Сколь бы мне не нравилась живопись, Аллана я недолюбливал. Мужчина это был весьма вспыльчивый и эмоциональный, даже чересчур, на мой взгляд. И хоть не признать его выдающийся талант было бы кощунством, но, видимо, Престол отобрал у него если не рассудок, то здравый смысл точно.
Жил он буквально от моего дома через дорогу, и, могу сказать точно, Темнейшие ночи в Норфельде сказались на его тонко-чувствующей натуре наихудшим образом. Знал я его с детства, и даже тогда особого желания водить дружбу с этим человеком у меня не было. Нет, он не был угрюмым и мрачным, а наоборот, что и было проблемой. Не от мира сего, он мог смертельно обидеться на необдуманно брошенную в его сторону колкость, или наоборот искренне и по-детски радоваться яркому солнечному дню, когда такие были.
Теперь же, когда вечное предгрозовое молчание повисло над городом, такое же уныние поразило художника Аллана. Видимо его натура требовала к себе повышенного и исключительного внимания – он ходил по Норфельдским улочкам с маской искреннего раскаяния, утверждая, что именно он виноват в печальной участи, постигшей всех нас. И если сначала многие несчастные, повстречавшие его на улице, убеждали художника, что злой рок – не его вина, то спустя недели и месяцы его самобичеваний, никто и не думал вступать с ним в разговор. Лишь предупреждали, что если он и виноват, то пусть лучше держит язык за зубами, многозначительно кивая на вечно дымящиеся столбы на площади. Все же, Церковь активно взялась выжигать ересь в Норфельде, и если его слова не богохульство и чистосердечное признание, за которое и должна последовать кара, то что же тогда?
Но, видимо, само провидение уберегало Аллана от костра и гнева фанатиков. Он по-прежнему писал картины у себя в доме, пропадая на недели, и в такие моменты мы с соседями думали, что теперь старика точно прибрал к себе Небесный Престол. Но раз за разом он «радовал» нас своим появлением на улице. Из раза в раз он смотрел на черное, как уголь, небо, падал на колени и извергался в столь искренних рыданиях, которых не видывал ни один священник. Моля людей о прощении, он обещал все исправить, а затем, обессиливший, буквально заползал обратно в дом. А после все шло своим чередом: горожане ходили по своим делам, коих осталось не так много, патрули инквизиторов и монахов-катаров выискивали ересь, а ночью на улицы Норфельда выползали чудовищные твари. Видимо, Аллану исправить это было не под силу.
Примерно раз в месяц, после очередной вспышки искреннего раскаяния Аллан выставлял свои картины на улице. Признаться честно, я частенько прогуливался по такой спонтанной галерее. Живописец вывешивал свои произведения в узком переулке между домами. И этот переулок и правда в большей степени помогал избавиться от промозглости Норфельда. На одних картинах дышали жизнью и буйным цветом залитые солнцем поля. На других теплом и пёстрой зеленью приветствовал смотрящего лес. Казалось, что от самой картины пахнет хвоей и мхом, слегка влажным и теплым от лучей солнца. Другие картины изображали Старый Норфельд: забитые людом рынки, блестящая бронзовой крышей ратуша. Особенно мне полюбился триптих «Торговая улица» - это была панорама старой улицы, с мясной лавкой, бакалеей, книжным магазином и прочим. Проходя мимо нее я едва ли не слышал зазывал и гул толпы.
Однако Аллану этого было мало. В то время как я и прочие норфельдцы ностальгировали по старым, добрым денькам в этой галерее, расстройство художника лишь развивалось. Он становился мрачнее этих тяжелых туч, и мне по-настоящему было страшно, что в порыве ярости или отчаяния он уничтожит такие теплые и приятные глазу картины. Поэтому я предложил ему выход.
-Аллан, подождите секундочку! – окликнул я его, когда к вечеру он собирал свои картины со стен. Он угрюмо посмотрел на меня, и я решил парировать это улыбкой, - меня зовут Эрик, я живу в доме напротив…
-Да знаю я, что хотел?
Художник и правда выглядел неважно. Он явно недоедал, а так же, по видимому, не прекращал истерик. Его впалые щеки и огромные, почерневшие синяки под глазами отталкивали не хуже ночных тварей.
-Послушайте, мне правда нравятся ваши картины, я хотел бы приобрести какую-нибудь из них. Очень уж греют душу, хоть где-то в Норфельде будет солнечно.
Я хотел разыграть эту карту, напомнить Аллану, что именно для этого тот так старается, но просчитался. Видимо, я наоборот лишь напомнил ему о несостоятельности его затеи. Его глаза заблестели от слез, а нос покраснел.
-Аллан, постойте, я не это…
Однако старик меня уже не слушал. Я видел, как заходил ходуном его кадык, как вдох застрял у него в горле. Не моргающим, остекленевшим взглядом он уставился мне под ноги и, бросив картины там, где стоял, поплелся домой. Когда он проходил мимо, я услышал, как он, заикаясь в своих всхлипах, лишь бормотал.
-Я всех проклял. Всех их. Это я их позвал…
Я окликнул художника, но тот не отозвался. Просто исчез в дверях своего дома.
Мне было жалко бросать картины на всю ночь. Тем более, что частые дожди могли их испортить, и я не мог позволить поганым тучам испоганить последние, хоть и нарисованные, солнечные места. Поэтому, уже через двадцать минут все они уже были у меня дома, аккуратно сложенные у стены.
Перед сном я еще раз, не без удовольствия, рассматривал картины. Хоть во многих местах мазки были очень грубые, но все равно я будто бы на миг сбегал из серого и холодного города на душистые равнины, полные цветов. Грелся под теплым солнцем, хоть почти и забыл это чувство.
А на утро я решил навестить Аллана. Нужно было предупредить старика о том, что его картины в безопасности. А еще лучше – убедить оставить их у меня. Я уже представлял, как чУдно они будут смотреться на стенах. Лесной пейзаж я повешу у кровати, луг – на кухне, а триптих займет всю стену в гостиной…
Аллан жил на втором этаже, и когда я постучался, старый художник мне не открыл. Я не на шутку перепугался – мало ли что взбредет старому, но все еще «нежному» художнику. Впрочем, дверь в его квартиру была не заперта и я вошел.
В нос ударил запах красок, пыли и много лет не стиранного белья. Запах был столь сильный, что я выдохнул, будто меня ударили поддых. Старик сидел за холстом и творил. Тусклый свет падал на холст, и Аллан широкими мазками рисовал нечто, не похожее на предыдущие его работы.
Это вновь был Норфельд, но другой. Город в ночи пылал буйством желтой, оранжевой и красной красок. Пламя взмывало до самых туч, освещая их. Там, в пламени, сгорали летающие ожившие трупы и вампиры, что падали в огонь как падшие ангелы с церковных гравюр. Горела ратуша, горел лес, горели деревни. Пылало все, и заглядываясь на плавные линии я будто чувствовал запах горелой плоти, слышал визги принесенных в жертву Алланом горожан. Засмотревшись на движения рук художника языки пламени заплясали у меня перед глазами: наверняка в таком же заворежённом трансе и творил Аллан.
Я стоял в исступлении, не в силах оторвать от чудовищного в своих масштабах пожара взгляд. Лишь приложив усилия над собой, мне удалось сбросить с себя наваждение, и я вновь окликнул Аллана. В этот раз успешно, и старик вскрикнул и дернул рукой от страха, жирной, кроваво-красной линией перечеркивая свой труд.
-Какого черта!? – тут же набросился он на меня, потрясая кулаком. Это было не так страшно, как та катастрофа, свидетелем которой я стал, пускай и в своей голове.
-Здравствуйте, - вернув себе самообладание начал я, - мы с вами вчера виделись. Вы так спешно ушли, что оставили картины на улице. Я пришел сказать, что позаботился о них, и они лежат у меня в квартире, так что, если…
-Оставь себе.
Это было не похоже на Аллана. Сколько себя помню, он был весьма сентиментальным и, в какой то степени женственным мужчиной. Однако его резкий тон никак не вязался с тем образом, который я помнил. Более того, тот Аллан, которого я знал, не отказался от своих творений так просто. Ему они были как дети.
-Простите? – даже опешил я. Хоть я и сам думал попросить его об этом, но подобное заявление попросту выбило почву у меня из-под ног.
-Оставь. И все.
Художник обернулся на свою картину. Хоть на холсте и было буйство пламени, алый росчерк не давал вновь окунуться в пожар.
-Я проклят. Видит престол я проклят… - снова забубнил он. В этот раз я не стал пускать все на самотёк и положил руку мужчине на плечо.
-Аллан, послушайте. Ваши картины не дают забыть как всё было до всего этого…
-Я если бы не я, то всего бы этого не было! – рявкнул он в ответ. Его голос зазвенел, зажжужал, как рой насекомых. Я готов был поклясться, что на миг увидел мух у него во рту.
-Это всё я. Всё я, понимаешь?
-Нет. Не понимаю. Я видел как небо заволокло тучами. Я видел, как на город налетели вампиры. И видел… - воспоминания нахлынули на меня. Залитые кровью улицы. Крики солдат и горожан, хруст костей и вопли людей, которых твари поднимали под самый небосвод и сбрасывали на прочих. Страх и ужас. Я вспомнил все это так же, как вспоминал солнце, глядя на картины Аллана.
Полным раскаяния взглядом Аллан отошел от меня. Неверным шагом он открыл старый и ветхий сундук, в котором, под тканью, лежали еще холсты. Выбрав их десятка одну из картин он протянул её мне.
Это был портрет, и, пожалуй, самый отталкивающий портрет из всех, что я видел. И в то же время, я не видел ничего более притягательного. На портрете был изображен мужчина. Красный кафтан, белый платок на шее. Он сидел в кресле у камина, освещенный его теплым, желтоватым светом, играющим бликами на пуговицах и броши. Однако лицо его было скрыто росчерком черной, как сама ночь, тени. Я никогда не видел столь черного цвета на картинах – будто на холсте была вырезана прорезь, через которую в этот мир проникала сама Пустота. И что хуже, из этой тьмы смотрели два ярких, серебряных глаза. Вглядываясь в краску и понимал, что это лишь мастерская игра оттенков – белые точки бликов, плавный переход серого цвета. Но стоило перестать вглядываться, как я искренне начинал верить в серебро этих двух холодных точек. Сраженный красотой и мастерством мне хватило сил лишь сказать:
-Удивительная работа… - очарованный ей, я даже не смахнул муху, севшую на мою ладонь. Как и с картиной пожара мне требовалось усилие, чтоб отвести взгляд.
-Ну тогда и её забирай, - Аллан же не смотрел на картину. Услышав предложение, от которого я не мог отказаться, я кивнул соглашаясь, и лишь после этого понял, что произошло.
-Правда можно? – мне было тяжело поверить, что мастер так просто расстается с таким шедевром, хоть и жутким, отчасти. Посмотрев на Аллана стало ясно, какую боль причиняет ему этот портрет. Доживающий свои последние дни мастер будто сбрасывал со своих плеч тяжелую ношу. Эта картина была его исповедью, его тяжким, грызущим его уже много лет грехом, о котором он говорил, но никто не хотел слушать. И сейчас он даже не мог найти сил взглянуть на картину в моих руках в последний раз.
-Я вас отблагодарю! Может, помощь нужна?
Однако его слова вновь зашумели мухами:
-Не отблагодаришь.
Он стал еще более хмурым, сгорбленным. Я впервые увидел столь сломленного своими мыслями человека. Раньше мне было его жаль. В своем безумии он взвалил на себя непосильную ношу, но лишь теперь, я увидел, на сколько ужасна жизнь с таким грузом на душе. Сколь страшно бремя вины за все ужасы мира и как разрушительно последующее за этим бессилие.
Я хотел на прощание пожать Аллану руку, но тот простился со мной так, будто это не он одной ногой в могиле, а я. Это было печальное зрелище, но стоило мне вернуться домой и вновь посмотреть на портрет, как беды Аллана вмиг перестали меня волновать. Я погрузился с головой во тьму, скрывающую от меня лицо незнакомца с картины.
Портрет занял титульное место в моей квартире: над камином. Когда-то давно я мечтал повесить там собственный портрет, но теперь мечта осталась лишь мечтой. Я зажег камин, и пламя под картиной дополнило нарисованные блики. Из тьмы на меня смотрели холодным серебром два глаза. Тени плясали повсюду, но тьма на картине оставалась самым черным пятном.
В течение дня я то и дело останавливался перед шедевром, чтоб разглядеть побольше деталей, и порой казалось, что само моё внимание раз за разом дополняет и оживляет портрет, иных объяснений, почему я каждый раз находил все новые нюансы я не находил. Часы за спиной незнакомца показывали без пяти полночь. На его платке я заметил несколько красных капель. На его камзоле была искусная, еле заметная золотая вышивка лилий. Заметив её я вновь поразился мастерству Аллана – линии толщиной с волос были видны лишь тонко нанесенными светло-желтыми линиями бликов.
-Потрясающе, Аллан, - обратился я к художнику, хоть и был в комнате один.
Со временем мой восторг начал спадать. Я все больше относился к портрету, как к чему-то обыденному, и прекратил проводить за разглядыванием время. Домашние хлопоты вернулись, и развесив прочие подарки художника я свыкся, хоть теперь моя квартира напоминала галерею.
На третий день, я, как обычно, сидел в кресле и увлеченно читал книгу. Мне очень повезло, что, в отличие от многих горожан, я был обучен грамоте и мог порадовать себя интересным романом. Однако странное чувство не давало мне покоя – некое неуютное ощущение чьего-то присутствия. Несколько минут я убеждал себя, что это просто наваждение, но в итоге оно оказалось сильнее меня – я проверил спальню и кухню, где, конечно же, никого не оказалось. Ведомый чутьем я запер дверь и окна, однако вернувшись в кресло я по-прежнему не мог унять этот страх. Он заставлял сердце биться быстрее, а когда холодная капля пота скользнула по спине на поясницу и я вовсе вскочил. И в тот момент я понял, что же не так. Что это за чувство.
Незнакомец с картины смотрел на меня. Я уже видел эту иллюзию на других портретах – провожающие взглядом лица были лишь игрой разума и пропорций, не больше. И сколько бы раз я не повторял себе это, встретившись теперь с серебряными глазами, животный страх не давал мне взять себя в руки. Наверное так чувствует себя кролик, встретившись взглядом с холодным, не выражающим эмоций взглядом змеи.
Мы с незнакомцем смотрели друг на друга. Глаза в глаза, в полной, повисшей удушливой пылью в воздухе тишине. Не сложно догадаться, я сдался первым. Схватившись за раму я попытался снять картину со стены, но она будто вросла в нее. В ярости и ужасе я стал все сильнее дергать шедевр Аллана, пока, наконец, мне не удалось оторвать проклЯтый портрет и отставить его в сторону, отвернув к стенке. Сзади я заметил подпись Аллана и название портрета. «Ви».
Всю ночь мне не спалось. Я не мог найти позу, в которой мне было бы спокойно, ворочался, а в короткие моменты, когда дрёма брала надо мной верх, меня одолевали тревожные образы. Тучи мух, тени, бесконечные лабиринты Норфельдских подворотен. То и дело я просыпался от ощущения, что кто-то сидит у меня на груди.
Утром я пошел к Аллану за ответами. Вопросов у меня накопилось множество, и наверняка у старого мастера на них были ответы. Я был уверен, что и сам художник прошел подобный кошмар, и именно поэтому картина была в сундуке.
Дверь в его квартиру была не заперта, как и в прошлый раз, и я вошел, теперь без стука. Я был так зол, что некогда было раскланиваться в приличиях. Как и в прошлый раз я застал старика за холстом, но теперь он не махал кисточкой, как в припадке безумия. Он, будто-бы и вовсе не шевелился.
Подойдя к нему ближе, я увидел его новый шедевр. Это был гротескный, отталкивающий автопортрет, и что хуже – он отражал Аллана как зеркало.
Написанный Аллан смотрел на меня с холста. Его взгляд помутнел и остекленел, а глаза будто бы высохли – на них не было ни блика. Рот мужчины открыт, словно он больше не в силах держать челюсть сомкнутой. Кожа нарисованного Аллана слегка желтит, и покрыта десятками мух, так тонко и искусно нарисованных, что кажется, словно они сейчас взлетят с холста. Вокруг головы Аллана роятся слова, навязчивые мысли, напоминая нимб на иконах. «Это всё я», «Я проклят», «Простите меня», «Я их позвал», «Кровь на моих руках», «Нет мне прощения».
Я замер. Нарисованный Аллан смотрел глаза в глаза настоящему, отраженный, словно в зеркале. Даже мухи на его лице сидели в тех же самых местах. Я бы решил, что художник мертв, если бы не видел, как его рука тонкой кисточкой рисует новую муху. Та должна была сидеть на его нижней губе, и я заметил, что её не было. Но стоило ему провести последнюю линию на крыле, как прямо у меня на глазах муха вылезла изо рта Аллана и замерла на отмерянном картиной месте. А Аллан, не обращая на нее внимания, принялся за новую – его кисточка выверенными мазками стала рисовать новую муху на остекленевшем глазе.
Стоит ли говорить, что я бросился прочь, звать на помощь. Происходящая чертовщина требовала вмешательства инквизиторов, но в какую бы дверь я не стучал, мне никто не открыл. Каждая дверь была заперта, в каждой квартире в доме стояла гробовая тишина. Моя фантазия рисовала людей, так же как и Аллан застывших в одной позе. Ставшими приютом для роя мух.
На улице люди смотрели на меня как на прокаженного. Никто не хотел мне помочь, отмахивались, и я могу и понять: в Норфельде и так достаточно жуткого и темного, чтоб самому лезть в такие дела.
Помощи я так и не нашел. Даже соседи в моем доме лишь предлагали мне успокоиться, когда я, захлебываясь дыханием пытался объяснить им, какая беда приключилась с Алланом. Никто мне не верил, или не понимал, что я говорю, будто из моего рта льется бред. Может, и правда, моя речь была не слишком связна – то и дело замечая пролетающую рядом муху, я едва не вскрикивал, преследуемый шокирующим образом живого, но безжизненного художника.
Мне надо было успокоиться. Я заперся дома, изо всех сил стараясь выгнать из головы сцену, но она преследовала меня. Крутилась в голове, возвращалась, назойливо вставая перед глазами. Портрет у стены смотрел на мои метания. Я огрызался на незнакомца, его взгляд впервые казался мне насмешливым, что бесило меня все больше. Настолько что я начал ругаться на «Ви», проклинать и поносить всей известной мне бранью, пока, наконец, не вспомнил, что когда я снял злосчастный портрет со стены, то отставил его так, чтоб не видеть этих злых серебряных глаз.
Вновь этот человек без лица заставил мою кожу покрыться мурашками. Более того, в свете, или, вернее, тени, последних событий, мне стало искренне неспокойно. Что за ужасную вещь я в слепом очаровании принес в свой дом?
На подкашивающихся ногах я подошел к портрету. Мне казалось, что «Ви» смотрит на меня уже не насмешливо, а повелительно, хоть во тьме и были видны лишь серебряные радужки. Незнакомец общался со мной без слов, без мимики. Велел подчиняться, его взгляд сдирал с меня кожу, сверлил душу, что вот-вот была готова съежиться как маленький, испуганный ребенок.
Лишь на миг меня охватило желание противостоять этому противоестественному, черному злу. Схватив картину, я бросил ее в потухший камин, намереваясь сжечь и покончить с этим навсегда. Холст упал на угли и пепел, поднял в воздух темную пыль, и прежде, чем она осела я одумался.
Этот портрет – настоящий шедевр. Я снова пробежал взглядом по искусной вышивке на камзоле, по серебру глаз, по часам, хоть и небольшим, но я отчетливо мог видеть фактуру дерева, каждую цифру на циферблате.
Это святотатство и кощунство. Настоящее преступление против искусства, на которое я не способен. Холст тут же оказался на прежнем месте. Пусть так. Пусть это не сулит ничего доброго, это – сокровище. Разве имею я право не ценить его?
Я не мог найти себе места весь день. Как загнанный зверь я бродил по квартире, из угла в угол под пристальным взором Ви. Картина, стоило мне только бросить на нее взгляд, вызывала у меня бурю эмоций. Она возвращала меня в квартиру Аллана, вызывала панику и тревогу, но так же тут же отгоняла эти мысли – будто загипнотизированный и вглядывался в бездну.
Не успел я опомниться, как наступила ночь. В своих тревогах и мыслях я провел весь день, и теперь поздно было что-либо предпринимать. Всё же выходить на улицу ночью смерти подобно.
Я был уверен, что до утра не смогу сомкнуть глаз, и это оказалось правдой, но лишь отчасти. Мне удалось провалиться в сон, видимо, паника серьезно меня вымотала, но глубокой ночью меня разбудил холодящий кровь вопль соседки. Он был столь пронзительный, что дом загудел проснувшимися жильцами – в нашем доме жило, кроме меня три семьи, одна на первом этаже, а вторая надо мной, на третьем. Я услышал как соседи сверху спускаются на крик, и решил присоединиться – уж толпой то мы точно справимся!
Соседка заливалась слезами, прижимая к груди тело своей маленькой дочери. Она вышла к нам, моля о помощи, но ничего, кроме стонов выдавить из себя не могла. Девочка лежала на ее руках, бледная, как мрамор. Её кожа была похожа на пергамент, если не считать двух алых точек-ран на ее шее. Мы знали, что это такое.
А я знал, кто виноват.
Я не нашел в себе сил утешить её. Я хотел раскаяться, сказать, что это я навлек на наш дом это зло, но не смог – знал, что стоит лишь намекнуть на это, меня либо убьют соседи, либо уже завтра вечером я буду гореть на площади. Но вид малышки, которую я знал всю её жизнь разбил меня. Медленно, шаркая я вернулся домой и запер дверь. Взгляд сам нашел Ви, смотревшего на меня с картины с триумфом. Не могу объяснить, как, но я чувствую его эмоции. И эта была противнее всего.
Я вновь сорвал картину со стены. Даже в ночной тьме я видел глаза незнакомца, сияющие, как давно забытые Норфельдом звезды. В желании хоть как-то поквитаться, я бросил холст на пол, изображением вниз.
-Не смей на меня так смотреть! – крикнул на картину я и пошел обратно в кровать. Завтра здесь будет инквизиция и я все им расскажу. О картине, об Аллане, обо всем.
-А ты не смей мне приказывать, - шепнул мне кто-то в спину. От неожиданности я даже подпрыгнул. Обернувшись, я увидел две серебряные точки на стене. Там, где висел портрет мужчины. Боясь пошевелится, я смотрел на них, не отводя глаз, не моргая.
И они моргнули первыми.
Входная дверь не поддавалась. Как я не пытался выбить ее плечом, как не молотил руками, как не звал на помощь – там, за дверью были лишь стенания убитой горем матери. Взгляд сверлил мне спину, но непрошенный гость больше не проронил ни слова, но я знал, что он по-прежнему тут. Смотрит на мое бессилие.
До самого утра я не мог сомкнуть глаз. Все выискивал, из какой тени на меня посмотрит Ви, но две серебряных точки так и висели на стене над камином, пропав лишь под утро. Тогда же открылась и дверь, причем сама, скрипнув так, чтоб я точно услышал. На первом этаже соседка упивалась своим горем, оплакивая невосполнимую утрату. Её залитое слезами, покрасневшее и опухшее лицо отпечаталось в моей памяти и на сердце. Глядя на нее, мне казалось, что она знает, что это моя вина. Что я привел саму смерть в наш дом, и у нее был лишь вопрос ко мне – за что? И на него я не мог ответить. Лишь понести заслуженное наказание.
Когда пришел инквизитор и катары я ждал их у дверей дома. Прохожие смотрели на меня, как на сумасшедшего бездомного, но это было не важно. Едва только увидев группу в рясах, возглавляемую мужчиной в черном с серебром мундире, я бросился к ним.
-Мастер инквизитор! Постойте!
Мужчина был явно старше меня. Легкая небритость, усталый взгляд, шрам на лице, рассекающий губы. Выглядел он устрашающе.
-М?
-Послушайте, я должен признаться!
-Всегда бы так, - сказал он своим спутникам обернувшись через плечо, и те хохотнули, поддакивая инквизитору.
-В общем в доме напротив жил мужчина, художник, - затараторил я, искренне желая искупить свой проступок, - ну не жил, он и сейчас жив, просто сидит как труп, весь в мухах. Вот, он вообще давно как странный был, всегда чушь нёс, а его не слушал никто, но вы ж меня выслушаете? Я у него картины взял, но эти картины нормальные, а потом пришел к нему, а он мне другую дал, вот…
-Так. Я понял.
-Правда? Я еще не…
Инквизитор невероятно быстрым движением схватил меня за лицо. Пальцы больно впились в щеки, да так, что я не смог даже пошевелить головой – инквизитор делал это сам, внимательно оглядывая меня с обеих сторон. Сделав это, он с силой оттолкнул меня от себя, да так, что я упал на спину.
-Иди проспись, шваль.
-Но я же… - я вытянул руку к нему. Мне всего лишь нужно было, чтоб он меня выслушал. Понял. Но в ответ я получил лишь пинок под ребра, да такой, что не смог дышать, не то, что говорить.
-Еще раз на глаза появишься, парни тебя так отделают, что на всю оставшуюся жизнь запомнишь, как отнимать время у человека при деле.
Его слова звучали тихо, заглушенные звоном в ушах. Хрипя и давясь слюной, я еле как поднялся на колени, и звон в ушах сменился жужжанием мух, от которых у меня похолодела кровь. Я хотел еще раз окликнуть инквизитора, но смог выдавить лишь сиплый хрип.
Девочку они унесли. Матери сделали выговор, за несоблюдение правил.
-Каждую службу говорим, а все без толку… - тяжело выдохнул инквизитор, отчитывая женщину, - в дом никого не приглашать, кто может – сам зайдет. Ночью детей одних не оставлять. Вампиры их с улицы зовут.
-Но она же спала! Окна закрыты, двери тоже, я ее такой нашла, потому что в комнату зашла проверить!
-Ну значит она пустила и окна за ним закрыла. Вампиры – они твари коварные.
-Мы с ней постоянно об этом говорили, что это опасно, - женщина пыталась убедить в правоте то ли себя, то ли инквизитора. Я наблюдал за этим, поднимаясь по лестнице к себе.
-Если бы так правда было, то этого бы не случилось. А так – сама виновата.
Инквизитору, видимо, надоел этот разговор. Он оставил за собой последнее слово и вышел из дома, не оглядываясь. Соседка же разразилась горьким плачем. Я не мог оставить её так одну.
Спустившись я слушал, как она заливается слезами. Погладив ее по плечу я сказал:
-Простите. Это моя вина.
По правде, я надеялся, что она взорвется гневом. Что она начнет бить меня кулаками, что бросится следом за инквизитором, скажет, что я во всем сознался. Но нет. Она посмотрела мне в глаза и покачала головой.
-Да нет, брось. Я сама не доглядела. Надо было чаще с ней говорить, как опасно, как… - она не договорила. Ей было бесконечно больно говорить о дочери в прошедшем времени.
-Да нет же, поймите, Аллан… - начал было я, но Джейн сбросила мою руку с плеча.
-Да при чем тут этот старый хер?! – она вскочила, - моя дочь умерла! Потому что я недоглядела! Я сама убила свою дочь, да как я теперь с этим смогу жить?!
Оттолкнув меня она заперлась в квартире, оставшись наедине с горем.
Стоило мне зайти домой, как дверь непривычно щелкнула и я снова оказался заперт в своей квартире. Однако теперь я не паниковал, не пытался ее выломать. Возможно, быть запертым наедине со злым духом – это бремя, которое мне теперь придется нести. Портрет стоял на кресле. По размерам холст был как раз в пору – можно было подумать, что Ви и правда, как старый друг дожидался меня. Сев напротив, я снова встретился с Ви взглядом. Как со старым другом, мы провели вместе часы, не требующие слов – мне казалось, что шедевр Аллана и так все прекрасно понимает.
Картина была не единственным наследием старого мастера. С полотном мне передались и его тревоги, и, в какой то степени безумие. Неделями я не покидал дом – дверь попросту не желала открываться, запирая меня вместе с моим новым, немногословным соседом. Ночами я вслушивался в жизнь, проходившую мимо меня, за стенами. Я слышал разговоры соседей, их плач и причитания. Их горечь утраты травила меня, но хуже всего было нести знание, что всё это – моя вина.
Я жаждал искупления, но в те дни, когда дверь, будто дразня открывалась, я выбегал к людям. Я просил их позвать инквизиторов, умолял выслушать и дать объяснить весь ужас капкана, в который я, по незнанию, угодил. Но все мои слова разбивались о глухую стену непонимания. Никому будто не было дела до того, что за страшное, проклятое зло таится в моем доме. И если Аллан пытался все исправить, направить свой чудесный пророческий дар во спасение, то во мне нет и толики таких сил: все что мне остается – это нести бремя вины, удушающим демоном сидящее на моих плечах. Я стал точно таким же безумцем, каким был Аллан до меня. Вокруг умирают люди. Я слышал, как соседка сверху оплакивает супруга, не вернувшегося с патруля. В один из дней квартира на первом этаже пустовала: от соседки осталась лишь полная горя прощальная записка. Но все, что я могу сказать: простите меня.
