dahabu

Истеричный колокольный звон разорвал благостную тишину предрассветного утра. Злые удары набата разом сдёрнули мягкое покрывало сна со всего лагеря. Лис скрипнул зубами и открыл глаза. Его отряд просыпался, больше половины людей уже были на ногах и пристёгивали оружие к поясам. Лис вскочил и проверил собственную боеготовность: рубаха аккуратно заправлена в плотные штаны, куртка с засаленными рукавами и заплатами на локтях застёгнута, пояс на месте, меч на одном бедре, кинжал на другом. Он быстро натянул сапоги и, прочистив со сна горло, громко произнёс:

– Лейтенант, десятника ун-Боро ко мне! Живо!

Молодой лейтенант с мягким пока пушком на подбородке и румянцем во всю щёку отсалютовал и кинулся искать десятника.

– И Бабулю найди! – Крикнул ему вслед Лис, уверенный, что его услышат. Природа щедро наградила его зычным голосом и крепкими связками.

Вегеций безмолвной глыбой возник из темноты и замер рядом, собираясь с мыслями.

– Монах, я уже неоднократно тебе говорил не подкрадываться ко мне втихаря. Я прошёл две военных кампании и бессчётное количество мелких стычек, у меня нервы ни к чёрту, могу и пырнуть.

Всё это было сказано будничным тоном, но угроза была реальной. Вегеций пожевал губы, поскрёб бороду, что-то там нашёл, рассмотрел в неясном свете костра и небрежным жестом бросил в огонь. Лис всё это время терпеливо ждал. Наконец Вегеций выдал:

– Салют мелкопоместному дворянству! Когда выдвигаемся, командир?

Лис решил не обращать внимания на издёвки монаха, впрочем, как и всегда, и спокойно ответил:

– Мы выдвигаемся, когда я скажу. У тебя есть ещё срочные вопросы?

Вегеций ухмыльнулся и помотал головой. Ему решительно нравился этот парень, рассудительный и хладнокровный – идеальный командир отряда, состоявшего на службе республики, с завидной регулярностью получавшего самые опасные задания и с честью или с большой долей везения с ними справлявшегося. Несмотря на заслуги перед отечеством этому отряду категорически не хватало понимания субординации в общении с большим начальством, за что почти каждый член компании был не единожды оштрафован и понижен в звании. Отчасти в этом был виноват сам Лис, он же барон Ласло Ирссон фон Борге, он до тошноты не любил выслуживаться и целовать напомаженные зады старых аристократов был не готов. Никогда. Его выручала выдержка, высокий интеллект и симпатия полковника республиканской армии фон Зельда. Поговаривали, что старый фон Зельд испытывает к Лису не просто отеческую любовь, но дальше слухов дело не шло. Никто в здравом уме не посмел бы озвучить подобные предположения в присутствии полковника или Лиса. Сплетни сплетнями, а голова выдана каждому в единственном экземпляре.

– Салют, капитан! – Из общего мельтешения теней вынырнул десятник и встал по стойке смирно. В его представлении это было просто стоять на двух ногах относительно прямо, заложив большие пальцы рук за широкий ремень. На ремне этом болтались амулеты, сплетённые из волос поверженных врагов, два огромных жёлтых клыка какого-то неведомого обитателя Дальних Равнин и маленькая тряпочная куколка. Несколько выбиваясь из общего ансамбля трофеев, эта куколка вызывала немало вопросов. Солдаты строили разные предположения: и что это куколка для захвата души человека, и что это заколдованная принцесса из страны Сиф, кто-то даже предположил, что в этой куколке заключён дух умершего дедушки. Десятник же просто таинственно молчал.

Личностью он был выдающейся, легендой. Именно поэтому капитан позволял ему вести себя несколько развязно. Да и разница в возрасте у них была значительная – Лис едва разменял четвёртый десяток, а десятник уже был дедом, дважды. По чести сказать, капитан был уверен, что эту куколку смастерила десятнику внучка, а он как гордый дедушка, не мог расстаться с этим сокровищем. Опыта этому старому прохвосту было не занимать, он прошёл всю республику вдоль и поперёк, а потом ещё раз в обратном направлении, побывал в пограничье, протопал половину Пустыни Радости, не единожды захаживал в Искристые горы, где они сейчас и встали лагерем. Такие бойцы в отряде на вес золота, хоть и доводят до белого каления. Вегеций искренне наслаждался вечным противостоянием капитана и его десятника и старался держаться к ним поближе. К тому же Мортимер ун-Боро, как истинный сын народа Дальних Равнин, всегда имел при себе бурдюк обжигающего пойла и не возражал против компании.

– А, Морти! Ты быстро, даже не пришлось тебя ждать. – Лис улыбнулся краем рта, прекрасно зная, что десятник ненавидит, когда его называют Морти, он только жене позволял такое. Увидев ответную кривобокую улыбку десятника, он скомандовал – Отряд выступает на деревню, готовность пять минут. Командование на тебе, я замыкаю. И где, чёрт возьми, Бабуля?

– Здеся я, сынки. Иду-иду. – Из-за спины Вегеция возникла груда тряпья, шаркающей походкой приблизилась к костру и вдруг выросла в два раза. Ну ладно, не в два, но в полтора точно. Рваное одеяло сползло с массивного тела и открыло взору косматую голову, не менее косматую бороду и широкую улыбку.

– Кому тут надо по жбану дать, капитан? – Бабуля аккуратно свернул старое одеяло и закинул его в заплечный мешок. Вынув из кармана толстой вязаной кофты почти беззубую расчёску, он пару раз с трудом провёл ею по буйной шевелюре и ещё раз по бороде. Это не помогло, никогда не помогало. Бабулины волосы росли самым беспорядочным и непредсказуемым образом, никакие способы борьбы с этим хаосом не приносили результата. Все это знали, Бабуля это знал, но он всё равно не терял надежды победить в этой войне. Наверное, его просто успокаивал этот ритуал. Всем нам хочется чего-то стабильного в этом безумном мире.

– Бабули нигде нет, капитан, – юный лейтенант, запыхавшись, влетел в круг света и осёкся, заметив громилу в старой вытянутой кофте, – я везде искал, – зачем-то продолжил он и совсем сник.

Бабуля обернулся, бросил равнодушный взгляд на юнца и поинтересовался:

– Новенький? Ставлю десять монет.

– Сколько ты ему дашь, Бабуля? Неделю, две, месяц? – Десятник с любопытством оглядывал молодого лейтенанта, прикидывая его силу и выносливость. Пока прогноз был неутешительным: пацан-то хлипковат, ножки и ручки тоненькие, хрупкая шея с торчащим кадыком, стоит боком, равновесие не держит, к тому же запыхался, оббежав лагерь всего-то пару раз. Нет, ненадолго он тут задержится.

– Даю ему неделю. Ты скидываться будешь, Вегеций? – Бабуля повернулся к монаху и подмигнул.

Вегеций, предвкушая развлечение, серьёзно сказал:

– Азартные игры, братия, суть дело злое и богопротивное. Но человек слаб, и я не исключение. Расписку возьмёшь?

Бедный лейтенант совсем сомлел, он переводил озадаченный взгляд с одного на другого и, набравшись храбрости, спросил:

– Брат Вегеций, о чём вы говорите? Я что, серьёзно болен? Почему у меня только неделя?

Лису, тоже поначалу наслаждавшемуся представлением, наконец, надоело:

– Они делают ставки, сколько ты продержишься в нашем отряде. Мне не очень везёт с лейтенантами, они всё время куда-то пропадают. – Капитан повернулся к десятнику – Морти, я, кажется, отдал приказ. Почему ты всё ещё здесь? Хватит языками молоть, выступаем!

Капитан развернулся и широкими шагами направился к отряду и двум другим десятникам, уже полностью готовыми к марш-броску.

Бабуля похлопал лейтенанта по плечу, наклонился, шепнул «неделя» и, хохотнув, последовал за капитаном.

Мортимер ун-Боро изобразил скорбное лицо, пробормотал что-то вроде «нам будет тебя не хватать» и, задев плечом лейтенанта, удалился. Лишь Вегеций остался и подбодрил:

– Не дрейфь, летёха! Будет день и будет пища. Нет, не то. Поживём – увидим. У тебя всё ещё впереди. Ты только не подведи меня, сыне, продержись недельку.

– Мне жаль прерывать вас, почтенный отец Луций, – в дверь со скрипом, выдернувшим нас из прошлого, просунулась голова одного из братьев, – надеюсь, вы простите мою дерзость, я и в мыслях не желал причинять вам неудобства...

– Да что же случилось, во имя Верховного? – Я глубоко вздохнул и заговорил уже терпеливее. – Что так напугало тебя, сын мой?

А он был напуган: высокий лоб в морщинах от постоянных, надо думать, тяжких размышлений, был покрыт испариной, из широкой груди на зависть любому борцу, со свистом вырывалось дыхание. Он бежал и очень быстро.

Стряслась беда.

Брат Гонорий, я, наконец, вспомнил его имя, сделал короткий вдох и выпалил:

– Деревня горит!

Нас с братом Эцием словно подбросило. Неужели они пришли? Мы не ждали их так скоро.

Я постарался выровнять дыхание и спросил у брата Гонория:

– Сильно горит? Как давно это случилось?

– Нет, не сильно. Чуть-чуть.

– Так горит или нет?

– Ну как горит, тлеет.

О Верховный! Сколько сил ты иногда требуешь от простых смертных! Я подхватил штаны со стула, натянул их прямо под сутану, заправил её в штаны и выбежал прочь из комнаты. Брат Гонорий бежал за мной, петляя по длинным коридорам монастыря. Мы ветром пронеслись по крытой галерее, не обращая внимания на братьев, работавших в саду, и даже не успев полюбоваться их трудами. Вскоре к нашему забегу присоединился брат Эций: он уже был одет в дорожную одежду, рубаху и брюки, а на ногах вместо привычных тихих сандалий, болтались тяжёлые сапоги.

Брат Эций, как я уже говорил, был весьма молод и полон сил, к тому же он был великолепно сложён: высокого роста, плечистый, с длинными руками и ногами, он мог бы стать выдающимся мечником, но рыцарским турнирам он предпочёл пыльное спокойствие скриптория. Несмотря на свой монашеский сан и покладистый нрав, брат Эций не отказался от фамильного меча, и сейчас тот был крепко зажат в руках монаха. В мирные времена Эций хранил свой меч в нашей оружейной, лишь изредка проверяя его состояние и при необходимости проводя профилактику от ржавчины. Сейчас ладони юного монаха был плотно сжаты, в одной – меч в ножнах, в другой – сумка с медикаментами. Лицо юноши было спокойно, ни капли испуга или паники, а в глазах можно было заметить искры азарта. Наконец-то хоть какое-то событие в череде скучных дней!

Брат Гонорий, в отличие от Эция, вообще не испытывал какого-либо воодушевления, наоборот он был напуган и ожидал худшего. Ему уже приходилось, если не видеть круукхов, то иметь дело с их жертвами, скорее с тем, что от них оставалось.

Мы добежали до крепких ворот, у которых уже стояли вооружённые братья, наш гарнизон. Я коротко кивнул главе монашеского воинства и встал рядом, наблюдая, как медленно открываются врата монастыря.

***

Костёр шипел и плевался – Дворжик опять бросил в огонь еловые ветки, с них капала смола и, взрываясь, разлеталась яркими вспышками. Ну мать его ети! Ничему жизнь этого засранца не учит.

– Дворжик! Так твою растак! Сколько раз тебе говорить, бери сухие ветки для костра. – Бааз понизил голос до яростного шёпота. – Вон берёз кругом хоть жопой жуй, на хрена ты в этот ельник полез вообще?

Дворжик моргнул и нехотя, не поворачивая головы к Баазу, протянул:

– Ну за березняком надобно на кручу лезти, а ели вота они. Тем более с искрами костёр как-то веселее.

– Веселее? Сейчас отлетит искорка, упадёт на чьё-нибудь одеяло и пффф. – Бааз изобразил звук горящего одеяла, как он его себе представлял.

Дворжик в ответ только глаза закатил.

– Если тебя бить начнут, опять, я просто в сторонке постою. Ладно? – Бааз махнул рукой и вздохнул. – Эх, молодёжь, не слушаете старших.

– Да ты всего на пять годков меня старше! Чего ты несёшь? – На этот раз Дворжик соизволил повернуться лицом к сослуживцу.

– Тут год за десять идёт, так что цыц, молокосос! – В разговор вмешался огромный, заросший по самые глаза бородой, монах. – Что вы разорались-то опять ни свет, ни заря? Темень ещё, хоть глаз коли. Ох, нет мне ни сна, ни отдыха, ни дома, ни пристанища...

– Ни дна, ни покрышки, – продолжил за него Дворжик и ощерился.

– Вот я тебе сейчас пошучу, малец! – Монах сунул кулачище Дворжику под самый нос. Дворжик скосил глаза на орудие праведного гнева и сглотнул.

Вегеций прибился к отряду лет семь назад, когда ещё был странствующим монахом. Младший сын небогатого дворянина, он не мог рассчитывать на папенькино состояние, весьма истощённое выпивкой и женщинами, и избрал для себя единственно верный путь – служение Верховному. Это был тернистый путь, преисполненный тягот и лишений, но в то же время предоставлявший разные возможности: приличное образование, непозволительная роскошь для отпрыска обедневшего дворянского рода, тёплое местечко – приход вместе с паствой и их пожертвованиями, и странствия, сиречь приключения. Вегеций предпочёл бы смиренно жиреть в каком-нибудь тихом приходе возле родового гнезда, но к моменту его выпуска из духовной академии все хорошие места были разобраны. А оказаться единственным образованным человеком в отсталом углу республики, на границе с чужаками, ему было как-то поперёк горла. В глушь его не тянуло, он был человеком столицы, жаждавшим изысканных развлечений, недешёвой выпивки и условно доступных женщин. Что ж, он был сыном своего отца.

Он хотел было вернуться в отчий дом, но там его, как это ни странно, не ждали. Папаша прямым текстом, не выбирая выражений, указал сыну на дверь да ещё подтолкнул его сапогом в зад для убедительности. Так недавний выпускник духовной академии, магистр богословия и перспективный священник, оказался на улице без средств к существованию. Он поскитался некоторое время по знакомым и бывшим дружкам, но, осточертев даже самым близким, направил свои стопы в широкий дивный мир.

Он стал странствующим монахом, бродил по глухим деревням, ночевал когда на постоялом дворе, если хозяин был добр, а когда и в лесу, зарывшись в палую листву и дрожа от холода и голода. В одном из очередных странствий он повстречал путников, совсем молодых ребят, которые шли в «большой город в солдаты» и решил составить им компанию. Так они беседовали о службе в армии, о подвигах и о геройстве весь путь до замшелого городишки на самой границе республики. Для деревенских парней это был самый что ни на есть большой город с рядами кривых домов, тавернами и даже целой площадью, где по праздникам проводили «ярманки» или, как в тот раз, был разбит пункт приёма добровольцев. А что на улице прямо под ногами грязь да кучи свежего навоза, так это, знамо, оттого, что «людёв и лошадёв» тут страсть как много. На то и большой город.

Вегеций от нечего делать, а скорее от голода, решил не отрываться от своих спутников, которые щедро делились своими скудными запасами и не просили ничего взамен. На офицера Вегеций произвёл неизгладимое впечатление, и тот, не задумавшись даже на секунду, аккуратным почерком армейской штабной крысы внёс имя Вегеция в списки. Так они записались в армию всем гуртом. А что? Харчи два раза в день, одёжка казённая да крепкое мужское братство.

– Что в сегодняшнем меню, братия? – Вегеций широко зевнул, развёл ручищи в стороны, и, потянувшись до хруста, встал рядом с Дворжиком и Баазом. Но они не успели ему ответить, их прервал звук колокола в деревне.

Конкурс для авторов страшных историй от сообщества CreepyStory, с призом за 1 место. Тема на май - свободная!

– Мама, папа, знакомьтесь, – это Оверлорд!

Родители бросили недоумённый взгляд сначала на дочь, а потом на того, кого она привела. Лохматое чудище в грязной чёрной толстовке и рваных джинсах неприветливо глянуло на них из-под сальной чёлки.

– Замечательно! – Восхитился отец. – А оно умеет разговаривать?

Сутулый Оверлорд прошамкал что-то вроде «здравствуйте» или «сдохните» – было трудно разобрать из-за его скобок на зубах, пирсинга на языке и, в целом, пренебрежения ко всем старше двадцати.

Тонкие ножки Оверлорда согнулись пополам, вероятно, в районе коленей, и костлявый зад, громыхнув, приземлился на стул. Стул жалобно скрипнул, он тоже был не рад знакомству.

– Присаживайтесь, – запоздало отреагировала мама, – будьте как дома.

Оверлорд тут же заставил её пожалеть о своих словах. Он без тени сомнения придвинул к себе чайный столик и стал угощаться всем, до чего мог дотянуть хилые, но цепкие ручонки.

– Отменный аппетит у твоего избранника! А откуда ты его… – отец пытался подобрать нужное слово. «Выкопала», «вытащила», «выкрала». – Откуда ты его взяла? – Да, вот так вроде нормально.

Дочь закатила глаза с выражением крайнего возмущения, но всё же ответила:

– Пап, ну ты чё? Прояви гостеприимство. Он ваще-то мой бойфренд.

Отец взял паузу, сделал пару вдохов-выдохов и решил проявить гостеприимство:

– Доедай уже эти бутерброды с икрой, Говнолорд. Нам не надо. Мы в прошлом году их ели.

– Пап, ну камон! – Дочь явно что-то хотела этим сказать. Но вот что?

– Оврлрд, – прочавкало существо и принялось пожирать шоколадные конфеты. Из бельгийского, мать его, шоколада. Конфетки падали в бездонную пропасть одна за одной. «Он их даже не жуёт», – про себя дивился отец, сжимая крепкие кулаки.

– Вальдемар, не цепляйся к мальчику! Mon dieu!

– Вот и я говорю, мудьё! Жрёт как не в себя!

Оверлорд изобразил обиду, ну или скуку. С таким-то лицом было неясно, есть ли у него вообще чувства кроме голода. А он закончил с конфетами и плавно перешёл к сушкам.

– Пап, короче, это мой краш. И я, нет, МЫ требуем уважения.

– Ува… Чего? – Отец приподнял левую бровь и ухмыльнулся. Явно без уважения.

– Вальдемар, mon amour, может, чаю? – Вмешалась мама и обратилась уже к пожирателю всего сущего, – Оверлорд, не желаете ли чаю? С сахаром, конечно, – поспешно добавила она.

Оверлорд угукнул и согласно мотнул лохмами.

– Жаль, к чаю ничего не купили, – заметил отец. – А нет, купили. Ты же принесла конфеты, дорогая? – Отец сделал вид, что ищет на столике конфеты.

– Камон, пап, не жопься!

Мама решила разрядить обстановку и, налив ароматного чёрного чаю в чашку тонкого фарфора, спросила:

– Оверлорд, а чем вы занимаетесь? Учитесь или работаете?

Дочь положила широкую ладонь на мосластое колено своего возлюбленного и ответила за него:

– Он музыкант. Играет на бас-гитаре в группе.

«То есть ни хрена не делает», – заключил про себя отец. «Зато жрёт так, как будто вагоны разгружает».

Мама наивно пыталась поддерживать разговор:

– Звучит интригующе! А какую музыку вы играете?

– Дэт-метал, – опять ответила дочь, – он такой талантливый!

– Талант – это здорово, только им не заработаешь. – Снова вмешался отец. – Кем работать планируешь, гитарист?

Оверлорд догрыз сушку, шумно глотнул чаю и со стуком отставил чашку в сторону. Вздохнул, подумал и, схватив кусок рафинада, закинул его в рот и стал крошить зубами. Все трое внимательно наблюдали за его действиями, ожидая ответа. Но тщетно. Юнец был занят уничтожением продуктовых запасов в отдельно взятой семье.

– Потрясающе! – Отец уже не мог сдержать своих восторгов. – Это не человек, это бездонная бочка. Что он будет делать, когда всё доест? Примется за нас?

Оверлорд сверкнул глазами и странно улыбнулся.

Мама наконец поняла, что разговор не клеится и обратилась к дочери:

– Мила, где вы познакомились?

Дочь с трудом оторвала взгляд от постоянно двигающихся челюстей Оверлорда:

– А в морге. У нас практика была, он там тоже был.

– С концертом? Гастрольный тур по моргам города? – Вальдемар, он же в просторечии Владимир, налил себе ещё одну чашку чая, не жалея заварки.

– Хорош, пап. Уже не смешно. – Мила собиралась продолжить рассказ про знакомство, но вдруг задумалась. – И правда, а что он там делал?

Семейство как по команде одновременно воззрилось на Оверлорда. Тот же невозмутимо грыз рафинад вприкуску с сушками. Чай, забытый в чашке, уже покрылся плёнкой и тихо остывал в сторонке.

Мила начала вспоминать их первую встречу. День не заладился с самого утра. Будильник по непонятной причине не прозвенел, ни первый, ни второй. Мила, зная свою привычку спать несмотря ни на что и даже вопреки всему, всегда заводила два будильника. Но в то утро что-то пошло не так, и Мила проспала. Причём сны ей снились на редкость гадкие: она бродила в темноте по сырому подвалу, с потолка капала вода, лампы дневного света гудели и мерцали, по углам метались тени, а под ногами сновали крысы. Они тыкались усатыми мордочками ей в кеды, цеплялись тонкими коготками за штанины, пытаясь забраться. Мила трясла ногами, откидывая крыс в сторону, но они продолжали настойчиво бегать рядом.

В полу она обнаружила деревянную дверцу, и, нащупав кольцо, потянула за него. Дверь не поддавалась. Мила упёрлась ногами в пол и потянула изо всех сил. Дверца слегка отошла от пола, в лицо пахнуло плесенью и сырой землёй. Мила потянула ещё и, наконец, открыла люк целиком. Внизу, как ожидалось, было темно и тихо. Она встала на корточки и сунула голову в темноту. Ничего. Вниз от люка вела небольшая железная лесенка, покрытая ржавчиной и землёй. Спускаться в люк Мила не планировала, но всё равно проверила ступеньки на прочность. Она отошла в сторонку и взялась за крышку люка, чтобы его закрыть, как вдруг краем глаза заметила какое-то движение. Резко развернувшись на месте, она стала вглядываться в темноту провала. Нет, показалось. Она перекинула крышку и с грохотом захлопнула люк.

Она вспомнила, что в телефоне есть фонарик, и полезла в карман куртки. Рука наткнулась на что-то мягкое и пушистое, Мила сжала руку и почувствовала сердцебиение. Вынув существо из кармана, она поднесла его к мерцающей лампе и стала разглядывать. Это было ни на что не похожее животное: маленькое, с короткой бархатистой шёрсткой и коротким тонким хвостом. Не крыса, не мышь, не хомяк. Мила поднесла его поближе к глазам, чтобы рассмотреть получше. Вдруг существо надулось, как шар, и раззявило пасть. Оттуда брызнула струя слюны и попала Миле прямо в глаза. Вскрикнув сначала от неожиданности, потом от боли, Мила швырнула гадёныша на пол и раздавила ногой. Раздался писк и тихий хруст. Глаза невыносимо жгло, она стала их тереть, пытаясь проморгаться, но от этого стало только хуже. Так она и проснулась, со страшным жжением, обнаружив, что во сне тёрла глаза краем одеяла.

Мила сползла с кровати и на ощупь пошла в ванную. По пути она чуть не влетела в маму, которая уже собиралась уходить на работу.

– Мила, я думала, ты уже давно ушла. Тебе ведь к первой паре сегодня? – Тут мама увидела воспалённые глаза дочери и красные отметины от одеяла на лице. – Что случилось?

– Не знаю, так проснулась. – Мила с трудом разлепила губы после кошмарного сна. – Мне ко второй, – соврала она и открыла кран. Набрав полные ладони, она опустила горящее лицо в холодную воду и сразу почувствовала облегчение.

– Не ходи сегодня в институт, – в проёме ванной стояла мама и с тревогой разглядывала Милу, – ты не здорова, mon petit oiseau.

– Всё норм. Сейчас умоюсь и поеду. У нас практика сегодня, в морг поедем, – слова звучали невнятно, так как Мила вытирала лицо полотенцем, – жмуров будем препарировать.

– Ну препарировать вам их не дадут, вы разве что издали посмотрите, пока будете блевать в сторонке.

Мила увидела мамину улыбку и улыбнулась в ответ.

– Ладно, иди уже на работу, – Мила неловко чмокнула маму в щёку, – ещё опоздаешь.

Мама погладила её по голове, и, помахав на прощанье, выпорхнула за дверь.

В спешке выскочив из дома и уже выйдя из подъезда, Мила вспомнила, что забыла студак и проездной. «А, пофиг», – Мила тряхнула головой и устремилась к трамвайной остановке. Трамвай уже закрывал двери, когда она влетела внутрь, больно ударившись коленом о ступеньку. Выругавшись, Мила плюхнулась на сиденье и стала оттирать грязное пятно на джинсах. Бесполезно, так только хуже.

– Оплачиваем за проезд, – пронзительный голос кондуктора раздался прямо над головой. Мила посмотрела на мощное тело, облачённое в оранжевую жилетку, подняла глаза выше до двойного подбородка с торчащими жёсткими волосками, до мясистого носа, покрытого капельками пота, и, наконец, до глаз, украшенных смелыми стрелками разной высоты.

– Оплачиваем проезд, – машинально поправила кондуктора Мила, – без предлога «за». Так правильно. Сейчас, – она стала рыться в карманах в поисках проездного.

– Тебя не спросили, соплявка! – Загремела кондуктор и, подняв голос, чтобы слышал весь трамвай, продолжила, – никакого уважения к старшим. Стою, жду ёё, а она и не чешется. Быстрей давай!

Мила бросила на кондуктора злобный взгляд:

– Я вас не оскорбляла, а только поправила. Вы поссориться хотите?

Кондуктор уже набрала воздуха в лёгкие, чтобы ответить малолетке как следует, когда в перепалку вмешался пожилой мужчина, что сидел рядом. Это был благообразный старичок, с аккуратной седой бородкой, отглаженными брюками со стрелкой и потёртым коричневым чемоданчиком на коленях.

– А ну отстань от девчонки, мымра! С утра всем уже настроение испортила. Брюзжит и брюзжит. – Старичок повернулся к женщине лет сорока за поддержкой.

Женщина моргнула и сказала:

– И правда, видите же, что студентка, не выспалась. Себя в её возрасте вспомните.

Ещё не отойдя от реплики старичка про мымру, кондуктор решила идти до конца:

– Я в её возрасте такой не была!

– Охотно верим, – подтвердил старичок и рассмеялся. Женщина подхватила смех. – Такой точно не была.

Кондуктор рыкнула и, пообещав разобраться с нахалами, ломанулась в конец трамвая, громко оповещая о своём приближении – Оплачиваем за проезд! – Люди расходились в стороны, как волны перед носом грузового корабля. Хозяйка трамвая шла к цели уверенно и хладнокровно, оставляя за собой борозду в плотном потоке пассажиров.

Прибыв на место назначения, Мила понеслась к центральному корпусу клиники, где уже толпились её одногруппники.

– Ты где была, блин? – Катька выскочила ей навстречу и ухватила за руку. – Сан Паоло про тебя спрашивал. Я сказала, что ты в туалете, живот типа болит. Ну эти дни. Ты всё веселье пропустила. Сан Паоло рассказывал, как себя вести в морге и всё такое, типа мы тупые. Ничё не трогать, типа, не мешать, не толкаться, ну всякое, ты поняла. Чё у тебя с глазами? – Катька имела удивительное свойство тараторить без остановки, не делая перерыва на обед и отдых.

– Да норм, не выспалась просто. Я так и знала, что ничего важного не пропустила. Всё веселье у нас впереди. Вот зайдём в морг, там какой-нибудь жмур на тебя нападёт и начнёт грызть твоё нежное тело. – Мила сделала страшное лицо и поклацала зубами.

– Ой, моё нежное тело! – Решила подыграть Катька, – нежить терзает моё невинное девичье тело. Ой помогите!

Из-за Катькиного плеча возник длинный нос с огромными очками и прокартавил:

– Воронова! Почему пропустила вводное занятие? Причина пропуска?

– У меня живот болел, Александр Павлович. Вам Катя разве не сказала?

Александр Павлович, он же Сан Палыч, он Сан Паоло, старший преподаватель лечебного факультета, аспирант и недавний выпускник их института, имел дурную славу среди студентов. При невысоком росте и тщедушном телосложении он был весьма, даже слишком амбициозен и уверен в себе. Поэтому не чурался пользоваться служебным положением для удовлетворения своих желаний. Студентки и даже некоторые студенты старались не оставаться с ним наедине. К сожалению студентов и удовольствию самого преподавателя декан считал Сан Палыча перспективным специалистом, увлечённым своим делом и иногда студентками. Ну с кем не бывает? И все жалобы учащихся оставались без ответа.

– Сказала. Раз ты всё пропустила, а там была важная информация, – продолжал картавить Сан Паоло, – пойдем в аудиторию, я тебе лично всё проговорю. – Он взял Милу за локоть и потянул в сторону, когда Катька вскрикнула:

– Гляньте, кто идёт! Вы охренеете!

И Мила, и Сан Паоло повернули головы в направлении Катькиного возгласа и правда охренели. По дорожке вышагивал Стёпка Казанин. Двоечник, дебошир, два раза уходил в академ и каждый раз возвращался, непрошибаемый и непобедимый. Легенда!

– Стёпа? Тебя ж того, – Катька даже забыла, что хотела сказать, – в армию забрали.

Стёпка улыбнулся щербато, сплюнул, пригладил вихор и радостно доложил:

– У них перебор. Все вакансии, говорят, закрыты.

Никто не понял, какие вакансии могли быть в армии и почему они закрыты. Ведь военком бывало лично бегал за каждым призывником, даже у любимой бабушки в деревне было не укрыться от длинной карающей длани Российской Армии.

– Так-с, Казанин! – Первым опомнился Сан Паоло, – ты чего пришёл? Это не твоя группа. Ты отчислен.

– Моя, моя. Меня уже восстановили, сам военком за меня просил. Говорит, я смышлёный парнишка, грех такого в армии держать. – Стёпка сиял от гордости, осознавая какие люди за него просили. – Вы ж, это, на экскурсию идёте? Так я с вами.

Александр Павлович посмотрел на Стёпу снизу вверх, но очень презрительно, и ответствовал:

– Это, Казанин, не экскурсия. А практическое занятие в морге клиник института. Это тебе не развлечение.

– Да пофиг! Всё равно я с вами. Мне декан сказал, что вы, Сан Палыч, возьмёте надо мной шефство. Так что куда вы, туда и я.

Сан Палыч слегка побледнел, что-то подсказывало, что он вовсе не готов брать шефство над Казаниным. Этот вопрос он ещё обсудит с деканом лично. Сейчас же пора выдвигаться, постояльцы морга хоть и мертвы, но всё же не будут ждать вечно, хотя бы в силу естественных причин. Хе-хе! Сан Палыч ухмыльнулся собственной шутке и скомандовал группе идти в сторону морга. Он пропустил вперёд девчонок и шёл неспеша, любуясь плавными движениями бедёр под тонкими джинсами.

Морг встретил студентов обшарпанными дверями на ржавых петлях и ещё более обшарпанными стенами коридора. Грязно-белая плитка на стенах и полу была оббита боками и колёсами каталок, на потолке через неравные промежутки мерцали лампы, создавая мрачную атмосферу. Ребята протопали по длинному коридору в гулкой тишине, у всех как-то отпало желание разговаривать в этом месте. Казалось, разговоры здесь неуместны, так же как и живые люди. Дышать тоже приходилось урывками, ещё не дойдя до холодильников, группа столкнулась с навязчивым, всепроникающим запахом. Он обволакивал, цеплялся за одежду, застревал в волосах, забивался в нос, мутил желудок.

Наконец, они свернули по коридору направо и вошли в святая святых местного патологоанатома. Чистый светлый кабинет, с белыми стенами и блестящими столами. На одном столе уже лежало тело, накрытое тканью, а рядом лежали инструменты и сверкали острыми краями.

Патологоанатом, высокий худощавый мужчина лет пятидесяти, с тонкими длинными пальцами, как будто созданными для этой кропотливой работы, кивнул ребятам и без слов указал, где встать. Его немногочисленные седые волосы сияли под светом ламп и как бы создавали нимб вокруг головы.

Мила посмотрела на тело, тихо и неподвижно лежавшее на столе. Было трудно поверить, что это был живой человек, который ходил, смеялся и строил планы на будущее. И вот он здесь, служит наглядным пособием для студентов третьего курса. Она всё смотрела и смотрела, далеко уйдя в свои мысли, как вдруг тело вздохнуло. Грудная клетка слегка поднялась и опала. Никто этого не заметил, разумеется. Мила потёрла всё ещё горящие глаза и подошла ближе. Тело как тело, холодное и твёрдое, не способное дышать. Но вот простынка слегка шевельнулась, заставив замереть от страха. Должно быть сквозняк, это единственно разумное объяснение. И, как будто вторя её мыслям, по помещению секционки пробежал ветерок, колыхнул короткие шторы и ткань на трупе. Лампы загудели, засияли ярче и одна за другой стали гаснуть с громким хлопком. Девчонки взвизгнули и бросились к выходу. Дверь оказалась заперта. Студентки испугались ещё больше и стали с остервенением дёргать ручку, колотить в дверь и звать на помощь. Всё это время патологоанатом непонимающе хлопал глазами и бормотал что-то невнятное. Он сунул руку в карман халата, извлёк телефон и стал набирать номер дежурного. На том конце сняли трубку, но вместо привычного «алло» они услышали шорохи, стук и прерывистое дыхание. После такого пробрало даже Стёпку и ещё одного их одногруппника, Витьку Самойлова. Они бросились к окну и попытались его открыть. Ручку заклинило, она никак не хотела поворачиваться, Стёпку применил силу и оторвал ручку к чёртовой матери. Окно, естественно, так и осталось запертым. Девчонки перестали колотить в дверь, Казанин перестал материться, Сан Палыч сомлел. Все затихли и с пустыми глазами пялились друг на друга. Хоть они и остались без освещения, темнота всё же не была полной, из-за штор пробивался тусклый свет и не давал сойти с ума от страха.

И вот в этой полной тишине в коридоре хлопнула дверь, потом ещё одна. Послышались шаги и тихий неясный шёпот, а по полу проскрежетало что-то очень тяжёлое. Девки очнулись от наваждения и навалились на запертую дверь секционки, уже не стремясь выйти наружу. У Милы тряслись руки и начинали дрожать губы, как будто она замёрзла. Катька же просто побелела от ужаса и хранила не свойственное ей молчание. Стёпка ломанулся к двери и стал вглядываться в грязное стекло окошка. Девчонки поскуливали от страха и плакали, Витька дрожащими руками пытался набрать чей-то номер, но пальцы не слушались, телефон выпал и с громким стуком ударился о кафельный пол. Все застыли.

Из-за закрытой двери раздался вой, шёпот стал громче, и отдалённый скрежет начал приближаться. Ещё несколько дверей холодильников открылось, и шарканье ног направилось в сторону секционки. Скрежет стал ещё ближе и отчётливее, подобрался к самой двери и затих. Стёпка встал на цыпочки, вглядывался в окошко, и вдруг отпрянул от двери. Он сделал два шага назад и упал навзничь, его голова звонко стукнулась о плиточный пол, ноги дёрнулись и всё снова затихло. Ребята смотрели на его тело, ещё не осознавая, что он мёртв. И даже постоянно увеличивающаяся лужа крови из-под его головы не могла убедить их, что для Стёпы всё кончено.

В дверь кто-то поскрёбся, как будто провёл когтистой лапой и стал дёргать ручку, пытаясь открыть. Студенты завыли и бросились прочь от двери, кто-то спрятался под столами, кто-то залез в шкаф, укрывшись сменными халатами патологоанатома. Катька схватила Милу за руку и потащила к окну.

– Надо разбить стекло! Ищи что-нибудь тяжёлое. – Катькины губы прыгали от страха, но Мила всё же смогла разобрать слова. Повернувшись, они увидели улыбающееся лицо по ту сторону окна. Кто-то прижался лбом к стеклу и вглядывался внутрь. Как только незнакомец понял, что его заметили, тут же перестал улыбаться и впился глазами в девчонок.

Мила подбежала, стала кричать и махать руками, пытаясь объяснить, что они заперты и нужна помощь. Незнакомец молча указал рукой на стул в углу секционки. Катька бросилась туда, схватила стул и, хорошенько размахнувшись, бросила им в окно. Улыбающийся незнакомец едва успел увернуться от осколков. Прежде чем их одногруппники кинутся на свободу, надо было убрать крупные куски стекла, торчавшие из рамы. Мила сдёрнула простынь с мертвеца, так и не сыгравшего свою роль, обернула тканью руку и аккуратно разбила оставшееся стекло. Потом они по одному, помогая друг другу, выбрались наружу.

Улица оглушила их звоном птиц и шумом автомобилей, а воздух показался сладким. Мила почувствовала лёгкое прикосновение, вздрогнула и обернулась. Незнакомец молча пялился на неё из-под густой чёлки и улыбался. Её пробрал озноб, но незнакомец быстро наклонился и провёл холодными пальцами ей по глазам. Мила улыбнулась, взяла его под руку как давнего знакомого и повела домой, знакомиться с родителями. Чёрный футляр для гитары парень вёз за собой, колёсики фуляра со страшным и почему-то знакомым скрежетом катились по неровному асфальту.

Моё детство не было счастливым или было – я уже плохо помню. Воспоминания иногда подкрадываются ко мне посреди ночи и тихо уходят, оставляя пустоту в душе. Что я помню отчётливо, так это день, когда моё детство окончилось. В этот день умерла моя мать, и я остался совершенно один. Мне было десять, но я казался семилеткой. Я всегда выглядел младше своего возраста. Наверное, виной тому моя низкорослость. Мама говорила, что это у меня от отца. «Мелкий ублюдок» – так она его называла, а когда я сильно доставал её расспросами об отце, то она называла так и меня. Как-то я спросил, почему же она вышла за моего отца, если так не любила его. Помню, как потемнело её лицо, как сжались от злости губы, как выплюнула она грубо: «Не выходила я за него!». Тогда она чертовски сильно поколотила меня и не подходила ко мне, когда я плакал от боли и обиды. Сейчас я не держу зла на неё, ведь тогда она колотила не меня, она колотила образ моего отца, который всегда видела во мне.

Даже став взрослым, я так и не смог избавиться от своего прозвища, любой острослов, сам того не зная, повторял слова моей матери. «Мелкий ублюдок» – я так привык к этому, что уже и за оскорбление не считаю. Мне ведь так и не удалось вырасти до размеров «нормального мужика». Даже сейчас, в расцвете лет, я всё равно больше похож на тощего бледного подростка. Так что всё верно – я мелкий, и я ублюдок, так как отца своего никогда не знал.

Соседка, тётка лет пятидесяти, дородная и дюже визгливая, как-то сказала, что я полная копия своего «чудного папаши», а, увидев, что я обрадовался, со вздохом добавила, что я к тому же идиот. Таким образом, я сделал вывод, что мой отец был чудаком или идиотом, но непременно благородных кровей. Просто мне страсть как не хотелось быть обычным деревенским оборванцем, а незаконным наследником какого-нибудь заезжего рыцаря. В моей голове долгие годы рос и креп образ благородного, но не шибко-то умного рыцаря, который в одном из своих странствий встретил мою мать, и появился я. Но ему пришлось уйти, ведь всем известно, что благородный рыцарь просто обязан совершать подвиги, про которые потом непременно сложат баллады. А как их совершать в убогой, пропахшей навозом и кислым молоком деревушке? Вот он и отправился, мой отец, хоть и любил очень маму и меня, в свои бесконечные странствия, полные ужасных опасностей и весёлых приключений. А мы с мамой остались «по уши в дерьме» – это, уже выражаясь словами матери, конечно.

Мать мою в деревне звали гулящей и совсем не удивлялись, что сынок-то её идиот. Я вот не понимал, почему она гулящая, ведь у неё совершенно не было времени на прогулки, она без продыху работала в поле и дома. Дома она работала чаще, так она могла заработать больше денег. «Лучше недолго полежать на спине, чем гнуть её в поле с зари до зари!». К нам приходили разные мужчины, в основном, наши деревенские, холостые да бобыли, но бывало, что и женатые захаживали, втихаря, конечно. В такие дни, а они случались довольно часто, гулять приходилось уже мне. Так что по соображениями моего детского ума, это я был гулящий, ведь гулял я где попало, и там, и сям, иногда до самой темноты и, по чести сказать, нисколько не расстраивался.

Наверное, я могу сказать, что детство моё было неплохим, по крайней мере, колотили меня редко, и то за дело, учиться не заставляли, я, по большей части, был предоставлен самому себе, и был тем вполне доволен. Уже многие годы спустя я, конечно, понял, что воспитание моё далеко от совершенства, и не так я бы стал воспитывать своих детей, если б они у меня были. Но я часто встречал детей, которым повезло и того меньше.

Кстати о везении. Вот уж за что я благодарен судьбе! С тех пор, как я остался сам по себе, мне невероятно, нечеловечески везёт. Я никак не могу этого объяснить, да и зачем, ведь хорошо же! Мне удавалось почти невредимым выбираться из самых серьёзных передряг и даже обзавестись каким-никаким капиталом. Бесконечное везение я считаю компенсацией от судьбы, которая развела меня и моего отца по разным дорогам.

Теперь вернёмся в тот день, когда трагически оборвалась жизнь моей матери. А для меня это была действительно трагедия, ведь при всех своих недостатках и небольшой ко мне любви, мать значила для меня много. Всё она для меня значила!

В тот майский день я, как часто бывало, гулял неподалеку от дома, где мама работала с мужиком из соседней деревни. Я наслаждался тёплой погодой. Свет яркого весеннего солнца слепил глаза, даже сильно зажмурившись, видишь такое белое сияние под веками. Солнечные блики мерцали на сочной зелени берёз, и вязко, нехотя, стекали в молодую тонкую траву за околицей. Мир, наполненный солнцем, звенел голосами птиц и стрёкотом насекомых. Наш дом стоял с самого края деревни, и сразу за ним начиналась роща — мои охотничьи владения. Я любил представлять, как брожу по узким тропинкам, вдыхая пряный аромат листвы и выискивая перепёлку побольше да пожирнее. Я был умелым охотником и следопытом, одинаково ловко управлявшимся и с луком, и с кинжалом. А уж силки и капканы я вообще ставил лучше всех, даже мой отец так не смог бы, если бы вдруг вернулся. Не было мне равных на всей земле! Всё это я воображал, сидя на пеньке во дворе дома или бродя вокруг, делая вид, что выслеживаю дичь. В рощу же я никогда и не заходил вовсе, уж больно густо росли деревья, так что и просвету нет. Страшно.

Вот и тогда я играл в охотника. Мне только что встретился олень, огромный, с большой гордой головой, а уж рога у него были такого размера, что и сейчас мне не хватит размаха рук, чтобы показать. Мы неподвижно стояли друг напротив друга, застыли, почти перестав дышать, и не отрываясь, смотрели прямо в глаза. Ноздри оленя чуть подрагивали, чуя опасность, в моей руке слегка подрагивал лук. Я выбирал момент поудачней, чтобы накинуть стрелу, за секунду натянуть тетиву и поразить оленя одним точным выстрелом. В мечтах своих я мог и не такое. Всё мог.

Из грёз меня выдернул резкий крик – облик оленя пошёл рябью и исчез в яркой белизне солнечного утра. Исчез и охотник, и вот у меня в руке уже не лук, а кривая палка, подобранная позавчера на лугу, и заботливо спрятанная на потом в густой траве у забора. Я не сразу уразумел, кто и зачем кричит. Голос был мамин, но кричала она странно, не так, как когда звала меня домой или ругала из-за порванной штанины. Потом я увидел свою мать (всё-таки она кричала) в разорванной нижней рубахе, с волосами бесстыдно рассыпавшимися по плечам. Так мне запомнился тот её облик – всё в ней выглядело бесстыдно: и нижняя рубаха, распоротая чей-то умелой рукой до самого пупка, и крепкие голые бедра в потёках крови – но вот волосы, растрёпанные, закрывающие пол-лица, почему-то показались мне особенно бесстыдными. Странная штука память.

Мать выбежала из дома со стеклянными от ужаса глазами, а из окровавленного рта её рвался уже не крик, а какой-то хрип. Она не звала, а хрипела на помощь. Она бежала, захлёбываясь кровью и сладким майским воздухом, запахом цветущих яблонь. Бежала до тех пор, пока не упала, запнувшись о мою ногу. Я стоял как истукан всё это время, все эти страшные пару минут, и не мог сдвинуться с места. Я не мог понять, что это – часть моего сна наяву или всамделишная жуткая правда. Мать рухнула лицом вниз и уже не поднималась, лишь продолжала хрипеть и скрести пальцами влажную землю. Я заметил на её спине громадное красное пятно, и, пока я стоял и смотрел, пятно становилось все громаднее. Оно меня заворожило, такое яркое, такое красное и такое неправильное. Очнувшись, я вдруг понял, что ничего не слышу: ни ветерка, ни пенья птиц, ни хрипа матери. Какая-то звенящая тишина накрыла меня. Матери не стало. Не стало и меня.

Думал ли я когда-нибудь, что буду желать чьей-то смерти? Никогда прежде и никогда после не испытывал я ничего подобного тому, что накрыло меня в тот роковой день. Ненависть, страх и отчаяние сбили с ног и утянули на самое дно, в темноту и холод. Помню, что осознание потери пришло сразу, вместе со злыми слезами выплеснулось моё горе. А вот понимание, что я теперь совсем один, и никому в целом мире нет до меня дела, оно пришло гораздо позже. Пожалуй, отчётливо я это осознал только через пару недель после случившегося.

С того дня события закрутили меня вихрем и помчались галопом, не давая ни вдохнуть, ни поразмыслить.

Я рванул с места, перескочив единым прыжком тело матери, со звериным рыком влетел в опустевший дом. Я крутил головой в поисках душегуба, отнявшего у меня единственного родного человека, но дом был тих и спокоен. Никакой негодяй не топтал сапожищами земляной пол, не усмехался кровожадно в усы, не размахивал кривым ножом. Не было в доме никого кроме меня, рычащего, стискивающего дрожащие кулачонки. Где же он? Куда он спрятался? Не мог же он сбежать, пока я был на улице. Из дома вела лишь одна тропинка, я непременно увидел бы его, мы бы обязательно столкнулись. Голова закружилась, в глазах поплыли черные круги, я тяжело осел на пол и пытался вдохнуть. Да что же это, милостивый Верховный? Что же будет теперь со мной?

Не помню, сколько я так просидел, я как будто выключился, выпал из мира. Когда я поднял голову, с удивлением обнаружил, что на улице стемнело. В доме тоже было темно, я кряхтя встал на ноги и поплёлся наружу. Как же мне не хотелось туда идти! Я знал, что увижу там, но не знал, что буду делать с этим дальше. Я безучастно прошёл мимо матери, стараясь не смотреть на её белые холодные руки в траве, руки, которые изредка гладили меня по голове или хватали за плечи, оставляя синяки и следы ногтей. Я побрел к соседнему дому, надеясь... Не знаю, на что именно я надеялся. На помощь рассчитывать не приходилось — нас не любили в деревне и всегда обходили стороной дом, даже, столкнувшись в шумной толкотне базара, деревенские отворачивались или кривили гнусные рожи. Когда я поднимался на пригорок, на котором стоял большой и крепкий дом с резными наличниками да широкой верандою я думал, что же я скажу, как объясню, что приключилось. И вот я занес руку, чтобы постучать в тяжёлую дверь, как вдруг у меня в мозгу вспыхнуло: «Они же слышали!». Наверняка слышали, но не вышли, даже носа не высунули из-за своей чёртовой дубовой двери. Я сжал кулаки, сглотнул слёзы и пошёл обратно к себе во двор: зажёг светильничек, в ветхом сараюшке отыскал ржавую лопату и пошёл к березовой роще. Я хотел выбрать место получше, потише и помягче. Кое-как выкопал неглубокую яму: лопата постоянно вываливалась из тощих рук и страшно мозолила ладони, к тому же у меня напрочь отсутствовал опыт «копательства». Я видел, конечно, как мужики в деревне копали картошку или рыли колодец, но то сильные мужики, а не мелкий оборванец с соплями до колен. Когда я закончил копать, ночная мгла накрыла двор наглухо. Даже лунного света не было, чтобы облегчить мне работу. Я отбросил лопату с занозистым черенком и подошёл к маме. Теперь мне надо было решить, как отнести её к роще.

Думаю, нет нужды пересказывать, как я, перекатил тяжёлое тело на спину, как, задыхаясь от натуги и глухих рыданий, тащил мать за босые ноги, сложил ей руки на груди и с ещё большим трудом спустил в могилу. Потом, срывая кровавые мозоли, долго забрасывал её землей, пока, наконец, обессилевший и опустошённый, не рухнул рядом и забылся сном.

Так начинается моя история, история того, кто известен вам под именем Луций. Зачем я заставил вас окунуться в самые чёрные мгновения моего детства? Я чувствовал себя обязанным рассказать, что сделало меня тем, кто я есть сейчас. Я хотел, чтобы вы вместе с тем убогим мальцом прошли весь путь, который прошёл я. Не верьте громогласным и пустоголовым святошам, что кричат по углам об Избранном. Никто и никогда в здравом уме не избрал бы меня «гласом своим», никакой Верховный не говорил со мною в тиши оливкой рощи. Откуда взяться оливковой роще в той грязной дыре, откуда я родом? У нас даже яблони-то росли кривые, и яблоки на них были жуть какие кислющие.

Я простой деревенщина, который страдал и любил так же, как и любой другой. Так же я был в отчаяньи и топил горе на дне бутылки, как бедолага Вегеций. Не слушайте тех, кто ставит меня превыше прочих. Я негодяй и бездельник. Я добрый сосед. Я пьяница и гуляка. Я верный солдат. Я человек.

***

Второе значимое событие произошло уже на второй год моих скитаний. Не стану говорить, как мне жилось после похорон матери. То были мрачные времена, когда я почти потерял человеческий облик и совершал поступки настолько гнусные, что и по сей день у меня болит душа. Я боролся за жизнь, цеплялся за неё в вонючих переулках, вгрызался в самое горло, рвал на куски, пил жадными глотками. Я всего лишь хотел жить, как любое существо, что ходит и дышит. Не буду вдаваться в подробности, дабы не пугать бедного брата Эция, что внимает моим словам и так аккуратно ведёт записи. Уверен, что от некоторых деталей моего отрочества этого набожного человека хватит удар. А я, видит Верховный, вовсе не хочу снова стать причиной чьих-то страданий.

В тяжком вздохе, что исторгла впалая грудь брата Эция, мне послышалось некоторое разочарование. Возможно, и вы, читая эти строки, тоже жалеете, что я упускаю столько важных на ваш взгляд подробностей. Добрый, тихий брат Эций едва переступил двадцатилетний рубеж, поэтому не вполне ещё распрощался с детскими мечтами о приключениях, ему, несомненно, не терпится услышать всё, что было со мною по эту и обратную сторону мира. Но простим брату и самим себе здоровое любопытство, некоторые секреты лучше хранить за самыми крепкими замками, и перейдём к следующей главе повествования.

Для апрельского конкурса CreepyStory

Фляжка опустела. Не так, чтобы внезапно, я ждал этого и боялся до усрачки вот уже пару часов, но все-таки был не готов. Когда последняя капля сорвалась с горлышка фляжки и попала на распухший язык, я со всей ясностью осознал, что мне конец. Если в ближайшие сутки я не найду воду — я труп. Буду умирать медленно и крайне болезненно. Если конечно меня не прикончит то, что следует за мной в темноте. Шансы найти воду стремятся к нулю, учитывая насколько в этой пещере сухой воздух. Я опустился на пол и прижался спиной к стене. Мне нужно отдохнуть и подумать.

Вот уже черт знает сколько, если я не сбился со счета, я блуждаю по этим пыльным коридорам, а нужного тоннеля я так и не нашел. Скорее всего я повернул не там, теперь уже не вспомню. Пути назад нет. Когда я впервые ощутил постороннее присутствие, и волосы встали дыбом у меня на шее, сам того не осознавая, я прибавил скорости и двинул в ближайший коридор, наугад. Мне хотелось как можно скорее избавиться от этого жуткого ощущения, укрыться от чего бы то или кого бы то ни было. Здесь никого не должно быть. Не должно! Но было. Иногда мне даже казалось, что их несколько. Но кто эти «они» и чего они хотят, мне думать совершенно не хочется.

Я закатал рукав и осторожно ощупал правую руку. Она сильно опухла, а место укуса горело и пульсировало словно живой организм. Я дотронулся до набухшей ранки и почувствовал, как из нее вытекает что-то горячее и липкое. В темноте невозможно разобрать. Замечательно. Просто чудесно. Если я не сдохну от жажды или от чего-то невидимого, инфекция уж точно меня добьет.

Черт, черт, черт! Будь ты проклята, Джесс! И будь дважды проклята моя жадность! Опять я повелся на байки этой чокнутой. Но Джесс Карпентер может быть очень убедительной, а она была так убедительна в ту ночь на пляже Копакабаны. Мягкий песок, тихий шелест волн, Джесс с ее шелковой кожей. Я закрыл глаза и вспомнил нашу песню: “Tall and tan and young and lovely the girl from Ipanema goes walking...”. Соленый вкус океана на ее бедрах, горячее дыхание на щеке и прерывистый шепот. Она шептала мое имя. Снова и снова. Томас. Томассс. Тооомааасс.

Кто-то стоит рядом. Я открыл глаза, но разумеется ничего не увидел. Волоски на шее снова встали дыбом, а по спине как будто кто-то рукой провел. Оно рядом, оно смотрит на меня, оно дышит. Я пошарил здоровой рукой в темноте: ни камня, ни палки, ничего, чем можно было бы хоть ненадолго отбиться. Боль в укушенной руке усилилась, я попытался сжать руку в кулак, но не смог — опухоль пошла значительно дальше ранки, и вот уже вся рука распухла, а кожа натянулась так, что, казалось, могла порваться.

Что-то зашуршало где-то слева, послышался тихий свист, и нечто, что стояло рядом со мной, устремилось навстречу свисту, задев меня щетинистым боком. Какое-то время я слышал только собственное хриплое дыхание и пульсацию крови в ушах. Напрягая зрение, я вглядывался в темноту и ждал. Наконец, оно появилось. Вместе с ним появился гул в голове, потом он нарастая достиг вершины и со звоном оборвался, как будто лопнула струна. Я ослеп и оглох.

Я отлично помню, как выглядела тварь, что меня в руку цапнула. Тогда у меня еще был фонарик, и я успел увидеть, как это случилось. К тому моменту я спустился по скользким камням у входа пещеры, обогнул небольшую расселину в полу, из которой шел желтоватый дымок, преодолел невысокий завал, протиснувшись в узкий тоннель, и, наконец, увидел высокие своды над головой. На потолке и стенах колыхались какие-то бледно-голубые нити, такие тонкие и прозрачные, что их легкий танец напомнил мне паутинку на ветру. Когда я посветил на них фонариком, нити отпрянули и прижались к стене. Я решил рассмотреть их поближе — вплотную подошел к стене и потрогал парочку нитей сначала концом фонарика, потом пальцами. Они оказались мягкими и немного липкими на ощупь, с еле заметными волосками вдоль ствола. Эти волоски цеплялись за кожу, как колючки на цветке репейника, а пальцы слегка покалывало.

Наигравшись, я достал карту. Развернув засаленный кусок пергамента, я попытался определить направление. Так, сначала я иду на северо-восток, что несложно, так как здесь только один тоннель, потом я упрусь в небольшое озеро, которое мне надо будет перейти вброд, и увижу два тоннеля. Мне надо выбрать правый и идти, не сворачивая, до широкой площадки с монументом. Монумент оказался на редкость паршивым, как я узнал позже.

И так я спокойно двинулся дальше, разглядывая окружающую меня красоту. А поглядеть было на что. Вскоре голубые нити сменились зелеными цветами, по крайней мере они были похожи на цветы: небольшая розетка из мясистых зеленых лепестков с длинными тычинками, с которых сыпалась ярко-зеленая пыльца, которая к тому же светилась в темноте. Запах у цветов отсутствовал напрочь, что в общем логично, так как насекомых я пока не встретил. Похоже, что они самоопылялись.

Я добрался до озера. Неглубокое, с кристально-чистой водой и полным отсутствием жизни. Это странно. Я встал на колени и понюхал воду — ничем не пахнет. Опустив туда руку, я зачерпнул немного и сделал маленький глоток. Ледяная вкусная вода. Черт возьми, я вообще не помню, когда я пил воду вкуснее. Я наклонился и стал пить воду прямо из озера. Напившись, я поискал глазами где бы мне перейти. Чуть поодаль под водой был сложена дорожка из камней — значит, мне туда. Неглубоко, всего-то по колено. Вода обдала меня холодом, забравшись по ткани штанов вверх до самых бедер. Я старался идти неспеша, чтобы не поскользнуться на камушках, которые так и норовили выскочить из-под ноги. Тогда я впервые почувствовал, что не один. Такие штуки ты ощущаешь каким-то звериным чутьем, тебе даже не надо видеть или слышать — просто чуешь, что кто-то на тебя смотрит. Я осторожно обернулся и стал светить фонариком во тьму, из которой только что вышел. Никого. Разумеется. Если ты украдкой следишь за кем-то, перво-наперво надо удостовериться, что тебя не видно. Достав из воды небольшой округлый камешек, я швырнул его в темноту. Ни звука удара, ни даже тихого шороха камушка о песчаный пол. Тьма заглотила мой снаряд, как черная дыра. Неприятная новость. Очень не хочется бродить по темноте со страшной барабашкой за спиной. Я нервно и громко рассмеялся, скорее чтобы себя подбодрить. Ладно, все барабашки потом, сначала — дело.

Выбравшись из воды, я отжал штанины и углубился в темноту пещеры. Вскоре я, как и ожидалось, увидел два тоннеля. Оба выглядели крайне негостеприимно: темные, низкие, с шершавыми стенами. На полусогнутых я просунулся в правый тоннель и стал осторожно продвигаться. Тоннель постоянно сужался, мне пришлось двигаться боком, обтирая плечами вековую пыль. Воздух стал заметно суше и тяжелее, я быстро запыхался, а по лицу струился пот, попадая в глаза и рот. Под конец пути потолок совсем опустился и стены стали еще уже, так что я ползком преодолел последний отрезок. Вывалившись из этой норы, я смог наконец вздохнуть полной грудью и размять плечи.

Подняв голову, я увидел ее. Широкая, ровная и гладкая площадка со ступенями по краю. Я достал носовой платок из кармана рубашки, намочил его водой из фляжки и тщательно вытер лицо. Его нещадно щипало от пота и пыли. Глотнув воды, я отправился прямиком к ступеням. Они тоже были гладкими, как и площадка, вытертыми тысячами ног. Вероятно, здесь было место поклонения какого-то давно исчезнувшего народа. Пока я поднимался по ступеням к площадке, я думал обо всех тех людях, которые жили и умирали за много лет до того, как мои родители вообще встретились. О чем они мечтали, к чему стремились, чего боялись, кому поклонялись — знает только время. Монумент обрушился на меня внезапно и необратимо. Закончив подъем, я осознал, что смотрю на лицо, если его можно так назвать, какого-то древнего ужаса. В нем не было ничего человеческого: острые скулы, разинутый рот, глубокие дыры вместо глаз. Эта жуткая морда была высечена из единого куска камня и поставлена на высокий мраморный пьедестал. Эта статуя специально была установлена так, что любой поднимавшийся по ступеням сразу же встречался с ней глазами. Было что-то завораживающе первобытное в этой роже, что-то дикое и притягательное. Я смотрел в темные провалы глаз и не мог оторваться. В ушах зашумело, по телу пробежали мурашки, и мне страшно захотелось прижаться лбом ко лбу этой статуи.

Очнулся я с трудом, как будто с похмелья: руки трясутся, ноги ватные, во рту сухо, и внутри все дрожит. Со стоном я встал на ноги и, обойдя гребаную статую по широкой дуге, захромал в тоннель. Я шел качаясь и в полнейшем тумане, силы покидали меня, поэтому я был вынужден держаться руками о стены. Сухой и теплый камень под ладонями служил отличной опорой в шатающемся мире. Вдруг меня затошнило, и я опустился на пол, чтобы не упасть. Пока я сидел так, стараясь прийти в себя, из углубления в противоположной стене появилось нечто маленькое и пушистое. Оно было размером с хомяка, покрытое длинной серой шерстью, с огромными плоскими глазами и маленькими лапками с цепкими коготками. Эта хреновина явно не их пугливых, подползла ко мне и стала разглядывать. Я не мог отделаться от ощущения, что меня рассматривают в качестве жратвы, но при этом воспринимать такую мелочь всерьез было странно — я бы мог прихлопнуть ее одним махом. Пока мы сверлили друг друга взглядами, из тела этой мелкой твари высунулось длинное и тонкое стрекало и ужалило меня аккурат в правую руку. Все случилось в мгновение ока: я почувствовал обжигающую боль, эта тварина втянула свое жало обратно и довольно урча укатила в темноту.

Если вас когда-нибудь кусал шершень, вы, наверное, могли бы понять какую боль я испытывал. Никогда до и никогда после я не испытывал такой исступляющей, всепоглощающей боли. В руку как будто ткнули раскаленным прутом и медленно его проворачивали. На глазах выступили слезы, а челюсти сжались так сильно, что я боялся раскрошить себе зубы. Рука немела и горела одновременно, я стонал и катался по полу. Долбаное мохнатое говно! Что это вообще за урод? Ядовитый ли он или просто зверски больно кусается? Что теперь будет с рукой? Твою же мать!

Целую вечность боли спустя я, наконец, смог подняться и пойти дальше. Перед глазами все плыло, голова кружилась, тошнота стала только сильнее, а руку дергало и жгло. Не знаю, сколько я так шел наощупь, еле переставляя ноги. Фонарик я успешно пролюбил. Горло распухло и вода, которую мне должно было хватить на путь туда и обратно, очень скоро закончилась. Наивный я намеревался зайти в пещеру, пройти по заранее прописанному маршруту, забрать Камень и, насвистывая, вернуться назад, даже не запылив сапог. Джесс уверяла, что дело-то плевое, раз-два и ты молодец. Камень мы бы потом продали коллекционеру, который по словам Джесс, был готов выложить за него неприлично большую сумму. А словом «неприлично» эта сучка вообще никогда не пользуется, считая его лишним в своем лексиконе, так как для нее не сущестует понятия «прилично-неприлично». Таким образом, нас ожидало сногсшибательное вознаграждение. Но это все теперь было далеко и как будто не со мной.

Итак, с появлением своего преследователя я разом потерял и зрение, и слух. Меня накрыло черным непроницаемым куполом, все, что я мог, это беспомощно шарить руками вокруг, пытаясь найти опору. Я стал махать кулаками, чтобы сбить с ног того, кто на меня охотился, но руки встречали только пустоту. Наконец, я выдохся и стал просто ждать. Я ощутил легкое дуновение на лице, а левой руки коснулось что-то шершавое и стало перебирать мои пальцы, по очереди прикасаясь к каждому. Я сжал ладонь и ухватился покрепче. Шипы впились мне в руку, но боли не было. Я стал ощупывать шипы, надеясь понять, откуда они растут. Это было похоже на спину какого-то животного, покрытую толстыми, но при этом гибкими шипами. Я понял, что это спина по хребту и мышцам, которые я нащупал под шипастой шкурой. Животное, если это было оно, было теплым и, кажется, не возражало против моих прикосновений. Вдруг шипы на его шкуре плотно охватили мою ладонь, и животное двинулось, а я послушно пошел за своей собакой-поводырем.

Мой проводник осторожно вел меня по коридору — он подстраивался под мой неспешный шаг и останавливался, чтобы дать мне передохнуть. Боль в укушенной руке немного стихла, но под кожей как будто кто-то ползал, и из ранки текло что-то вонючее. Наконец, мы достигли пункта назначения. Мой поводырь остановился и шипы на его спине отпустили мою руку. Волосы взъерошил теплый ветерок, я почувствовал легкое прикосновение на плече. Кто-то, наверное, хозяин этой «собаки», взял меня за руку, заставил меня раскрыть ладонь и опустил в нее что-то тяжелое. Я сомкнул пальцы и стал изучать предмет: гладкий плоский диск с тремя отверстиями, двумя маленькими и одним побольше, острые края диска неприятно удивили — я порезал пальцы в нескольких местах и, пока ощупывал диск, наверняка измазал его весь своей кровью.

Невидимая рука забрала у меня диск и слегка подтолкнула в спину. Я сделал пару шагов. Меня снова толкнули — я прошел еще немного, пока не ударился коленом о какой-то выступ. Я вытянул вперед здоровую руку и провел ею по преграде: шершавый теплый камень с круглым углублением на высоте моего роста. Тот самый Камень, за которым я сюда и пришел? Джесс сказала, что я пойму, как только его увижу. И вот, хоть я и не вижу ни черта, я каким-то шестым чувством понял, что это то самое. В руке снова оказался диск, вложенный туда моим заботливым преследователем, и я сам понял, что нужно делать. Я вставил диск в углубление в Камне, надавив на него, я убедился, что он крепко сидит и не выпадет. Потом мы стали ждать.

Кажется, я задремал, потому что обнаружил себя на полу, прислонившись спиной к стене одного из тоннелей. С запозданием я понял, что снова вижу. Слабый лучик света пробивался сквозь отверстие в потолке, а воздух стал свежее. Я поднялся, зашуршав подошвами о песчаный пол, посмотрел на свою правую руку и присвистнул от неожиданности. Вернулись не только зрение и слух, но и рука снова выглядела целой и невредимой. Ни жара, ни тошноты, даже пить не хочется. Я ничего не понимал, но решил разобраться со всем этим потом. Потянув носом воздух, я определил источник и двинулся туда. Плевать на Камень, два раза плевать на Джесс, я иду домой.

На самом деле никуда Томас не ушел. Его высохшее изломанное тело, больше похожее на старый чулок, лежало у самого подножья постамента. В глазах застыло выражение удивления, смешанного со страхом, рот открыт в беззвучном крике, а по брюкам расползалось пятно мочи. Ранка на его правой руке с треском лопнула и оттуда вперемешку с гноем и черной кровью выползли длинные серые черви, их встречал гордый родитель, охотно подставляя им свое пушистое тело. Черви втянулись в его маленькое тельце, и мохнатый урод урча покинул площадку. Молчаливый преследователь свистом подозвал альма и потрепал его по загривку, запустив тонкие скрюченные пальцы глубоко в шипастую шкуру, потом вздохнул и откинул капюшон. Это была Джесс. Точнее он выдавал себя за Джесс все это время. У него ушло довольно много времени на то, чтобы найти жертву и совсем ничтожное время, чтобы познакомиться и влюбить Томаса в себя. Эти смертные так падки на красоту, на все недолговечное и эфемерное. Они никогда не поймут истинной ценности жизни. Время. Лишь оно одно имеет значение, за ним стоит гнаться и его стоит бояться. Наблюдатели следят за течением времени с самого начала бытия, альмы выслеживают жертв для поддержания хода времен, а хогги передают жертв Камню. Он сам делает все, что нужно.

Хогг бросил равнодушный взгляд на то, что осталось от Томаса, свистнул альма и направился в один из тоннелей. “Tall and tan and young and lovely the girl from Ipanema goes walking”.