Серия «Родня»

И я поняла. У меня тоже алопеция.

Спать мы не могли — ни я, ни Рыжий, — так как понимали, что лысеем оба. Вот прямо сейчас, в эту самую минуту. И, судя по количеству выпавших волос, нам осталось недолго. Я живо представила себя лысой и пришла в ужас. Позвонила в скорую проконсультироваться, попросила соединить со специалистом по алопеции. Ну или с кем-нибудь, кто разбирается в вопросе.

Оператор сразу подумала на венерическое. Сказала идти в КВД, а в скорую звонить, только если нос отвалится. Я испугалась, что она бросит трубку, и сказала, что всё уже отвалилось, причём у всей семьи, а скоро станет ещё хуже.

Тут уже испугалась она. Но, когда выяснила, что речь про волосы, заявила, что ей всё понятно, велела ждать на линии и обещала сейчас же переключить куда надо. И переключила на врача.

У врача был приятный голос и странные вопросы про наркотики, про работу и про то, не бьёт ли нас с Рыжим муж. Я сказала, что нет у нас ни мужа, ни наркотиков, и причём тут вообще волосы. А он добавил, что алопеции у нас тоже нет. И что волосы у всех выпадают, и это нормально. Посоветовал меньше читать интернет, завести мужа и не заниматься хернёй. А, и ещё обратиться к психотерапевту. И повесил трубку.

Рыжий к этому времени уже отрубился, а я задумалась о том, что история с алопецией — очередной пример моего идиотизма (или ипохондрии, как тут предположили уважаемые мои читатели). Что бы оно ни было, Рыжий, судя по всему, благополучно это унаследовал. Странная у нас семейка, конечно, но уж какая есть. 

И тут вдруг — нате вам.

Собрались мы как-то в лес за орехами. На полпути сообразили, что складывать-то не во что, и помчали домой за тарой. И обомлели: обе наши бабушки дружно колдуют со спичками у пороховой печки.

— Ба!! Вы что это делаете? — выдохнула я.

— Разжечь хотим — кашу по старинке приготовить. В горшочке.

— Так печка же старая и не работает!

— Всё работает, просто её давно не разжигали.

Мы поняли: нам хана, соседям хана, бежать некуда. Но сознаться не смогли — трусость, знаете ли, и понимание, какие репрессии нас ожидают.

И мы ринулись отвлекать. По очереди. Илюха падал грудью на зажжённые спички, умирал от внезапно обуявшего его голода и приступов любви, а я тем временем перетаскивала снаряды — по одному — из печки на огород. Потом поменялись.

Самое ужасное, мы не помнили, что куда засунули, а, главное, сколько. Поэтому просто молились.

Нам тогда сказочно повезло. Моему отчиму изуродовало глаз, а его брату оторвало средний и указательный пальцы, когда они, детьми, швыряли в костёр такие же вот неразорвавшиеся снаряды. Но об этом я узнала сильно позже.

Повезло нам не только потому, что все живы и ничего не рвануло. Мы умудрились не попасться — даже представить не могу, что бы с нами сделали. И поделом.

А, ну и ещё каша. Вкуснее я не ела ни разу в жизни.

Первая часть тут

С музыкальной частью я справилась без проблем. Крошечная мягонькая тётя в чёрном костюме села за рояль, наиграла нехитрую мелодию. Ободряюще улыбнулась: «можешь напеть?» Я напела, это не сложно. Она захлопнула крышку рояля и пальцами пробарабанила ритм. Снова попросила повторить. Это ещё проще: мама часто так делает, когда о чём-то задумывается. У неё сильные и ловкие пальцы — пальцы гитаристки. Мне нравится следить за тем, как чётко и выразительно они выстукивают разные ритмы. Я сразу же пытаюсь повторить. Пальчики ещё детские и так звучно у меня не получается, но ритм я всегда воспроизвожу безошибочно.

Вышли из театра. Мама молчит, я понуро плетусь рядом. И вдруг меня будто прорвало:

— Вороне где-то бог послал кусочек сыра… На ель ворона взгромоздясь, позавтракать было совсем уж собралась…. Мартышка к старости слаба глазами стала, а у людей она слыхала…. и тд. и тп.

Я тараторила без остановки, басню за басней. 

Мама вздохнула: «Что же ты там-то молчала?» Я пожала плечами. А она просто обняла меня и рассмеялась.

В этот театр мы больше не вернулись. Но странное дело — ступор ушёл. Страх сцены при этом никуда не делся, просто с тех пор он больше меня не парализует. Наоборот, я начинаю говорить, говорить, говорить — всё подряд. Во мне как будто включается автопилот. И страх потихоньку отступает.

Атмосфера в нашем доме была, прямо скажем, идеологически неустойчивой. Растили меня как попало. Кто такой Ленин я не знала: портрет отечественного вождя революции впервые увидела в детском саду и сразу же решила, что это Пушкин. Неудивительно. В нашей читающей семье крупным теоретикам марксизма предпочитали классиков от литературы.

Видимо поэтому на книжной полке прямо над моим письменным столом торчал бюстик Пушкина с бакенбардами и кудрями. И как ни старалась я поймать задумчивый взгляд его гипсовых глаз, он романтично глядел куда-то мимо.

С чего я решила, что этот лысый, лобастый человек с бородкой похож на великого поэта всея Руси, не пойму до сих пор. Но мне было пять и хер теперь разберёшь.

Оказавшийся не Пушкиным Ленин был лишь началом пути. Если соберусь когда-нибудь писать свою версию трилогии «Хождение по мукам», обязательно включу туда «Детский сад» и «Школу». Скажу лишь, что в неканоническом смысле сад стал моим чистилищем, пройдя которое я могла бы претендовать на приобщение к лику мучеников. Но в советском государстве такое не приветствовалось. Пришлось выбирать путь воина и учиться совсем не по-ленински драться мешком для сменки, предварительно напихав в него учебников.

Вообще я поняла одно: то, что закладывается в детстве, не выпилить никаким психологам и психиатрам. Оно остаётся в нас навсегда, живёт себе где-то в глубинах наших душ и потихоньку отравляет жизнь нам и нашим близким. Простите за лирическое отступление в патетику.

Бюстик Пушкина, кстати, остался, переехал с нами в новую квартиру и Рыжий в детстве думал, что это Путин. Такая вот идеологическая инверсия:)

Полезла гуглить про крайне тяжелое, хотя в целом и так понятно. Но мне не нужно в целом.

Крайне тяжелое (предагональное) состояние — умеренная или глубокая кома, фубо-выраженные симптомы поражения дыхательной и/или сердечнососудистой систем.

Мы давно в разводе, почти не общаемся. Всё, что нас связывает — Рыжий, наш сын, и он лучшее, что могло случиться с нами обоими. По крайней мере для меня это так. Для Вани много лет было как-то иначе, с сыном он почти не общался, но мне сейчас на это всё равно. Мои воспоминания тёплые и светлые. Их столько сразу, что невозможно отбиться — всё лезут и лезут.

Когда мы познакомились, Ваня был чист и светел: высшего образования не имел, книжек не читал, искусством не баловался. Моим друзьям наш внезапный дуэт казался мезальянсом. В их кругу Ваня чувствовал себя неловко, как будто не к месту. Они умно шутили, цитировали классиков. Но потихоньку он втянулся: зачитал, увлёкся историей. В свободное время брал металлодетектор и катался с ним по российским городищам — всё мечтал найти клад. В итоге собрал большую коллекцию монет, которой хватило бы на парочку кладов. Про каждую монету мог рассказать целую историю. Попутно восстанавливал старинные горшки и сосуды — терпеливо подбирал черепок к черепку, бережно подгонял друг к дружке, склеивал почти бесшовно. Часами просиживал в исторической библиотеке, изучая старинные карты и документы.

Он жил в каком-то своем мире.

Он не был идеальным мужем. Не был идеальным отцом. Не был идеальным сыном. Но он был нашим неидеальным сыном, отцом и мужем.

После нашего с ним развода снова женился. Новая жена родила ему дочь. Потом села на соли. Потом подсадила его. Я до сих пор не могу понять, как такое могло произойти.

Он всегда был против наркотиков. Всегда. Говорил, что слишком многие из его окружения передохли от этой дряни. И что он не готов больше никого терять. И что трава — тоже наркотик. И ему плевать, хотите дуть — дуйте, но подальше от него.

Столько воспоминаний сразу, невозможно отбиться — они всё лезут и лезут.

Он редко пил. Поэтому кто в компании трезвый водитель? Ваня. Но однажды он взбунтовался: что я не человек? тоже хочу выпить! И выпил. И тут же захмелел. И захлопнул дверь, а ключи остались в квартире и мы ночевали в машине, тк запасные нам везли из загорода и довезли только к утру.

Помню, как внезапно у него начались сильные приступы — он думал, что сердце. Куча анализов, снимков, МРТ. Едем с ним на эскалаторе, он понурый, на меня не глядит. Вот, говорит, связалась с инвалидом. Оказалось — спина. Один сеанс у мануальщика решил проблему навсегда.

Помню, как поехала с ним на эти его поиски клада в Тверскую область на Рыбинское водохранилище. Нам обещали дом, баню, шашлыки. А там лес, палатки и дождь. Наша палатка — самая большая, самая мокрая и с комарами. Внутри всё хлюпает. Ночь, а Вани нет. Бродит где-то вдоль воды с металлодетектором, ищет. А я брожу без металлодетектора, с фонариком, ищу Ваню.

Помню, как он ненавидел Москву. И однажды летом в самую жару он уехал загород, а я осталась. Потому что мне с утра на работу. И мы всю ночь переписывались. Он присылал мне стихи, из которых я помню всего лишь строчку: …воздух чистый и прозрачный, только Кот без Кошки мрачный…

Он всегда называл меня Кошкой. Даже после развода.

Врач позвонил в тот момент, когда мы с деньрожденческим Рыжим, полным надежд и праздника, уже стояли перед входом в рестик. Сказал, что Ваня в глубокой коме и уже из неё не выйдет — полиорганные нарушения и повреждения мозга слишком серьезные.

И я стою на пороге в отупении и не знаю как держаться. За что держаться. И это я — богатырь, который всё всегда преодолеет, со всем справится.

И богатырь как-то совсем не по-богатырски пошла поревела на скорую руку в тубзике, промокнула глаза туалетной бумагой, пальцем вернула ресницы в стоячее положение и вернулась за стол — к сыну. Потому что нельзя раскисать. Не сейчас.

Вернулась домой. Позвонила его сестре и маме. Рассказала. Потому что богатырь и нельзя раскисать. Не сейчас.

Теперь сижу, пишу всё это и не знаю КАК рассказать Рыжему. А рассказать ему должна я — сама. Потому что богатырь. Потому что нельзя раскисать. Не сейчас.

Но я просто не знаю как.

— Какой ты, Коленька, хорошенький. Сколько тебе годиков?

Коленька молчит.

— Ты в садике был?

Коленька молчит.

— А это твои мама с папой, да?

Коленька молчит.

Тут мама не выдерживает.

— Коля, ну что же ты! Как не вежливо — не здороваешься, не отвечаешь!

Сквозь длинные, томные свои ресницы мальчик исподлобья смотрит на дядю и вежливо произносит:

— Здравствуй, дядя. Иди на хуй!

Вот, пожалуй, и всё, что нужно знать об интеллигенции.

В мои пять с половиной лет родители, наконец, раздуплились, что аутичные дети в школе приживаются плохо, и засунули меня в детсад. Решили, так сказать, провести социализацию экстерном, вроде пятилетки за три года. В моём случае за полтора. Это был полный провал: я и мои воображаемые друзья в дружный советский коллектив, полностью сформированный и укомплектованный, не вписались. Дети, многие уже с яслей, разбились на стайки и дружили по двое или по трое. А ещё дедовщина. В моём саду она была представлена Катей и Дашей. Эти две милые девочки, одна мелкая с косичками, другая крупная и рослая, изводили меня по всякому: дразнили, пинали, отжимали конфеты и компот. Я терпела молча и только глубже уходила в себя.

И вот однажды я притащила в сад Чучу, невзрачного, истрёпанного детской любовью плюшевого пса с грустными глазами. В Чучином облике было ужасно всё, кроме носа. Невероятной красоты был нос — большущая бусина сверкала и переливалась на свету как бриллиант. Кате нос сразу понравился, и она его откусила. Я сильно расстроилась и попыталась откусить нос Кате, но, по счастью, до конца не успела. Нас растащили. Катя плакала, Даша и остальные дети расступились и с опаской посматривали на меня. С того момента меня больше не обижали. И, кажется, именно тогда я решила, что насилие — лучший способ взаимодействия с этим миром. Кто сильный, тот и прав. Из замкнутой, но милой девочки я превратилась в гремлина.

В семье я неожиданно встретила мощную поддержку в лице деда: мечтавший о внуке, он всячески способствовал моему перевоплощению. Повесил в коридоре турник и начал тренировать во мне бойца. Я бегала кроссы, отжималась, подтягивалась, лазала по деревьям, плавала, каталась на беговых и горных лыжах. И дралась на смерть мешком для сменки.

Первая (и единственная на ближайшие шесть лет) подруга появилась у меня во втором классе. Звали её Вика, и она была полной моей противоположностью. До сих пор не пойму, что эта общительная девочка в красивых платьицах и кудряшках нашла во мне, социопатичном сорванце в старых трениках и штопанной куртке, с вечно разбитыми коленками и ободранными локтями. Однажды она просто подбежала ко мне на перемене и заявила: Привет, я Вика! Приходи ко мне на день рождения. В субботу. Придёшь?

С этого началась наша дружба, а заодно и моя истинная социализация. Как мне тогда казалось, Вика знала всё про внешний мир и про то, как он устроен. Она стала моим проводником.

— Ты кем увлекаешься?

— Как это «кем»?

— Ну там певцом или актёром. Ты обязательно должна кем-то увлекаться. Ну вот кто тебе нравится?

— Ну не знаю… — про Высоцкого и Железного дровосека я на всякий случай решила умолчать. — А ты кем?

— Я Томасом Андерсом из группы Modern Talking. Знаешь такую?

— Нет, но давай я тоже буду им увлекаться.

— Ты что! Так нельзя! Там есть ещё Дитер Болен, ты можешь увлекаться им.

Я понятия не имела, кто такой этот дитер, почему он болен, а главное зачем вообще кем-то увлекаться. Но мне очень нравилась Вика, и остаток второго и весь третий класс я старалась «увлекаться» изо всех сил: собирала значки, фото, кассеты, даже выучила пару песен. 

Именно Вика в седьмом классе вытащила меня из треников, переодела в юбку, воткнула в первые в моей жизни каблуки, накрасила и отправила на мою первую дискотеку. Вернувшись, я долго стояла перед стареньким зеркалом в коридоре. Оттуда на меня смотрела незнакомая и очень серьёзная девочка с тонкими ногами и большими печальными глазами. Чучиными глазами. Вика из гадкого утёнка превратила меня в девочку и научила жить наружу.

С тех пор прошло несколько десятков лет, круг друзей у меня несколько раз менялся. А я так и живу — Чучиными глазами наружу, книгами вовнутрь…