стол, он тяжело рухнул на табурет.

— Говори.

— Вы мертвы. Вы и все, кого встретили в городе.

— Да? — Денису захотелось спать. Просто лечь, уснуть, и не просыпаться. Никогда не просыпаться.

— И ты?

— И я! — кивнул Юрай.

— Ты ёб…я?

— Нет, я умер.

— Как так? — Денис вскочил и врезал по столешнице кулаком.

Бутылки звякнули, стаканы подпрыгнули, боль резанула костяшки. Он сунул окровавленный кулак с торчащей занозой под нос Юраю.

— А это что?

— Кровь.

— У мёртвых течёт кровь, они испытывают боль? Чувствуют усталость, сомнения, страх?

Юрай пожал плечами:

— Наверное, да. Раз ты мёртв и всё это чувствуешь.

— Ладно. — Злость, вспыхнув сухим порохом, погасла. Остались лишь усталость в ногах и боль в рассаженном кулаке. — Пойдём, Вить.

— Оглянись вокруг. Тебе всё это кажется нормальным?

Юрай встал, и теперь они сверлили друг друга взглядами.

— Что «всё»? — Денис вновь начал потихонечку заводиться.

— Город, окружённый лесами и рекой, и выглядящий, словно аул на окраине Ташкента. Пыль, песок и жара за сорок в тени.

— И, что? Аномалия. Было такое в 2010-м.

— А люди, где все люди? Город немаленький, тысяч за сорок. Много жителей ты на улицах встретил? — Юрай почти кричал.

— От жары попрятались?

— Ага, дети, старики, рабочие. Все, раз так, и попрятались.

— Видел я сегодня и рабочих, и мамашу с коляской. — Тон Дениса повышался с каждой фразой.

— Это те двое, что около ямы пиво хлещут? Ну, так ты сходи, посмотри, они там так и сидят в тенёчке и пиво пьют. И вчера сидели, и неделю назад, и месяц, и завтра будут сидеть, и послезавтра, и так до тех пор, пока…

Юрай задохнулся, плеснул в стакан самогонки, залпом выпил и продолжил:

— А кошки, собаки, голуби, да, б…ь, вороны где? Ты видел хоть одну? А магазин хоть один открытый видел?

Возразить на это Денису было нечего, но и отступать он не собирался.

— Не обратил внимания. Незачем было. Вон самогонку тебе купили, — наконец-то нашёл он хоть какой-то аргумент.

— Так то – Людка, она мёртвая. Полезла в погреб за картохой и привет. Сорвалась там или что – хрен знает, упала и шею сломала. Там глубина метра три и бетонный пол.

Оба они выдохлись орать друг на друга и, не сговариваясь, присели. Юрай снова налил по сто грамм самогонки.

— Пей, — примирительно сказал Юрай, — продукт и впрямь высший класс. А знаешь, почему ты не обратил внимания на магазины? Их тут, кстати, как собак нерезаных, чуть ли не на каждой улице.

— И почему?

— Память фрагментарной стала. Основные места помнишь, а вот как добирался до них — нет. Поспорю на штуку баксов, ты не вспомнишь ни путь до посёлка Дачного, ни как сюда шёл. Вы пешком чапали, путь не близкий, а транспорт не ходит. А в памяти вот ты тут, вот там, вон снова тут. Скажешь — нет?

Вот на это крыть Денису было нечем, он и впрямь не помнил дороги ни сюда, ни отсюда. Более того, он никак не мог вспомнить, как приехал в город. Одни осколки.

Вот он стоит на перроне, вот — около Зосиного дома, через секунду поднимается к себе на этаж, затем бац — он у Витька дома.

— Ну, хорошо, — вздохнул Денис. — Мы – мёртвые, мы здесь. А, где все остальные покойнички? Их тут дохренища должно быть, люди мрут каждый день, да не по одному.

Юрай пожал плечами.

— Не все сюда попадают. Другие уходят…

— Куда, бл..дь, уходят?

— В ад, в рай. На следующее перерождение. Я не знаю. Я такой же труп, как и ты.

— Какой труп?! — вновь взъярился Денис. — Вот кровь. — Он вновь ткнул испачканный красным кулак под нос Юраю. — Боль я чувствую, ем, пью, курю.

Он, словно в подтверждение своих слов, достал пачку и закурил.

— Ну, может, не трупы… Души… Духи… Не знаю я… — Юрай тяжело облокотился на стол, весь запал у него куда-то пропал.

— Какие на хрен души и духи? Я устал, башка с похмелья болит, так какой я дух? Вот, не просвечиваю, не летаю, ссать хочу. Какая я душа? — Денис затушил окурок и отошёл в густые кусты сирени.

— Где у тебя рукомойник? — крикнул он, оправившись. — Руки помыть покойничку — он же дух, он же душа — требуется.

— Сзади бытовки, под навесом. Полотенце несвежее, уж извини.

Помыв руки, Денис вернулся и, подводя итог разговора, сказал:

— Нет, значит, у тебя никаких доказательств.

— Нет. Предположения, домыслы… Если хочешь – теория. Это есть. Доказательств нет.

Денис сел, разлил спиртное по стаканам.

— Излагай.

— Здесь остаются те, кто не помнит, не осознаёт, забыл… М-м, как сказать… Не принимает свою смерть. Насильственную.

— Убийство?

— Не обязательно.

— Вот Людка, та, что самогон гонит, впрочем, про неё я уже говорил. Или те два работяги, что пиво пьют. Они, по какой-то хер залезли в коллектор, там приняли на грудь и уснули. А в нём задвижку с горячей воды сорвало, ну они и сварились.

Денис вспомнил красные, потные, словно варёные лица рабочих.

Юрай пригубил стакан и отставил его в сторону.

— Девчонка эта с коляской, дура глупая, ребёнка своего тряпкой накрыла, чтобы спал и не орал, и убежала с хахалем матрас ровнять, а когда чухнулась, малой был уже того…— Юрай горестно вздохнул. — Ну, она в петлю и полезла.

В памяти Дениса возникло оплывшее вниз лицо девушки, выпученные глаза и безумный взгляд.

— Бабка-бомжиха, — продолжил перечислять Юрай, — её тварь какая-то ножом пырнула. Хрен его знает кто, может, подростки поизгалялись, может, с таким же бомжом чего не поделила.

— Ведьму кондратий хватил, когда она чего-то у плиты шаманила, она полотенце на конфорку уронила. День был, соседи — кто на работе, кто ещё где. Сынуля её козла во дворе забивал. Пока расчухал, что пожар, пока дверь сломал, там всё в огне, в дыму. Ну, он и кинулся за ней, так там оба и остались. Хорошо, хоть весь дом не сгорел. Кого вы ещё видели?

— Девушка, длинный сарафан, коса, вроде молодая. Кто такая?

— М-м, — Юрай задумчиво свёл брови, — молодая… коса… Нет, такую не припомню. Может, новенькая?

— А бабка? — При воспоминании о соседке у Дениса по спине пробежали мурашки страха. — Дом два по Советской, в однокомнатной квартире живёт.

— Нет, — отрицательно качнул головой Юрай, — такую не знаю. Может, свежая?

— А ты?

— Что я?

— Как здесь очутился?

— Это не важно. — Юрай, поморщившись, прикоснулся к животу, словно он у него болел.

— А что важно?

— Важно вспомнить свою смерть, принять её и фьють. — Юрай пошевелил пальцами, словно изображая что-то лёгкое и воздушное. — Отправляться дальше. В ад, в рай. Или куда там души уходят.

— А что дальше с этими, которые смерть не приняли, происходит?

— Живут здесь. Каждый новый день, как прежний. «День сурка» смотрел? Вот так, примерно.

— Слышь, Витёк, какие дядя интересные сказки рассказывает? — Денис хмыкнул и обернулся к другу.

Товарищ сидел, осев на табурете бесформенной кучей хлама. Глаза, как у забытой ребёнком мягкой игрушки — оловянно-серые бессмысленные пуговицы.

— Вить, ты чего? — Денис потянулся, чтобы тряхнуть друга за плечо.

Юрай перехватил его руку.

— Погодь, не тормоши его. Он вспоминает.

— Что вспоминает?

— Смерть.

— Чего?

— Да, понимаешь, в чём дело…

Юрай медлил с ответом.

— Видишь ли, рядом со мной люди, в смысле, такие как мы – мёртвые, начинают вспоминать, как умерли. А потом, если принимают её, в смысле смерть, – уходят.

— А я? Почему я не вспоминаю? Почему я не такой, как он?

Денис качнулся к Юраю и крепко ухватил за воротник штормовки. Их взгляды встретились. Спокойно-усталый Юрая и яростный Дениса.

— Почему… я… не вспоминаю… свою… смерть…

Последние слова дались ему с трудом. Он всё-таки поверил словам Юрая о мёртвых, душах, смерти и о таком вот пыльном и жарком посмертии.

— А ты уверен, что её не помнишь?

— Я…

Боль — острым ножом, разверстой могилой — от локтя до запястья прошла по руке, вгрызлась в плоть, в кости, отбросила назад.

19

…И мы ловили искры глаз

И целовались до утра.

Как будто бы в последний раз

друг другу смотримся в глаза…[1]

Тлеющий огонёк неведомо как скуренной сигареты ожёг кожу, пальцы инстинктивно разжались, и окурок упал на экран. Песня кончилась, и телефон замолчал. Дэн сглотнул. Ему стало вдруг нестерпимо холодно, как тогда, когда…

И больно, где-то в глубине груди, между сердцем и горлом, там, где, по заверениям стариков, живёт душа.

Не в силах сдерживаться, он глухо завыл. Вскочил, расплёскивая воду. Рванул дверцу ящика с туалетными принадлежностями и принялся шариться в нём. На пол посыпались одеколон, баллон дезодоранта, пена для бритья, зубная щётка. Ещё какие-то мелочи. Где же ты, твою мать, где!

Вот! Пальцы, наконец, нащупали в самом углу ящика, под стаканчиком для помазка, стальной прямоугольник.

Зажав в пальцах холодную сталь, он опустился в горячую воду и, откинувшись на борт ванны, прикрыл глаза.

Сглотнул, решаясь.

Под закрытыми веками задом наперёд мелькала его жизнь. Бесконечные переезды из одного города в другой. Все проекты. Все гулянки, с последней до первой. Свадьба — последняя. Вторая, первая. Учёба — пятый курс… первый… Военгородок. Записка.

Последнее, что он увидел, прежде чем раствориться в небытии — прямоугольник линованной бумаги с крупной надписью, сделанной таким знакомым, чётким и округлым почерком и слова… Шесть коротких слов, тяжким грузом придавивших его на всю оставшуюся жизнь:

«В моей смерти прошу винить ДШ»

[1] «Неведимка» —«Молодым».

Продолжение следует...

— Так и мы некисло им прикурить дали. — Денис ещё раз притронулся к дырке в десне. — Борову челюсть сломали, а Браге чуть глаз не выбили.

Витёк весело закивал.

— Ага, помню, и как потом перелеском от них удирали. И как две недели от них шкерились, когда они нас по одному вылавливали и били. Пока твой батя к отцу Борова не пришёл.

Денис улыбнулся воспоминанию. Он помнил, как тётя Оля, матушка Санька, ставшая свидетельницей визита отца к папаше Борова, рассказывала об этом его матери. Отец терпел его синяки, побои и порванную одежду, терпел, терпел, а потом не вытерпел и пошёл разбираться.

— Твой-то, твой-то, — улыбаясь говорила тётя Оля, тогда ещё стройная болтушка-веселушка, — взял Толика за яйца… Вот прямо натурально за самые причиндалы…

Она звонко расхохоталась.

— Толян аж побледнел весь и затрясся, даром что здоровый, что твой конь, и сидел не раз. Твой его приподнял и говорит, мол, если твой ублюдок не прекратит кулаки чесать об его сына и его друзей, то он и ему, и его балбесу-переростку яйца открутит и сожрать заставит. А если и это не поможет, то он шепнёт словечко своему другу — Кручинину, оперу местному, и пойдут они с сынком по этапу вместе, так сказать, семейным подрядом.

С тех пор Боров и сотоварищи трогать Дениса и его друзей перестали.

Веселье вдруг слетело с Дениса. Он обвёл взглядом убогую обстановку Витькиного жилья. Что он тут делает? Почему пьёт палёную водку, а не сидит сейчас дома? Денис поднялся.

— Ладно, Вить, пойду я, поздно уже. — Он кивнул на сгустившийся за окном мрак августовской ночи.

Улыбку, словно тряпкой со школьной доски, стёрло с лица товарища. Он вскочил, чуть не опрокинув стол, жалобно звякнула, ударившись о край банки, пустая бутылка водки.

«И когда только успели бутылку уговорить?» — вяло удивился Денис.

— Нельзя сейчас уходить, — Витёк затряс головой, — никак нельзя.

И столько – даже не страха, а ужаса было в его лице, столько отчаяния в голосе, что Дениса против воли пробила нервная дрожь.

— Опасно по ночам ходить, очень.

Витёк протиснулся мимо стола и, надавив на плечи Дениса, усадил его обратно в кресло.

— Ты чего, Вить, с дуба рухнул? — Он попытался высвободиться из цепких рук друга.

— Нельзя, когда темно. Дела у нас странные творятся. — Дыша на Дениса смесью лука, водки и застарелой блевотины, лихорадочно зашептал Витька.

Не закричал, зашептал — вот что больше всего удивило Дениса.

— Да ладно, братуха, — попытался он успокоить товарища, — ты чего, я же немаленький. Да тут идти-то минут десять от силы.

— Люди пропадают по ночам. — Всё тише и тише бормотал Витёк. — Ты разве не заметил, как мало людей на улицах? Все бегут из города, боятся.

И этот полный потаённого ужаса шёпот напугал Дениса сильнее, чем если бы Витёк кричал.

Тук. Тук-тук-тук.

Звук, донёсшийся от входных дверей, заставил Витьку замолчать. Он замер, навалившись всей тяжестью на Дениса.

И опять — тук.

Тук-тук-тук.

Денис пошевелился, от навалившегося на него Витька у него заныла спина.

— Тихо! — в самое ухо шепнул тот.

— Кто это? — также почти беззвучно проартикулировал Денис.

Витька вытянул руки — комната была небольшой — и толкнул межкомнатную дверь. Та, повинуясь его движению, бесшумно закрылась.

— Коллекторы. — Прерывисто на полувдохах зашептал Витёк. — Когда мама умерла, я... Чтобы по-человечески похоронить... Денег нет... Кто я — сторож в школе... Занял... Потом ещё... Из школы выгнали... Я пил два месяца... Опять занял...

И снова — тук. Тук-тук-тук.

От этого вкрадчивого, никак не вязавшегося с образом коллекторов, стука — не деликатно они должны были постукивать в дверь, а барабанить, громыхать, ломиться — у Дениса, и так испуганного, бешено заколотилось сердце.

— А потом они пришли… Я дверь не открыл… — всё так же прерывисто и еле слышно шептал Витёк. Денису приходилось напрягаться, чтобы понять, что говорит старый товарищ. — На улице отловили… Бумаги совали… Грозили… Ладно, участковый мимо проходил… Я убежал… Они по вечерам стали приходить… Стучат… Я не открываю… Потом уходят.

И опять, на этот раз приглушённо из-за закрытой двери — тук. Тук-тук…

Стук оборвался и сменился скрежетом.

Ш-р-р-р. Ш-р-р-р. Ш-р-р-р.

Словно кто царапал филёнку двери ногтями. Какими там ногтями — когтями! Денис словно наяву представил их — огромные, тупые, с растрескавшимися вдоль ногтевой пластины и острыми заусенцами по краям, покрытые липкой гадостью и засохшей кровью, с диким мясом на кутикулах. У Дениса от ужаса встали дыбом волосы. Только зажавшая его рот, остро пахнущая чем-то противным, ладонь Витька не дала издать дикий вопль ужаса.

Перед мысленным взором предстала высокая фигура, закутанная в тряпки, — угловатая и сутулая, с горящими во тьме капюшона глазами. И рука, словно переломанная пополам ручка швабры, с широкой ладонью и длинными шишковатыми пальцами, скребущая когтями по двери.

Ш-р-р-р. Ш-р-р-р. Ш-р…

Шкрябанье прекратилось. Витькина ладонь отлепилась ото рта Дениса. Товарищ отшагнул назад, чудом не своротив стол, и рухнул на кровать.

Денис, пошатываясь, поднялся, слепо обвёл комнату взглядом, сграбастал с подоконника бутылку и зубами сорвал пробку.

12

— Пива будешь? — проскрипел Витёк, оторвавшись от крана.

— А есть? — Голова была тяжёлой и мутной, словно стухшая в бутылке вода.

— Обижаешь! — Витёк открыл пузатый старенький Зил.

Денис смотрел на протянутую бутылку, понимая всё несоответствие ситуации, но то, в чём конкретно оно выражалось, ускользало от затуманенного алкоголем мозга.

Витя поймал его взгляд и смущённо улыбнулся:

— Да вот, от поминок осталось.

Денис кивнул, словно это всё объясняло. Хотя сколько с тех поминок времени прошло, тётя Лида ведь весной умерла, а сейчас конец лета.

Он приложился к услужливо открытой Витьком бутылке. Ополовинив содержимое, удовлетворённо крякнул – туман в голове слегка рассеялся.

Денис поймал внимательный взгляд товарища. Выглядел тот, обряженный в одни лишь сатиновые трусы, посвежее Дениса, вот что значит упорные тренировки в литрболе. Кивнул, приглашая начать разговор.

— Дэн, ты, вообще, зачем вернулся?

Денис молчал, оценивающе разглядывая старого друга и решая, стоит ли откровенничать. Открыл рот, чтобы отшутиться или просто по ушам товарищу проехаться какой-нибудь пургой, но Витя опередил его:

— Из-за Зоси?

Денис сделал глоток пива, не потому что очень хотелось – пиво-то было так себе, кислое и жидкое, – а чтобы взять паузу и обдумать ответ.

Проглотил, ответил:

— Из-за неё. Ты ведь в курсе, что произошло тогда, пятнадцать лет назад?

Витёк кивнул, печально глядя на Дениса.

13

Пакет неприятно бил по ноге. Словно торопил, подталкивал: быстрей, быстрей, быстрей. Вот только не хотелось мне быстрей. Общаться с Зосей в состоянии «не здесь и не сейчас», как я про себя его называл, было порой до невозможного сложно. Она то невпопад отвечала, то раздражённо, с каким-то злым прищуром, смотрела на меня, но чаще просто молча смотрела в пустоту.

Хорошо хоть это «не здесь и не сейчас» длилось недолго — день, от силы два, и нечасто — дай бог раз в пару месяцев. От магазина, торгующего вином, было туда и обратно десять минут неспешного хода, я же прошёл это расстояние за все двадцать. Сначала думал, эти периоды совпадают с месячными, но, понаблюдав за Зосей, понял: дело совсем не в них. Только в чём, понять никак не мог. И вот те нате, сейчас, в такое неподходящее время — в выходные, когда родителей нет дома, и нам можно побыть наедине, её накрыло. Прямо хоть собирайся и домой топай, всё равно ничего хорошего не выйдет. А ведь утро так хорошо начиналось! И с чего её накрыло?

Мы встречались почти два года. Поначалу на нас косились с сомнениями: разница в два года с перевесом в пользу Зоси вызывала недоумение. Что она – отличница, красавица, не комсомолка, конечно, но активистка школьного комитета, – нашла в коротышке-сопляке на класс младше?

Потом попривыкли, особенно когда я в шестнадцать лет вдруг начал стремительно расти и раздаваться вширь. И оказалось, что Зося, в начале наших отношений бывшая лишь на пару сантиметров ниже меня, стала доставать мне макушкой лишь до подбородка.

У подъезда я столкнулся с Зосиной соседкой — Милкой-кобылкой. Прозвали её так ещё в школе — за невысокий рост, изрядную худобу и сочную грудь третьего размера, которая у неё выросла, кажется, уже классу к шестому. Мила безуспешно пыталась вкатить коляску с грудничком по раздолбанным ступеням.

— О, Дэнчик, — увидев меня, обрадовалась молодая мама. — Поможешь? Сил просто нет эту тягу каждый день туда-сюда на пятый этаж таскать.

— Да не вопрос! — Обрадовался и я возможности ещё на какое-то время задержаться. — Дверь подержи, я затащу.

Мила, смешно оттопырив попу, придерживала подъездную дверь, а я, пыхтя и матерясь про себя, – коляска и впрямь была тяжёлой и какой-то неухватистой, – принялся затаскивать спокойно спящего младенца в подъезд.

На площадке первого этажа я решил передохнуть. Резиновые колёса мягко ткнулись в бетон пола.

— Тебе помочь? — Мила всё ещё держала дверь открытой.

Я усмехнулся и мотнул головой.

— Не-а, она лёг…

Шмяк.

Что-то тяжёлое пролетело мимо окна и шумно, с мерзким чмокающим звуком насквозь промокшего матраса, сброшенного с крыши, упало в палисадник.

— Чё за херобора? — Я удивлённо оглянулся на Милу.

Сосед-наркоша опять белочку словил и решил избавиться от ненужных вещей, типа телевизора, стола или старой тахты, путём десантирования их из окна? Проделывал он такой финт уже пару раз.

Соседка молча и отрешённо смотрела в сторону упавшего предмета. В безжалостном солнечном свете, делавшем её фигуру контрастной и чёткой, словно у передержанной в проявителе фотографии, я увидел, как побледнело её лицо — раз и из загорелого в секунду стало белее пшеничной муки, расширились глаза, и округлился рот. А потом она закричала.

Бросив коляску, я скатился по ступеням и, оттолкнув Милу, вывалился на улицу.

Последнее, что я помнил чётко, это огромные на пол-лица, полные ужаса глаза соседки, её крик, даже не крик, а какой-то скулёж, переходящий в визг, и тело Зоси, лежащее на примятой траве. Нелепо и страшно вывернутые руки, халатик, беспомощно задравшийся на переломанных ногах, и лужа крови, бессмысленно и беспощадно растекающаяся под уткнувшимся в землю лицом и окрашивающая багрянцем пламенеющие, стянутые в косу волосы.

Стало вдруг немыслимо холодно, будто меня бросило в ледяное кружево Рождественской проруби. А затем кто-то милостивый бешено выкрутил ручку резкости в голове на минимум. Мир поблёк, предметы и люди потеряли резкость, превратившись в расплывчатых медуз. Звуки стали приглушёнными, а движения замедленными и неровными.

14

Дальше Денис помнил всё смутными рывками.

Вот он зачем-то бросается обратно в подъезд, оттолкнув стоящую на пути Милку и чуть не опрокинув коляску.

Вот он у двери – бешено дёргает за ручку.

Заперто!

Сука!

Вот шарит по карманам в поисках ключей. Только нет никаких карманов: он в цветастых пляжных шортах.

Б…ь!

Му..ак! Почему не взял…

Вот разбегается и бьёт плечом в дверь, раз, другой.

Он тогда сломал ключицу о тяжёлый металлический створ, но даже не заметил этого.

Вот опомнившись, сбегает обратно вниз — может, ей нужна помощь, может, её ещё можно спасти. Громко кричит на весь подъезд:

— Скорую, вызовите скорую!

Дальше провал. Он, кажется, отключился.

Потом еле слышное завывание скорой и кряканье пожарной машины.

Какие-то люди снуют мимо него, сидящего в траве под тополем. Кто-то в белом помогает подняться, сажает на подножку машины скорой помощи и осматривает его окровавленное плечо.

Вот участковый в мышастой форме подходит и о чём-то спрашивает. Сквозь вату в голове до него доносится:

— Парень, это ты Денис Шубин?

Он кивает.

И еле слышный гомон собравшихся вокруг соседей доносится до него, как сквозь ватное одеяло:

— ДШ, ДШ, это он…

Эта затуманенность и нечёткость прошли лишь через несколько месяцев.

Денис моргнул, возвращаясь из прошлого в здесь и сейчас.

Посмотрел на растрёпанного Витька. По щекам друга, которого он не видел добрых — а по сути, злых — пятнадцать лет, катились слёзы. Словно это его девушка выбросилась из окна, оставив записку, в которой она почти впрямую обвиняла его в своей смерти. Словно это его жизнь, а не Дениса, со скоростью курьерского поезда полетела под откос.

Он не всхлипывал, не кривил губы и не морщил нос, как делают плачущие люди. Просто смотрел несчастными глазами на Дениса, а по щекам всё текли и текли слёзы.

Глаза Дениса превратились в раскалённые пески Африки, а вот слёз не было.

— И… — Губы, словно замороженные сосиски. — Про записку… Знали?

Он всё-таки выдавил из себя слова.

— Знали. Весь район…

— И как вы к этому отнеслись? Поверили?

Витёк вытер лицо предплечьем, но слёзы его не кончались.

— Кто как.

— Вы… — Слова превратились в камни, не желающие покидать рот. — Я… имею в виду вас… пацанов… моих… друзей.

— Я понял, — покивал Витька. — За всех не скажу, но… я не поверил. Защищал тебя, если вдруг об этом заходил разговор.

— Спасибо.

— Ты знаешь, Дэн. А ведь этот случай разбил нас, нашу дружбу, как глиняную плошку об асфальт. Мы продержались пару месяцев, а потом… Он печально усмехнулся и подытожил:

— Вы с Зосей были цементом нашей компании.

Денис смотрел на школьного друга, выглядевшего лет на десять старше его – плешивого, обрюзгшего, с впалой грудью и отвисшими боками. А видел тощего задорного пацана с буйными кудрями, готового в любой момент прийти на помощь или просто рассмеяться несмешной шутке, чтобы поддержать друга.

— Я ещё пытался поначалу, звонил, узнавал как дела, а потом…

Витёк обречённо махнул рукой.

— Понял, что если я не позвоню, то и мне никто не наберёт, не спросит «Витёк, как жизнь, как дела», и плюнул.

Горячий песок в глазах Дениса, превратился в пекло. Очень хотелось заплакать, но слёз не было, только горький ком где-то под горлом. Он сглотнул жгучий комок.

— И как дела, Витёк? Как жизнь?

— Как видишь. Безработный алкоголик, без жены, без детей.

— Ну, недалеко ты от меня ушёл. — Денис шагнул к товарищу. — У меня также ни жены, ни детей. И тоже бухаю.

Они обнялись. Потом, засмущавшись душевного порыва, словно их мог кто-то увидеть, отшагнули друг от друга.

Денис прикурил, давая себе передышку. Выпустив струю дыма, спросил:

— Многие записке поверили?

По тому, как друг отвёл глаза, ответ стал понятен ещё до того, как прозвучал.

— Многие.

Ком в горле Дениса, мешавший дышать и начавший потихоньку таять, после слов друга вновь уплотнился.

— Ты не представляешь, что на районе творилось, — продолжил Витёк, всё так же, не глядя на Дениса. — Какие обсуждения, споры. Правильно сделал, что уехал.

Как только разбирательство закончилось, отец отослал Дениса, до этого безвылазно сидевшего дома, почти за полтысячи вёрст от города к своему боевому товарищу.

— Дядя Коля, кстати, не поверил. Он к тебе как к сыну относился. А вот тётя Оля…

Витёк не закончил фразы.

Ну да, отец Зоси был к нему расположен, видел его в роли зятя, чего не скажешь о её матери. Об этом ему рассказала Зося, как-то странно при этом смеясь. Он тогда, как, впрочем, и сейчас не понял причины её веселья.

— Ты вообще, зачем вернулся? — задал Витёк вопрос, которого ждал Денис.

Подумав, Денис решил сказать правду, чего уж скрывать.

— Выяснить решил, всё до конца. Почему она это сделала и почему написала такое про меня.

— Тю-у, — потянул Витёк, — после стольких-то лет? Почему сейчас, а не год назад, пять, десять?

Ответить на это Денису было нечего. Он и себе не мог объяснить, почему сорвался посреди ночи и рванул почти за тысячу километров.

Воспоминание тёмным мутным клубом всплыло из глубин памяти.

Вода холодная, недвижимая, какого-то странного цвета – а может, это тусклый свет светильника так преломлял восприятие – покрывает его до плеч. Он нашаривает под собой затычку слива, выдёргивает, а после слушает, как вода с утробным рёвом устремляется куда-то вниз. Этот звук — вибрирующий, неживой, пугает его до усрачки, до холодной пустоты в груди и поджатых яичек.

Он в ужасе вскакивает и…

Денис, мотнув головой, отгоняет воспоминание.

— Не знаю. Поначалу всё вертел в голове: почему, отчего, зачем… Было же всё хорошо. Ничего не понял, плюнул, постарался забыть. И забыл на время, а тут, как стрельнуло, вот и сорвался. Получится или нет, хотя бы попробую.

Витёк кивнул:

— Могу помочь.

— Чем?

— Ты в курсе, что Зося бывала у Котовской.

— У кого? — Денис удивлённо вскинул брови, требуя пояснения.

— Бабки местной, ведьмы, колдуньи, знахарки — называй как хочешь. К ней весь Ворошиловский посёлок ходил — лечиться. Привороты, отвороты, ну всё такое. А Котовская, — пояснил он, — кошек сильно любила, штук пятнадцать кошаков у неё было.

— Странно. Где мы, и где Ворошиловский. — Денис нахмурился, пытаясь вспомнить Котовскую, и вообще, был ли он хоть раз в посёлке, расположенном на окраине города.

Такого персонажа из своей юности он не помнил.

— И зачем Зосе к ней ездить?

Витёк развёл руками, как бы извиняясь за своё незнание.

— Не знаю. Два раза видел. Случайно.

— А вот с этого места поподробней.

15

Они стояли в жиденькой тени трамвайной остановки. Рогатый дребезжащий старичок-трамвай, единственный транспорт, на котором можно было добраться до поселка, притулившегося на окраине города, запаздывал.

Зной, пыль и отсутствие людей делали городок детства похожим на город-призрак где-нибудь в глубинке Техаса. За те семь минут, что они с Витьком шли до остановки, Денис видел человек пять, не больше.

Двое рабочих в замызганных ветровках, с распаренными, словно после бани лицами, пили пиво около раскопанной на обочине ямы, старуха-бомжиха с бельмом на глазу и странно перекошенная набок куда-то плелась, таща на спине огромный клетчатый баул. Совсем молоденькая девчонка с отрешённым, словно стёкшим вниз, лицом и совершенно безумными вытаращенными глазами провезла мимо них детскую коляску с жалобно скрипевшим задним правым колесом. От её горящего взгляда Дениса передёрнуло, а спину погладили холодные пальцы страха.

Да возле остановки, когда они, прячась от пекла, пристраивались в тени, Денис заметил на противоположной стороне дороги во дворе расположенных квадратом пятиэтажек смутно знакомую женскую фигуру — медного цвета коса, бирюзовый в пол сарафан с завязками на бледных плечах. Он дёрнулся было вслед, пытаясь понять, кто это, но фигура уже скрылась за углом дома.

Рассказ Витька озадачил Дениса. Чтобы Зося ходила к деревенской ведьме? Зачем? Чтобы приворожить? Кого? Его, Дениса? Да он и так был влюблён в неё как щенок в свою хозяйку. Отворожить? Опять же, кого? Его? Бред. Лечиться ходила? От чего? Бред вдвойне. Тогда зачем?

От вопросов пухла голова, и так не отошедшая от вчерашней попойки.

Денис глянул на Витька. Был тот какой-то вялый и молчаливый, словно снулая рыбина. Куда только подевались его активность и болтливость. Как только вышли они из квартиры, так его словно мешком по голове огрели. Шёл, молчал, еле-еле перебирая ногами, смотрел не на Дениса, а куда-то в сторону.

— Долго ждать трамвая?

Витёк пожал плечами.

— Минут десять.

— Мы уже пятнадцать стоим.

— Может, сломался.

— Пешком далеко?

— Минут тридцать, может, больше.

— Пойдём тогда.

Витёк вновь пожал плечами, и они, стараясь держаться тени, пошли вслед за уходящими на вдаль трамвайными путями.

16

— Кого ищете? — Очень низкий разбавленный хрипотцой голос.

Вопрос застал Дениса врасплох. Вот уже минут пять они молча смотрели на жёлтый двухэтажный щитовой дом. Многоквартирный, он невесть как затесался среди бревенчатых, деревянных и кирпичных одноэтажек.

Угловая квартира на втором этаже, там, где, по словам Витька, жила Котовская, чёрным бельмом выгоревшего окна слепо смотрела в залитый солнечным светом палисадник. Выломанные обгорелые рамы, покрытая копотью стена, обломки мебели под стеной.

Денис обернулся, смерил оценивающим взглядом задавшего вопрос. Крепкий резколицый мужик, седой, возрастом хорошо за пятьдесят, одетый в камуфляж. В зубах флагштоком в небо торчит незажжённая папироса.

— Котовскую.

— Так переехала ведьма. Вишь, хату сожгла и сама… — Мужик, не закончив фразу, вынул папиросу изо рта, длинно сплюнул в кусты и, подкурив, закончил, — так что, нет её.

— Переехала?

— Переехала? — Повторил за Денисом резколицый и, хмыкнув, ответил. — Ну, можно и так сказать.

— Куда?

— Вам зачем?

— Вопросы есть.

— А-а-а, — протянул мужик, — вопросы…

И хмыкнув, добавил:

— Бухлом разживётесь, — он щёлкнул себя по горлу, — тогда скажу.

Денис обернулся к Витьку:

— Где тут водкой затариться можно?

— Не-не-не, — мужик поднял руку, привлекая к себе внимание, — эту дурь ректификатную сами по желудку гоняйте. Мне самочки купите.

— Семечки? — не понял Денис.

— Самогонки.

Мужик кивнул куда-то в глубину дворов.

— У Людки, в пятом доме, самая вещь — натуральный виски и недорого.

Денис снова посмотрел на Витька, достал тысячную купюру и протянул другу.

— Вон угловой дом, первый этаж, занавески, вишь, из окна торчат? — продолжил инструктировать мужик. — В дом не суйся, поблямкаешь по подоконнику тебе всё вынесут. Скажешь, для Юрая два пузыря, да не забудь запивон и закусон взять. В общем, Людка знает.

— Штуки-то хватит? — насмешливо спросил Денис.

— Хватит, ещё и останется, чай не в столицах, здесь всё проще и дешевле.

Витёк ушёл.

Денис закурил и принялся рассматривать мужика.

Не похож был тот на бомжа, «горка» пусть и поношенная, но чистая. Лицо, как и руки, хоть и загорелое чуть ли не до черноты, было гладко выбрито. Плечи широкие, спина прямая, словно у кадрового военного, волосы коротко стрижены, под хищным носом с горбинкой — аккуратно подбритые густые усы. И самое главное запах: пахло от мужика не кисловато-тошнотворной смесью мочи, грязи и застарелого дешёвого пойла, а еле уловимым дымком сгоревшего дерева, словно он долго сидел около костра.

— Чё смотришь? — отреагировал на пристальный взгляд Юрай.

Денис оглянулся на Витька, тот о чём-то говорил с кем-то невидимым для Дениса.

— Что с Котовской произошло? — не ответив, спросил он.

— С плитой газовой хреново обращалась. — Юрай скалил жёлтые и крепкие, как у коня, зубы. — Вот и…

Не договорив, он, в свою очередь, задал вопрос.

— А вы чё, не знаете?

— Я только сегодня приехал.

— А-а-а, — протянул Юрай и закончил непонятно, — так ты, значит, ничего не понял?

Уточнить, чего он не понял, Денис не успел. Подошёл Витёк с двумя бутылками по ноль пять, литровой банкой явно домашних солёных огурцов и пластиковой сикалкой с чем-то подозрительно тёмно-красным и густым.

— О, ништяк, — Юрай заулыбался.

Сноровисто рассовав тару по объёмистым карманам «горки», он, скрутив пробку с полторашки, понюхал содержимое.

— Вишнёвый компотик. Хорошо, что не малиновый.

— Адрес. — Денис ухватил Юрая за плечо. — Договор был — мы тебе бухло, ты нам адрес бабки. Мы свою часть выполнили.

Юрай, прекратив нюхать компот, посмотрел уже без улыбки, хищно сощурив глаза, на руку, держащую его за штормовку.

Денис разжал пальцы.

Юрай перевёл взгляд на его лицо.

— Посёлок Дачный, линия пять, дом восемь.

А потом взглянул на Витька.

— А ты давно тут?

Витёк лишь молча хлопал глазами, не обращая внимания на вопрос. Денис опять подивился его молчаливости, и куда только девался весёлый вчерашний балагур.

— Он тут всю жизнь живёт, — ответил за него Денис.

— Да-а-а? — непонятно удивился Юрай.

— И ты недопетрил? — вновь обратился он к Витьку.

Тот заторможено покачал головой.

Денис испугался непонятных вопросов мутного мужика, и этот испуг его здорово разозлил.

— Ты с какой целью вопросы задаёшь? Проблемы какие-то? — качнулся он к Юраю.

— Всё ровно, пацаны, — тот примирительно развёл руками. — Проблем нет. За магарыч спасибо. Это я к тому, что если здоровье поправить захотите, то всегда пожалуйста. Я же вижу: тяжко с похмелуги-то.

Юрай подмигнул Денису.

— Вон, от дома Людки налево свернёте, по тропинке между сараев пройдёте, там колонка будет, от неё наискосок опять же налево, метров пятнадцать, там моя хибара будет. Так что захотите покалякать — милости просим.

На последнем слове он снова заговорщически подмигнул и пошагал в указанном направлении.

Я сглотнул и украдкой оправил враз потяжелевший пах.

— К ней Боров клинья подбивает.

— Ну да, — согласился в момент поскучневший Лёня. — Со старшаком себе дороже связываться. Но раз на раз ты бы ему вломил.

Это было правдой, один на один я бы Борьку Лепишева уделал. Он хоть и занимался боксом и в путейскую качалку ходил, но крепко пил и водку и портвейн. А с недавнего времени подсел на травку. Федька Стуков с погонялом Сморчок, его подлиза и подпевала, учившийся с нами в одном классе, говорил, что и на гашик тоже, и вроде как на ханку, которую сам же и варил из оборванных головок мака.

Я же не курил, почти не пил, так изредка пивка за компанию со своими дружбанами. Каждое утро подтягивался, отжимался и приседал, а по вечерам пару раз в неделю ещё и кросс бегал. За это веселье надо сказать спасибо бате — бывшему офицеру погранцу, — он всё мечтал, что я пойду по его стопам и стану военным. Это он в десять лет поднял меня утром в первый день летних каникул и понеслось. Отлынивал я от сих физических экзерсисов, только когда отец куда-нибудь уезжал с ночёвкой.

Да-а, я потянулся и расправил плечи. В честной драке у Борова против меня не было шансов, но у старшака была компашка таких же, как и он, отморозков, и бить меня они будут все вместе. Но сейчас я оглядел дискач: странно, но никого старше десятого класса не было. И что вдвойне странно старшаков из путяги тоже не наблюдалось, хотя они любили такие танцули под открытым небом.

Подумав, Лёнька добавил:

— Но на тебя она пялится, зуб даю. И это не в первый раз. Помнишь, на субботнике? И на весёлых стартах. Прям глаз не сводила.

Он рассмеялся — весело и беззаботно.

— Зоська — супер мышка, вон как сиськи торчат. Так что имей в виду. — Он подмигнул мне.

— Пошёл ты! — вяло огрызнулся я.

Мы сидели на скамейке в «телятнике» — огороженной площадке для танцев под открытым небом, — на первой весенней дискотеке. Нетерпеливо ожидая медляка и того момента, когда можно будет потоптаться на месте в некой пародии на медленный танец. И украдкой, если повезёт и партнёрша окажется не ломакой, потискать её за задницу, а, может, даже и за грудь.

— Здорово, пацаны. — Рядом на лавочку брякнулся Витёк. — Смотрите, чё есть.

Он чуть откинул полу олимпийки и показал пластиковую полторашку «Блейзера».

— Зырьте, гранатовый, редкий. — Он причмокнул губами и шумно сглотнул. — Бабахнем, чтобы веселей плясалось?

Я с сомнением посмотрел на бутылку. Мне совсем не хотелось пить эту химическую гадость. Не дай бог, отец учует.

— Пить собрались?

От неожиданности Витка дернулся и поспешно прикрыл бутылку мастеркой.

У меня же от весёло-насмешливого голоса по спине проскакал табун здоровенных, размером с мышь, мурашек. Я медленно повернулся и упёрся взглядом в молочно-белые стройные и гладкие ноги под обрезом нереально зелёного цвета юбки.

Ноги переступили, и Зося присела, аккуратно заправив подол между ног. Теперь у меня перед глазами маячили её круглые колени. С трудом оторвавшись от их созерцания, я медленно поднял голову.

Глаза — большие, зелёные, в обрамлении мелкой россыпи золотистых веснушек, печально и серьёзно смотрели на меня.

Сглотнув ставший поперёк души комок в горле, я помотал головой.

— А, что так? — Весёлый голос странно диссонировал с серьёзным взглядом Зосиных глаз. — Спортсмен или болеешь?

Я не знал, что на это ответить. Вроде и не спортсмен, но и не болею. Просто смотрел ей в глаза и молчал.

— Дэн у нас зожник, — пришёл мне на помощь Санёк, — соточку отжимается, писяшик подтягивается и кросс-десяточку, каждую субботу гоняет.

В этот момент из динамиков грохнул задорный тягуче-тяжёлый электрохаус и певец выдал:

…Посмотри мне в глаза,

Прочитай в них слова,

Сердце дышит весной

Я с тобой, ты со мной…[1]

С последней строчкой я понял: я утонул в этих глазах, просто упал, как в омут, и пошёл на дно безо всякой надежды выплыть. Я просто пропал. И плевать мне стало и на Борова, и на его дружбанов. Я буду драться за эти глаза, веснушки, ноги и рыжие кудряшки, с каждым старшаком по отдельности, а если понадобится, то и со всеми вместе. И плевать на разницу в возрасте, Зося будет моей.

— Тогда… — Зосина прохладная ладонь легла на мою безвольно лежащую на скамье руку. Её пальцы сжали мои. — Пойдём танцевать!

— Пойдём.

Я вскочил, крепко держа её за руку, словно малыш, боящийся потеряться, за маму.

7

Денис поморгал, приходя в себя. Прошлое отступило, словно и не было его никогда. Он ещё постоял в тени тополя. Добил сигарету до фильтра и, швырнув её в пожухлую траву, пошёл прочь от дома. Город, как и двор, казался пустым, словно все жители покинули его.

Пока он шёл, начало темнеть. Вот тоже странно: на станцию он прибыл часа в четыре, а сейчас, по ощущениям, чуть ли не все восемь. Неужели он бродил по городу четыре часа?

Денис взглянул на часы: обе стрелки замерли на цифре 11. Что за чёрт! Поднёс массивный золотой хронометр, купленный им на собственное тридцатилетие, к уху – тишина. Покрутил заводную головку. Так и есть, забыл завести.

Денис полез за мобильником, чтобы узнать, в конце концов, который нынче час. На экране слабо светилось 23:00. «И ты, Брут?» Чудо зарубежной техники подвисло, заглючило, сломалось? Быть такого не может. На ходу он выключил телефон. А вот включить уже не смог. Чёрный экран никак не хотел оживать, сколько Денис ни давил на кнопку включения. Что за напасть, батарея села? Ладно, придёт к Витьку, там и телефон зарядит, и часы подведёт.

Товарищ его ждал.

Криво нарезанная, даже на вид дешёвая колбаса, солёные огурцы в трёхлитровой банке, зелень, неряшливо порубленная на деревянной доске, и разлитая в щербатые чашки водка.

Денис украдкой, пока Витя чем-то гремел на кухне, понюхал водку и мысленно выругался: в нос шибануло сивушной вонью. Пить эту дрянь совершенно не хотелось, но другого ничего не было.

— Ну чё, по первой? — Из кухни появился Витёк, неся в закопчённой кастрюльке варёный шарами картофель.

— Запивка есть? — С сомнением покосился Денис на пыльный подоконник, где две бутылочные водки рядом с увядшим кустиком герани составляли совершенно сюрреалистичный натюрморт.

— Да, конечно. — Засуетился товарищ. — Компота полная кладовка. Тебе какого? Вишнёвого, малинового, яблочного?

— Вишнёвого.

Денис, поддёрнув брючины, сел в продавленное, покрытое клетчатым пледом кресло. Мокасин он не снял, хотя ради приличия и сделал попытку, но Витёк замахал на него руками, словно испуганная курица крыльями:

— Так проходи, не убрано у меня.

— Давай, за встречу, что ли. — Денис отсалютовал товарищу чашкой.

Залпом выпив, он поспешно запил ядрёную горечь явно палёной водки приторно-сладким яблочным компотом: вишнёвого Витёк не нашёл.

С трудом отдышавшись, Денис вытер выступившие на глаза слёзы. Давненько он не пил такой отравы, прямо как в бурные студенческие годы. Он тогда, помнится, первые два курса славно покуролесил.

— Как ты? — Витёк, пристроившийся на раздолбанном диване, внимательно смотрел на Дениса.

Не ответив, Денис потянулся за сигаретами, вытянул одну из пачки, положил за ухо и поднялся.

— Пойдём на балкон подымим.

Витёк от его предложения, весь как-то сжался, побледнел и всплеснул руками.

— Да не, не надо, там всё захламлено. Здесь кури. Я сам тут дымлю.

— Ну хоть на площадку выйдем.

— Нет, не надо на площадку. — Витёк покосился на темнеющее окно и, встав, задёрнул шторы. — Соседи ругаются. — И твёрдо добавил: — Тут кури.

— Ну тут, так тут. — Денис пожал плечами и, достав сигарету из-за уха, закурил. — Ты хоть форточку открой, дышать ведь нечем будет.

— Открою, открою. — Витёк уже наливал вторую порцию.

«Испугался он, что ли?» — вяло, сквозь начавшую обволакивать сознание алкогольную плёнку, подумал Денис.

— Так как ты? — Товарищ, разлив пойло по чашкам, раскурил «Беломор».

— Да как тебе сказать…

Денис хотел было радостно наврать про свою счастливую и удачную жизнь продвинутого IT-специалиста, но вдруг передумал и сказал как есть:

— Да херово, братуха, очень херово…

Он замолчал, жадно затягиваясь сладким дымом.

— Да? — удивлённо протянул Витёк. — А по тебе и не скажешь. Брюки вон какие, ботинки, часы дорогущие…

Денис взглянул на золотой «Брегет», который он так и не завёл и не выставил правильного времени, цепко охватывающий кожаным ремешком его запястье.

— Ну, да, часы… — согласился он. — Хрен с ними, с часами. Ты лучше скажи, как тётя Лида поживает. Где она, кстати, на даче?

Витька, посмурнел и, отведя глаза, ответил.

— Умерла.

— Извини, — смутился Денис, — не знал.

— Да ладно, — махнул рукой Витёк, — она в мае ещё…

— Давай, тогда, — Денису стала невыносима эта тягостная пауза, и он схватил чашку, — выпьем, за упокой души хорошего человека и замечательной женщины — тёти Лиды. Пусть земля ей будет пухом.

Он замахнул водки, закашлялся, и, залив алкогольный огонь компотом, откинулся на спинку кресла. Водка эта, без сомнения, пойло то ещё, но по мозгам давала знатно. Денис чувствовал себя слегка поплывшим и на удивление расслабленным. Нервы, ещё вчера как перетянутые чьей-то нерадивой рукой и готовые лопнуть струны, наконец ослабили своё натяжение.

— Как жил? — Не отставал настырный Витёк. — Чем занимался? Мы с тётей Светой иногда пересекались, но она толком ничего не говорила.

Как жил, как жил? Что мог ему ответить Денис? Что после того события, начисто перечеркнувшего его счастливую жизнь, он чувствовал себя разбитым, преданным, раздавленным проехавшим по нему дорожным катком трагедии. Что сначала бухал, потом подсел на ханку, да так плотно, что еле слез. Что оклемавшись чуток, ушёл с головой в учёбу, а потом не пропускал ни одной юбки. Сначала мало-мальски похожих на Зосю, а потом, словно в отместку, кому — ей, себе, миру? Вообще, всех подряд. Что был три раза женат. Что, не в силах усидеть на месте, колесил по стране. Создавал в одном городе бизнес, а выйдя на более-менее приличный доход, всё бросал и уезжал за тысячу километров и начинал всё сначала?

— Ну ладно, — как-то обижено произнёс Витёк, — не хочешь рассказывать, не надо. Давай тогда бахнем.

Он протягивал ему до краёв наполненную чашку. Денис хотел отказаться, перестала ему нравиться эта затея с посиделками старых друзей, палёной водкой и скверной закуской.

— За Зосю, — добавил Витёк.

Имя резануло по сердцу не хуже острого стеклянного осколка. Как она могла с ним так поступить? Ну как? И он, чтобы прогнать эту боль, выхватил чашку из рук Витька и, не раздумывая, отправил в рот её содержимое.

8

Я ткнулся носом Зосе под мышку. Мы лежали на её узкой кровати, тихо бормотал магнитофон на крышке стола, танцевали золотистые пылинки в солнечном луче, наискось падающем из-за неплотно притворённых штор. Зося лежала на кровати абсолютно нагая, закинув одну бесконечно красивую ногу на другую и задумчиво глядя куда-то поверх моей головы. Левая рука под головой, в правой стакан с полусладким красным. Я лизнул остро пахнущую сладкую кожу.

Она задумчиво погладила меня по голове.

— Сбегаешь за добавкой?

Я посмотрел на пустую бутылку, сиротливо притулившуюся под окном, идея мне не понравилась.

— Может, не надо?

— А что так? У нас весь вечер впереди и вся ночь. Родители только завтра вернутся.

— Мне не продадут, — попытался я найти причину, чтобы не ходить.

— Да ладно! Там Вика сегодня за прилавком, она всем, даже малолеткам, отгружает. — Зося допила вино и поставила стакан на пол.

Нехотя поднявшись, я натянул шорты и борцовку, весна в этом году был неожиданно жаркая, только-только кончились майские праздники, а за окном почти тридцать. Хотел чмокнуть Зосю в мокрый от пота живот, но, глянув на её отрешённое лицо и глаза, бессмысленно глядящие куда-то в недоступное мне пространство, передумал.

Была она сегодня в странном настроении. Водилось за ней такое. Вот вроде телом с тобой, а мыслями где-то там, в другом месте, или… С другим?

Я отогнал тревожное чувство, холодной острой искрой прострелившее живот.

— Я ключи брать не буду. Дверь закрою, а запирать не буду.

— Валяй.

На пороге комнаты я оглянулся. Зося всё так же лежала, скрестив ноги и закинув обе руки за голову. Мучительно хотелось ей что-нибудь сказать, может, позвать по имени или подойти и поцеловать, но слов не было. Поэтому я просто отвернулся и вышел.

9

Чашка глухо ударилась о столешницу. В голове шумело, комната покачивалась, словно каюта на пароходе. Купил как-то Денис недельный круиз после одного особо удачного и денежного заказа, промучился от качки пару дней, а потом вышел в ближайшем порту и пробухал в нём неделю.

Шабаш, надо притормозить, а то с таким темпом пития, да без закуски, он скоро отключится. Денис подхватил со стола кусок колбасы, смолотил его практически не жуя, поискал глазами вилку — не нашёл, да и чёрт с ними, с приличиями, прямо так — пальцами — достал из банки огурец, съел. Кинул в рот пучок зелени, следом отправил тёплый шарик отварного картофеля, кое-как прожевал. Запил компотом, морщась от приторного вкуса.

Стало легче. Комната прекратила вращаться вокруг Дениса, а приятный дурман, не покинувший голову, настроил на минорный лад. Посмотрел на притихшего Витька.

— Что это мы всё обо мне, да обо мне? — спросил Денис, нащупывая сигареты. — Вы-то тут как? Как пацаны — Санёк, Петюня, Серый, Пашка?

Он перечислил всю их компашку, всё их братство, как они себя называли.

— Да как? — Вяло пожал плечами Витёк. — Петька на машине разбился. Представляешь, — он оживился, — только свадьбу сыграл, через неделю на шабашку поехал, на обратной дороге не справился с управлением и под Камаз на своём жигулёнке влетел. Машина — в хлам, и сам — тоже…

Откусил кусок колбасы, прожевал и, словно через силу, продолжил.

— Пашка тоже… После школы в армейку пошёл, в спецназ попал или там в десантуру, что ли. Потом на контракт. Там его в какой-то заварушке и того… Гроб закрытый привезли… Тётя Оля ой убивалась!

Он плеснул в чашки водки.

— Давай за помин.

Денису пить не хотелось, но за такое не выпить он не мог.

— Серый, как и ты, после школы из города срулил. В институт поступил, сейчас какая-то мелкая шишка на железке. Приезжает иногда родителей навестить, но ко мне не заходит, да… Санёк тоже уехал, но тот совсем далеко где-то на Дальнем Востоке, кем работает, не знаю. Так что, получается, я один из наших здесь остался, — закончил он грустно.

Но тут же лукаво подмигнув, сказал.

— Борова помнишь? Отсидел пару ходок, так по ерунде какой-то, но что ты — мнил себя авторитетом Зареченского района. Крутой такой ходил — кум королю, сват министру. Строил всё местную шантрапу и бакланов.

Витёк хмыкнул и закурил.

— Пока не наехал на кого-то не того. Те его отловили, пиз..лей напихали так, что он весь жёлто-синий от синяков ходил, и собачье говно сожрать заставили. Так, не поверишь, он через неделю, бельевую верёвку во дворе срезал и в подвале, где у него блат-хата была и он малолеткам по ушам ездил, того... — Витёк нарисовал в воздухе пальцем петлю.

Конечно, Денис помнил этого упыря, помнил…

10

Замызганный, порядком оббитый кроссовок больно пнул меня по голени.

Я, сидевший в кустах жимолости на бревне в ожидании своих дружбанов и задумчиво созерцавший небо, вздрогнул не столько от боли, сколько от неожиданности, вскинулся и хотел было заорать «Какого, хрена?» Но, увидев, кто меня ударил, осёкся.

В упор, набычившись и чуть покачиваясь, на меня смотрел Боров.

— Ты, что ли, Шуба? — процедил он.

Снизу казался он мне огромным и страшным. От вида бугристой наголо стриженой головы, белёсых, выжженных ханкой глаз и злобного голоса по спине у меня побежали мурашки, а в животе образовалась пустота.

— Ну. — Я попытался встать со скамейки, но Боров толкнул меня обратно.

— Х..ем, палки гну. Ты?

Страх, взявший ледяными пальцами мой язык, не дал вымолвить ни слова, и я просто кивнул.

— Так, значит, это ты Зоську за гаражами мацаешь?

Хотелось послать его подальше, но я лишь промямлил невнятно:

— Ну, типа того.

Боров хрюкнул, оглянулся на своих дружков: трёх прилипал из моей параллельки и двух старшаков. Длинного, с непропорционально маленькой головой, Серёгу Трофимова по прозвищу Лысый, и маленького, но плотного с лицом в оспинах Артюху Бажанова, с погонялом Брага, стоявших в паре метров от нас.

Лысый длинно сплюнул и, ничего не сказав, зло сощурился. Брага же выдал:

— Видел, зачётная мышь.

Боров хохотнул визгливо и, обернувшись ко мне, сально усмехнулся.

— И как она? Мягонькая? Пи..ду уже пощупал, или она только за сиську даёт подержать?

Мне захотелось вскочить и вбить эти слова вместе с зубами ему в глотку. Но страх, ухвативший меня другой рукой за яйца, помешал это сделать.

— Чё молчишь, зассал, чоли?

И он ещё раз врезал мне по ноге.

Боль, стрельнувшая от голени вверх, разжала ледяные пальцы страха, и я, оттолкнув Борова, вскочил.

Лицо горело от ярости и прилившей к нему крови, а руки мелко подрагивали и не только от страха.

Я мучительно соображал, что делать? Пи..лей получать не хотелось страшно, тем более что просто набитой мордой я не отделаюсь. Эти уроды — упыри известные, так что накидают мне знатно. Хорошо, если в больничку не отправят. Но и спустить сказанное Боровом я не мог. Стыдно было перед Зосей, мы и вправду вчера долго целовались, и моим рукам, она позволила многое. Оставалось тянуть время в надежде, что подойдут мои друзья, и расклад сил сравняется. Вот только не был я уверен, что они ввяжутся в драку. Шайку Борова у нас на районе боялись все.

— О-п-па, — Боров отшатнулся, — Гля, пацаны, херой, какой. Щас ручонками начнёт сучить, драться полезет.

Он вновь противно заржал: с подвыванием и похрюкиванием.

— Да, е...ни, ему и все дела. — Лениво отозвался Лысый. — А, хошь, я ему заряжу? С ноги в табло, я вчерась как раз отработал у Петровича.

— Не-а, — отозвался Боров, — я прикол получше придумал.

— Да, расслабься ты, малой. — Он приобнял меня за плечи, дыхнув в лицо гнилостным запахом лука и дрянного вина. — Не боись, бить не будем, если…

Он сделал паузу, сверля меня взглядом белёсых пробитых наркотой глаз.

— Приведёшь её, куда скажу. Мы с ней маляся пообщаемся, ну так, на полшишечки. — Боров мерзко осклабился и закончил. — Да на клыка пару палок кинем.

Я сначала не понял, что он имеет в виду. А когда слова дошли до меня сквозь затуманивший сознание страх, я ударил зло и отчаянно в глумливо отставленный подбородок.

[1] «Невидимка» — «Посмотри мне в глаза».