Серия «Яблоня»

Но сегодня всё было по-другому, потому что ночью (она готова была в этом поклясться) кто-то скрёбся за окном, и очень настойчиво. Наверное, это ей всё же привиделось во сне. Мальвина в этом тоже была не уверена, потому что сны обычно Мальве не снились. «Итак, - отмечала про себя Мальвина Афанасьевна, - на чём мы остановились? На поскрёбывании за окошком. Вот это важно. Оттого нужно удержать в памяти до шести утра, когда включится свет, чтобы записать и проверить».

Соседки по палате дружно похрапывали, поэтому Мальве не хотелось идти к окошку, чтобы их не разбудить. Соседки пенсионерки хоть и маразматички, частенько похлеще её самой (ха-ха), порой не помнили даже своих имён. Но Мальвину дружно недолюбливали. Она, конечно, догадывалась, за что – за излишнюю прямоту и острый язык, но что уж там себя переделывать? Поздно, коль дожила до девяноста с хвостиком лет.

Ей не терпелось встать с кровати и проверить, что там скреблось за окном, не терпелось так сильно, что аж чесались пятки. Но бодрый старушечий храп  соседок не прекращался, а голый, местами с облупившейся краской пол под ногой звучно скрипел.

К тому же ушлые и злобные медсёстры забрали из комнаты тапки, сказав, что на стирку. Но ведь Мальва точно знала, что они так нарочно, чтобы старушки не расхаживали ночами по коридору и в туалет не ходили, а использовали свои ночные горшки.

Вот это уж глупость, какая!.. В такую разве что поверят маразматичные соседки Мальвы, эти склонные к лести медсёстрам клуши Дашка и Гаша. За что и получали всегда добавочную порцию десерта на второй завтрак и на полдник. Жирели себе.

А Мальва внутренним чутьём чуяла, что с медсёстрами дело нечисто. Водили к себе ночами кавалеров. Бесстыдницы.

Она закрыла глаза, повторяя про себя, как мантру, своё имя. Мальвина. Мальва. Мальвина. Это нехитрое действо помогало привести мысли в порядок, и иногда даже вспоминались отрывки прошлой жизни, словно вырезанных из головы воспоминаний.

Она помнила, что в молодости была очень красивой. Тоненькая, высокая, с осиной талией, перевязанной в платье пояском, кучерявыми каштановыми волосами и чёрными глазами на бледном овальном лице с пухлыми красиво очерченными губами.

«Мальва, Мальвочка, Мальва, цветочек мой», - ласково звали, шептали нежности ухажёры, звали гулять, с шестнадцати лет частенько предлагали замуж.

Но гордая, пылкая Мальва всем отказывала. Её сердце ждало любви такой сильной, чтоб в жар бросило и горело в пламени вечно…

Романтическими грёзами, чепухой, по словам матери, была забита её голова.

Но Мальве было всё равно: она прилежно училась, чтобы уехать за своими мечтами в город.

Лучшая подруга, одногодка Прокофья, скромница из бедной семьи, жившая за селом у бабули, которую кликали знахаркой, с ней в город собиралась уехать и во всём поддерживала.

Так было, пока в село не приехал красавец Григорий. Лет двадцати. Высокий, богатый, шалопай и хулиган с озорными зелеными глазами и копной непослушных густых золотисто-пшеничных волос до плеч, что было совсем не модно, но как же ему, негоднику, шло.

Когда Мальва открыла глаза, в комнате было светло. Дашка храпела, а Глаша уже поднялась и, зевая, расчёсывала гребнем свои волосы.

- Доброе утро. - Вежливость превыше всего, такое было негласное соседское правило.

Дашка кивнула. Ну её… Мальва сразу потянулась к настенному календарю с живописным водопадом, проверяя, какой сегодня день и с усилием открывая ящик в древнем, что та рухлядь, комоде подле кровати, доставая оттуда тетрадь в клеточку. Ухватив шариковую ручку, она принялась читать вчерашние пометки. Вспомнила про свой день рождения, но так и не вспомнила, приходил ли Архипка. Это предложение оказалось подчёркнуто несколько раз. А ярко обведённая цифра 92 казалась невероятной и ей не принадлежащей.

Мальва крепко задумалась, вспоминая, кто же такой Архипка, но так и не вспомнила, расстроившись. Ведь внутри ныло от тревоги.

Дашка и Глаша, в одинаковых ситцевых халатах, обе румяные и накрашенные, хихикали, читая журнал для пенсионеров, одновременно пытаясь разгадать ещё одно слово в давнишнем кроссворде.

Щёлкнула дверь. Мальва очнулась. Навязчивые мысли о прошлом не собирались уходить. Только вот образы были размыты, нечётки, подобно старым фотографиям, и ускользали. Она вспомнила себя повзрослевшей и замужем за красавцем Григорием, помнила свой счастливый смех, в ответном смехе Григория намёк на тайну и что-то ещё, сокрытое в черноте, нехорошее, даже страшное.… Как вспомнила слёзы и уговоры Прокофьи, предупреждавшей о чём-то связанном с Григорием, и то, как, не поверив, выгнала подругу вон, но перед тем залепила хлёсткую пощёчину, обвинив в зависти и лжи…

Молодая некрасивая медсестра неодобрительно поглядывала на неё, ещё не одетую, вкатила тележку с лекарствами и тонометром для Глаши и Даши: обе тучные, в старости, как сёстры, похожие, досужие до сплетен, страдали гипертонией.

Умывшись, Мальва разглядывала себя в зеркале над умывальником. В морщинистом овальном лице ещё оставалась былая краса, не зря на неё засматривались обитающие в доме престарелых старики. Тонкие пальцы беспощадно, особенно в плохую погоду скручивал артрит, но все же вязала крючком себе в удовольствие да могла ещё заплести густые и в старости, пусть и седые, косы вокруг головы.

Внезапно на глазах выступили слезы, и пальцы затряслись, выпуская кучерявый локон. Воспоминание походило на яркий сон, слишком нереальное…

Яблоня, светящаяся янтарём во рву. Пахучий сладостью спелых плодов густой туман. И настойчивый шёпот, обещающий многое, только нужно заплатить.

Торжествующий смех Григория резанул уши, а в поцелуях был вкус спелых яблок, но каких же одуряюще-сладких. Он закружил ее, подняв на руки, до тошноты, но счастье звенело горкой золотых монет подле яблони скрепивших сделку. Только ожог порез ладонь на руке, когда смешалась её кровь и мужа.

… Манная каша, как всегда, практически не солёная, с комочками, не лезла в горло. А вот какао было в самый раз – вкусное, непереслащенное. Его-то и пила Мальва вприкуску с кусочком батона, отложив квадратик масла в сторону. Разве это масло? Маргарин, да и только. А он во вред! Может, и дожила до своих 92 лет благодаря тому, что маргарин не употребляла. Зато толстушки Даша и Глаша не брезговали вторыми порциями каши, выпросив у буфетчицы здоровенную ребристую сахарницу. «Ну и то-то же, здоровее будете», - кривовато улыбнулась Мальва в ответ на их извечные надуманные сплетни-пересуды.

Желудок вдруг скрутило, тошнота подступила к горлу. Она успела выйти из-за стола и, понимая, что до туалета не стерпит, блеванула прямо в мусорное ведро у двери.

- Мальвина Афанасьевна, идите в медпункт, или вас проводить? - всполошились завтракающие за самым удобным, у окна, столиком медсёстры, побросав толстенные бутерброды и початую плитку шоколада. Сами пили, небось, не какао, а кофе.

Её передёрнуло, как представила, стальную хватку тощей медсестры на плече. Хваталась некрасивая молодая женщина крепко, до синяков, в особенности, когда злилась, а злилась частенько, что тут скрывать.

Мальва покачала головой, сделала глубокий вдох, с трудом выпрямившись, и сказала, что сама доберётся. Легонький одобрительный кивок показал, что сильно не хотели бросать незаконченный завтрак медсёстры.

Она доплелась до своей палаты. Ну его в баню, медпункт! Там так скучно и холодно. Да и чем могут помочь ей таблетки, разве что дадут успокоительное, списывая все болячки на возраст. Медсёстры без стеснения и зазрения совести считали, что пенсионерки и так скоро помрут. Мол, по возрасту положено.

Мальва Афанасьевна совсем не чувствовала себя больной, понимая, что дело совсем в другом. Её чутьё предупреждало, подталкивало. Она выпила воды, набрав в стакан из крана, и села на кровать, крепко задумавшись. В комнате было так тихо, что можно было услышать собственное биенье сердца.

Вдох. Выдох. Чтобы сосредоточиться, Мальва закрыла глаза и начала восстанавливать в памяти вчерашний день, играя с крохотными обрывками ниточек воспоминаний.

Вспомнила про обещанный медсёстрами кусок пирога, которого так и не дождалась, взамен купили ей в буфете пирожок с повидлом. Пфф. Вот и весь праздник.

Вспомнила, что Архипка так и не приехал – любимый единственный правнук. И тут же сердце кольнуло. Пропал её правнук – чесали языком Дашка и Глашка. И снова так грустно на душе стало, хоть волком вой. Не верила, что мальчишка сбежал от Сергея Владимировича, не той он породы, чтобы сбегать. Её родимый Архипка слабенький, но терпеливый. Никогда не пропускал день рождение прабабки.

Эх, как же так случилось-то.… О внучке вдруг вспомнила и осознала, что та уже лет пять как в могиле. Сердце сдавило, и горячие слёзы обожгли щёки.

Таблетку бы боярышника или корвалола на сахар накапать и положить под язык.

Мальва подошла к общей в комнате аптечке, пополняемой из остатков пенсионных средств. За окошком снова заскреблось, обернулась.

За решёткой на карнизе сидела толстая трёхцветная кошка. Глаза, серые, яркие, по-человечьи умные, смотрели прямо в душу. Мальва скорее почувствовала, чем услышала в тихом из-за закрытого окна мяуканье: мол, впусти. Руки дрожали, сама ни пойми от чего, но окошко открыла, и кошка протиснулась сквозь прутья решётки, гибкая, вопреки комплекции.

- Эх, кошечка, и угостить нечем, - направилась, чтобы погладить кошку, уже думая, как незаметно спровадить. Погладила по голове, а кошка с урчанием уже и на кровати сидит и не на Глашкиной и Машкиной, где теплее и мягче из-за пуховых, подаренных родственниками одеял, а на ее, Мальвиной, стоящей практически возле двери, от тонкого матраса и растянутых пружин такой некомфортной.

Странно. Не просто оно ведь так – подсказало чутьё.

Кошечка улеглась на покрывале и всё так же гипнотизирующе в глаза смотрит. Надо ей молочка дать, попросить у толстушек в долг, взять из общего холодильника в коридоре… Мысли  Мальвы вдруг утонули в серых глазах кошки.

- Клюква?! - удивлённо воскликнула Мальва, понимая, что знает кошку. Пальцы самопроизвольно продолжали её гладить. Мальва присела на кровать, не отрывая взгляда от кошачьих глаз. И радостно вдруг ей стало, и страшно до жути, до противного холодного комка в горле.

Точно тёмной пеленой глаза накрыло. Вспомнила, что сила и в ней была от ребёнка нерождённого, первенца, которого не выносила, ибо терзалась сомнениями: дитя то не мужа, не Григория, а существа из яблони, морок наведшего, а затем обманом Мальву взявшего.

Вспомнила, как на коленях прощенье просила у Прокофьи, и подруга сжалилась, простила да помогла. Знала, как и что делать, от бабули-знахарки знания ей передались.

Отвар травяной выпила - и скрутило люто, что не продохнуть, а от потери крови чуть сама не померла, а Прокофья выходила.

Тогда-то и от мужа уйти пыталась, как прозрела, но не вышло. Григорий изменился сильно, тёмных сил от Яблони вкусил и знаний мерзких ещё страшнейших в своих непотребствах набрался.

Потом узнала, что искорка силы в ней осталась. То от младенца нерождённого, как пояснила Прокофья. Видеть вещи и события грядущие во сне стала Мальва и то, что увидела, остановило от бегства из села. Тогда с Прокофьей и мужиками ушлыми, поверившими отчаянно, решились дать Григорию отпор, остановить, пока не стало слишком поздно.

И мужики погибли все до единого, в живых остались только Мальва да Прокофья, чудом не иначе. Вот только Яблоню и существо сгубить не удалось, слишком силы от жертвенной крови напитались. Только усыпить, а землю вокруг святой солью посолить и освятить, чтобы кости Григория в ней не пробудились.

Но разве назовёшь жизнью такую жизнь в беспамятстве, с проклятьем ярым, злобным, не усмиримым ни покаянием, ни благими делами… Когда все дочери Мальвы по воле Яблони умирали в муках молодыми, а мальчики не выживали либо рождались хилыми, недоношенными, слабоумными… А сколько горя, сколько ужаса было в решениях, которые принимали обе старухи, когда душили подушкой младенцев, обнаруживая колдовской знак, как у Григория, на их теле.

К слову, Прокофье проклятьем было жить долго бездетной, переживая мужей. А ей, Мальве, помимо участи незавидной, год за годом злобной волей существа досталось терять разум и память, при этом оставаясь в живых, в здравии.

Она плакала, не в силах остановиться, а кошка всё смотрела и смотрела, заглядывая прямо в душу.

Цветастая кошка Клюква уж очень долго задержалась на этом свете, как и они… И тут Мальву пронзило искоркой, влетевшей из кошачьих глаз в её глаза. Померкло всё разом, в ушах лишь громогласное мяуканье. Она чихнула, от запаха палёной шерсти пришла в себя. Кошка исчезла.

Дашка и Глаша, довольные и сытые, вошли в дверь их общей комнаты с завтрака. Окликнули Мальву, она же, махнув рукой: мол, отстаньте! – лишила их подвижности и дара речи. Так и застыли пенсионерки с гримасой удивления: Дашка – полусогнутой стоять подле кровати, а Глаша – с открытым ртом и вытаращенными глазами, рукой хватаясь за газету на комоде.

Мальва расхохоталась, чувствуя в себе прилив кипучей энергии, как раньше, в молодые годы. В голове царила ясность, в теле – лёгкость. Она вспомнила, как, по совету провидицы Прокофьи, успела передать кошке остатки своей силы. Подруга, не объясняя причины, обмолвилась, что так надо.… И вот оно как вышло.

Мальва на мгновение зажмурилась: сила помогла расставить все ниточки по местам и осознать, что происходит и какова её роль в происходящем.

Нужно поспешить и закончить с прошлым.

Мальва обулась, накинула куртку, положила в карман деньги и ушла из дома престарелых, по пути отводя глаза всем, кто на неё смотрел.

Автобуса ждать оставалось ещё полтора часа. Здесь маршрутки не ходили. Идти пешком в райцентр тоже не хотелось: далеко и потратит силы.

Минуту-другую Мальва посвятила раздумьям. А потом всё же пошла, уповая на удачу.

Всё же она оказалась везучей. Тормознула старый жигуль. Водитель, мужчина средних лет, согласился подбросить бесплатно, благо по пути.

В эфире радио рокс, вещало шансоном, водитель подпевал. На отвороте зеркальца крепилась фотография двух кучерявых и конопатых близнецов лет пяти. «Наверное, это к добру», - настраивала себя Мальва, поглядывая в окно. Начался мелкий дождь. Водитель вопросов не задавал, но и о себе не рассказывал.

- Удачи, бабуля, - пожелал, притормаживая на площади.

- И тебе не хворать, сынок, - улыбнулась Мальва, выбираясь из машины. Накинула на голову капюшон, прячась от усиливающегося дождя.

Жигуль уехал быстро. На площади безлюдно. Фонтанчики отключили, и в их бассейны ветром наносило листья и сор. На памятнике Ленину, нагадив, оставили своё неприглядное послание голуби.

Она осмотрелась. Всё же как давно не бывала здесь. Вон как деревья и кусты разрослись, плитку поменяли, разбили клумбы. Пятиэтажки покрасили. Усиливающийся дождь попадал в лицо.

Простуды Мальва не боялась. И, как могла, поспешила, огибая узкие улочки дворов, сокращая путь к церквушке.

- Вам чего бабуся? - Молодая женщина в цветастом платке стояла за свечным прилавком.

- Ох, - вздохнула Мальва, упрев от спешки.  - Есть ли у вас освящённое масло?

- Для лампадок или в лечебных целях? - переспросила молодуха.

- Давайте и то и другое, да побольше, - ответила Мальва.

- А вы унесёте? - с сомнением переспросила молодуха.

В её чуть прищуренные глаза закралась тревога. Бабуся скупила все, что было в наличии, уложив в два пакета.

- Не тревожься, родимая, справлюсь. Бог поможет.

Взгляд молодой женщины смягчился. Поверила.

Мальва поставила на пол пакеты и набрала святой воды в одну из пустых бутылок, оставленных церковью для общего пользования.

Затем с пакетами в руках отправилась на остановку. Чутьё подсказывало, что вот-вот придёт автобус.

В селе было очень туманно. Что странно. Ведь в райцентре шёл дождь и никакого тумана не наблюдалось. Вот вышла, и сразу стало зябко. Мальва поёжилась. Туман нездоровый уж точно, отдавал запахом яблок. Принюхалась ещё раз, морщась, чуя мерзкий запах гнили.

Она шла по улице. Едва не заблудилась, только чутьё подсказывало, куда свернуть. Ни лая собак, ни шума, ни ветра. Только плотный туман вокруг.

Возможно, следовало сразу идти в овраг. Тем более что с туманом быстро темнело. Но так захотелось вдруг хоть одним глазком посмотреть на дом. Пусть издали, даже у калитки постоять!.. От воспоминаний и сердце заныло.

Родной дом. Там и стены родные, это тебе не казённая хата, куда Сергей Владимирович сдал, чтобы глаза не мозолила… Хоть и туман, а ноги сами дорогу нашли, не ошиблись.

Упёрлась плечом в забор, поглядывая на хату сквозь туман. Что там можно увидеть, кроме очертаний стен да крыши? А в памяти звёздочкой яркой улыбка малого Архипки и ручки его тёплые, ласковые, всем телом тоненьким прижмётся, когда обнимает, как котёнок тот доверчивый, ластится от сердца. Любил Мальву крепко, и той любви всегда хватало, чтобы чёрные сны и мысли унять. И себя за содеянные грехи не корить.

«Эх», - вздохнула тяжко, собираясь пройти мимо, как дверь открылась, крикнули, спрашивая:

- Кто там?

Замерла на месте, не хотелось отзываться. Ноги точно в землю приросли.

В куртке болоньевой тёмной мужчина на крыльцо вышел. Шапка вязаная на уши натянута. И то ли от тумана, то ли чудится, что лица у мужчины нет, а шевелится нечто непонятное, мелкое, извивается, как в муравейнике.

- Заходи, Мальвина Афанасьевна. Что за калиткой стоишь? Заходи, раз пришла.

Голос Сергея Владимировича ласковый, будь он неладен. Словно патоки наелся, и патока так и прёт изо рта. Никогда таким он не был. Особенно с ней. Притворялся заботливым, но чувствовал, что догадывается Мальва о притворстве.

- Заходи, Мальва, - в голосе приказ, и сам уже слишком быстро подле калитки очутился. И вправду лицо у него смазанное, бледное и в пятнах чёрных, и это не борода. Нет, живое, грубое, шершавое…

Сердце кольнуло – и как ошпарило, чутьё велело бежать без оглядки. Моргнула и чутьём ли, скорее силой, что Клюква отдала, увидела, что всё притворство. Не Сергей Владимирович это и не человек идёт к ней в болоньевой куртке, а тварь замаскированная.

И в мыслях враз прояснилась, вспомнила, что вода святая от нечисти помогает. Бутылку с живостью достала, пусть руки слегка и тряслись, крышку отвинтила и плеснула твари в лицо. Дым пошёл. Морок исчез. Существо корявое, недоделанное, голенькое. Лицо, коростой покрытое. Взвизгнуло от воды, задымилось, заверещало - и прочь по огороду бросилось.

Воды осталось мало, на донышке. Зубы стучали, но Мальва в хату вошла.

Смелости хватило, ибо спичек в городе она не купила. А тут и смесь запальную масленую сделать надо бы.

Эх, жаль, что упустила тварь. Теперь яблоня предупреждённая будет. Зубы стиснула Мальва и в хату вошла.

Тепло, чисто, едой пахнет, и с виду словно ничегошеньки и не изменилось.

Спички нашлись у плиты. Посуда в раковине грязная, навалена горкой. Много пивных бутылок под раковиной. То что нужно.

Мальва нарезала полотенце на лоскутки. Затем сходила в чулан. Там, как и надеялась, ожидали свои же запасы. Канистра бензина и ёмкость с керосином для запыленной керосинки, забитой за ненадобностью в угол. Эх. Она ещё помнила время, когда керосинкой пользовалась, электричество экономила, или обрубало его в непогоду.

Она надеялась, что средство сработает, что безотказно подействует смесь керосина и  освящённого масла. Но точно знала, что второго шанса это проверить у неё не будет.

Прежде чем выйти из дома, Мальва в коридоре глянула в зеркало и не узнала своего лица. Какая-то замученная древняя старушенция, бледная, как поганка, с фанатичным блеском в глазах.

До оврага добралась в сумерках. Туман окутывал здесь всё и вся, густой, омерзительно жирный, оседал липкой плёнкой на лице, без капли яблочного благоуханья, душа гнилью.

Как бы спуститься вниз?.. Страшно. Не видно ни зги. С пакетами в руках не получится. Пришлось взять в одну руку бутылку да ещё две разложить по карманам куртки.

Вздохнула, сказав про себя: «Бережёного бог бережёт», набрала в рот остатки святой воды.

Едва преодолела часть прогнившего деревянного настила с вбитыми прямо в землю палками – опорой для ног. Напали. Узловатые ветви живыми жгутами, оплели ноги, устремляясь вверх, чтобы повалить. В ушах насмешливый шёпот. И лезет вверх, пасть раскрывая, толкает, хочет укусить голова янтарноглазой собаки.

А после как плюнула водой на ветви, на пёсью голову!.. Из пасти собачьей, вместо лая, разъярённое змеиное шипенье! Но отпустили, уползли прочь живые ветви. То-то же.

Наконец спустилась. Совсем стемнело. Использовала капельку из той малости, что было в ней силы. И видеть сразу Мальва стала сквозь туман. Так смогла дойти до ямы, понимая, что если бы силы в ней не было, то точно бы в яму из-за тумана свалилась.

Речушка высохла. Земля перекопана. Освободилась, отжилась тварь в яблоне. Пульсирующими янтарными вспышками за ямой вспыхивал толстенный ствол яблони, словно приветствуя.

Нехорошо усмехнулась Мальва. Не обойти ту яму, не хватит времени, да и что терять уже.

Остатки силы использовала, чтобы перелететь яму по воздуху. Успевая подпалить фитиль одной из бутылок.

Удивительно: никто не бросился из ямы, не показался из тумана. Дали пройти свободно, словно ждали.

- Мальвина! - окликнули со спины - голос Григория и столько искренней радости в нём.

Задрожала от усилия не оборачиваться. Замахнулась, кинула бутылку в яблоню. Ух, как полыхнуло, обдавая жаром в лицо! Нечеловеческий вой оглушил. В спину вцепились острые когти, потянули назад, пробивая куртку, вспарывая до кости кожу. В мыслях голос твари верещал, обещая адские муки. Мальва лишь сильнее стиснула зубы. Лихорадочно думая… Руки нащупали в кармане коробок со спичками, спрятали за спину и наощупь чиркали, то вхолостую, то обжигая пальцы. Пока, наконец, вся коробка не запылала, и вот тогда она её достала, как и бутылку из-под пива со смесью масла и керосина. Подожгла фитиль и, делая отчаянный рывок, чувствуя, как влажный воздух лижет обнажённую спину. Как натягивается барабаном и лопается сорванная кожа.

И из последних сил  Мальва бежит вперёд, к яблоне, к стволу, бросая очередную бутылку прямо в открытую пасть в коре.

- Плавься и гори в огне, дьявольское отродье!

Огонь стремительно охватил ствол, жадно и беспощадно ринулся вверх.

Мальва торжествующе рассмеялась, кровавая пена пузырилась на губах. От жара она ослепла, дышалось тяжело, с присвистом, но умирать было не страшно.

Неистово рокотала, шипела и визжала, подыхая, тварь, тщетно пытаясь потушить огонь. Но не по силам ей, нечестивой, как и всем растерявшимся прихвостням Яблони, одолеть освящённое масло. Огонь, очищая, пожрал всю скверну на своём пути.

Взрывом Яблоню разнесло в щепки. Смердело гнилью и кровью лопнувшее в гнезде из корней сердце. Туман наконец-то поредел и исчез.

Моросящий дождь прорывался с небес, прибивая пепел к земле.

- Я закурю?- напросился Гаврилыч, тот, что был пошире в плечах и потолще Димыча.

Следователь продолжал раз за разом набирать номер участка, слыша в ответ: «Абонент временно не доступен». Про себя чертыхался.

- Разве здесь можно заблудиться? - обратился он к Марату.

Коновалов покачал головой, поясняя, что в посёлке от силы восемь-десять домов и овраг.

Вдруг завыла овчарка Копейка, жалобно и надрывно, и побежала, потянув поводок.

- Едрить.… Стоять! - вырвалось у молодого опера, бросившегося в погоню.

Марат не удержался и фыркнул, на что следак с плечистым Гаврилычем посмотрели косо.

- Что-то мы, как дети малые, растерялись! - хохотнул Гаврилыч и расплылся в улыбке. Затем достал рацию, включая и называя кодовое слово.

В шипенье помех раздался звук ветра или то снова из тумана завыла Копейка. Следователя пробрало. До мурашек, до кислого привкуса во рту.

- Евгений Петрович, скажу как есть… - начал Гаврилыч.

На что следователь дал понять жестом, что и так тревожно.

Крик боли, затем одиночный выстрел разорвали тишину.

- Я за Димычем! - крикнул на бегу Гаврилыч, выхватывая из кобуры пистолет.

- Могу я чем-то помочь? - спросил Марат.

Следователь пару секунд думал, напряжённо вглядываясь ему в лицо, затем снял наручники.

- Давай дуй в село, попроси помощи. Если связь есть, то позвони в город, скажи, что от Щура. Ну, что стал, етит-дрить, погнал, пока я не передумал!

Руки после наручников заметно покалывало. Марат посмотрел по сторонам, надеясь, что выбрал верное направление, да побежал. Туман за его спиной сгущался.

Евгений Петрович ещё раз проверил рацию. Затем вынул пистолет из кобуры и направился за Гаврилычем. Всё ощутимее пахло яблоками. Списать запах на галлюцинацию не выходило.

Село ему детально описал ещё в райцентре один из местных жителей, у которого там проживала мать.

Следователь помнил, что за ржавым покорёженным знаком следует спуск в овраг. Да и тот едва виднелся, утопая в плотном тумане, который, вопреки всем законам природы, не спешил исчезать.

- Эге-гей! Гаврилыч! Димыч! Але! Есть кто живой?! – приблизительно через полчаса блужданий таки крикнул следователь, никого не обнаружив.

Несмотря на сырость, он весь вспотел, да и боль простреливала колено. Выдохнув, он снова позвал:

- Эй! – и на этот раз отчётливо услышал звук шелестящих листьев и тоненький детский смех, от которого мороз прошёлся по коже.

Марат и подумать не мог, что полицейские его отпустят так просто. Чего уж проще сделать: вернуться в село, позвонить, вон хотя бы от бабы Марфуши.

У той в доме несколько телефонов, даже вай-фай имеется, для того чтобы обожаемая внуками бабуля не пропускала любимые сериалы и, если что, вызывала скорую помощь. Сердечница Марфуша боялась инсульта и инфаркта до умопомрачения.

Вот и овраг. Как тут запутаешься… Проржавевший указатель тут как тут. Дальше находился заброшенный колодец, там и развилка. И домики сельских, что побогаче, стояли практически рядом. За ними широкая дорога с огромными огородами, по бокам закрытыми тщедушными заборами,

Себе Марат участок огораживал сеткой, это лучший вариант: дёшево и сердито. Как же тихо вокруг... И не видно из-за тумана. Такого тумана за свои двадцать пять лет, прожитые в селе, Марат ещё не видел.

От бега он весь упрел, запыхался, чувствуя на нёбе вкус яблок в карамели, навеянный прямиком из детства. От вкуса этого брала жуть. И сколько Марат ни останавливался, чтобы осмотреться, всё никак не удавалось сориентироваться.

Заплутать в деревне, в которой, считай, родился... Ну, честно, от осознания этого ему хотелось рассмеяться.

Как же по-дурацки выходило.

Что-то зашуршало. Марат обернулся. Дыхание спёрло. Он не верил своим глазам: по дороге ползли увитые зелёными молодыми листьями прутья.

- Ни хрена се, чё творится! - выдавил Марат и побежал.

… У Евгения Петровича, следователя, от тумана слезились глаза. Голос охрип. Его, словно специально водили по кругу. Хоть он и не раз останавливался с намерением вернуться назад, неоднократно брал в руки рацию, телефон… Всё оказывалось бесполезно. Только помехи и полное отсутствие сигнала связи.

Внезапно от бессилия нахлынула злость, в голове следователя возникла беспорядочная круговерть образов. Евгений Петрович снова остановился, выдохнул. Вдохнул, убеждая себя, что такого в реальности просто быть не может, верно?

Скулящая, взъерошенная Копейка неожиданно вынырнула из тумана, жалобно льня к его ногам.

- Ох ты, девочка, - Евгений Петрович присел, схватил её за ошейник, погладил по голове. Влажно блестевшие от испуга шоколадные глаза собаки смотрели с тоской и ожиданием.

Евгений Петрович велел Копейке идти за ним, дав команду привести к Гаврилычу и Димычу. Но собака упрямо мотала головой, отказываясь  двинуться с места.

Всегда послушная ранее, беспрекословно выполняющая команды служебная собака отказывалась сейчас повиноваться. Чем не шуточно встревожила Евгения Петровича. Так ничего не добившись от собаки, он снова в одиночку возобновил поиски.

Марат в отчаянии зажмурил глаза. Затем снова открыл. Наваждение не проходило. Хорошо хоть, ползущие вслед прутья исчезли. Туман оставался на месте, а родное село точно испарилось.

Сколько он ни бегал, ни искал, но находил только заброшенный колодец и спуск в овраг.

- Вот сука!.. - решившись, выдохнул Марат и начал спускаться в овраг.

Кривые, трухлявые от дождей, сырости и червей ступеньки угрожающе скрипели под его весом. А перила сохранились, лишь благодаря узловатым кореньям хмеля да цепкого вьюна, опутавших их собой, как и ступеньки.  Несколько раз Марат едва не оступался. Нога зависала над пропастью, грозя провалиться. А в самом конце спуска он с чертыханьем поскользнулся и сел на пятую точку, с остервенением выругавшись.

Янтарное свечение пробивалось сквозь молочно-белый туман, образуя форму гигантского дерева. Марат крякнул и протёр глаза. Не помогло. Затем снова зажмурился, вновь открыл глаза и неверяще покачал головой, присвистывая:

- Твою-то мать!..

Любопытство вопреки всему заставило пойти посмотреть. Вскоре туман расступился, и Марат увидел зелёную от листьев яблоню, испускающую яркий янтарный свет. На ветках, помимо листьев, расцвели цветы, и он принюхался: вот точно – сладко благоухали бело-розовые лепестки. Одновременно с цветами на ветках, что совсем уж нереально, красовались зрелые, красные яблоки.

Он потряс головой. Наваждение не исчезло. «Если я действительно сплю, - подумал Марат, протягивая руку к яблоку, - то не грешно будет и съесть один плод…»

- Остановись! Ты недостоин! - голосом брата грозно прошептали над самым ухом.

- Костик, братишка!.. - с радостным удивлением выдохнул Марат, но никого вокруг не было. Только янтарный свет и густой туман.

В тумане тенью мелькнуло что-то скособоченное, тёмное и расплывчатое. И показалось, что у тени вместо рук были обросшие листьями ветви. Это точно не сон – у Марата тревожно ёкнуло сердце. Он сделал шаг назад и неожиданно уперся спиной во что-то. Спину закололо и припекло. Он задрожал, вдруг понимая, что нет сил обернуться.

Голосом брата произнесли:

- Все платят по счетам.

От этого столь родного и одновременно чужого голоса Марату стало так жутко, что мочевой пузырь опорожнился. Горячее пятно растеклось между ног. Он не шевелился, пока тугие лиственные жгуты оплетали тело. Но заорал во весь голос, когда земля под ногами провалилась, забивая комками и пылью ноздри и рот.

Данила так и сидел под домашним арестом в своей комнате. Компьютер был под строжайшим запретом, заблокирован новым паролем, а телефон мать забрала с собой.

Мальчишка не мог спать, и еда не лезла в горло. Оставалось только тупо сидеть или лежать, уставившись в потолок, что в потоке собственных терзающих мыслей было невыносимо.

Гиперактивный Данила Стрельцов и на уроках усидеть не мог, а тут такое наказание.

От нечего делать ему пришлось достать с верхней полки коробки с пазлами и составлять картинки из диснеевских мультфильмов, но вскоре бросить и разрыдаться. Ну, за что такое с ним? За что?!

Собственный всхлип неожиданно сменил тихий шорох за окном. Затем в стекло легонько поскреблись. Что за шутки?

Данила подошёл к окошку, отвесил дневные полупрозрачные шторы и, конечно же, ничего не увидел сквозь плотный, густой туман, но всё же для собственного успокоения спросил:

- Кто там?

И вздрогнул от тихого знакомого голоса:

- Это я Костя.

- Костя! Костик, сейчас! – Сердце мальчишки  от счастья буквально запело, радостно заколотившись в груди.

В тумане фигуру за окном как следует было не разглядеть. Проступали лишь одни очертанья. Вот только промелькнуло и исчезло скрытое зелёным капюшоном лицо. Хотелось крикнуть, чтобы Костя подошёл к двери, но тут же Данила вспомнил, что заперт. Поэтому мальчишка стал открывать пластиковое окно, чтобы хоть поговорить. Стальная витиеватая решётка – едва ли кот пролезет, – не позволяла вылезти из окна во двор.

- Костя, Костя! - закричал Данила,  распахнув окно и сразу учуяв в тумане отчётливую нотку гнили. Так пах бы компост, если к листьям добавить рыбные головы да куриные кости.

Запах насторожил, как и фигурка в тумане, в зелёной куртке, с накинутым на лицо капюшоном. У Костика точно такой куртки не было, да и у его брата тоже. Куртка нелепо сидела, словно была велика… И вот чёрт, вздувалась и опадала, но ветра-то не было…

Данила понял что замёрз. Озноб неприятно стёк по спине морозной капелькой пота. Что-то было не так.

- Костя, это ты? – спросил, не узнавая в писке свой голос, Данила и потянулся раме, чтобы закрыть окошко.

Фигурка в зелёном приблизилась.

За стальной решёткой Данила должен был чувствовать себя в безопасности, но вот отчего-то этого чувства у него не возникло. Только всё возрастающий панический страх скрутил ледяной петлёй кишки.

Нужно было что-то делать. Но ноги, пальцы на руках словно онемели…

Фигурка в зелёной куртке в одно мгновение проступила сквозь туман и оказалась под окошком.

Данила заорал, когда капюшон шуршащей живой массой сполз с головы фигурки. В сплетеньях лозы, корешков и извивающихся жгутиков, в форме головы, зажглись янтарём глаза. Стремительно распахнулся округлый рот, выстрелив упругим жгутиком узловатый и невероятно длинный язык.

Секунда замешательства. Отчаянная паника вызвала нехороший привкус во рту и слёзы.

Жгут-язык ухватился, крепко обвивая пальцы, болезненно впиваясь в кожу. Как же сильно и остро… Шок. Обрубки пальцев покатились по подоконнику, словно и не свои. Данила снова заорал, срывая голос до хрипоты, когда вся голова чудовища взвилась жгутами, мгновенно протискиваясь сквозь решётку, обвивая всё тело мальчишки. Немилосердно скручивая и разрезая на части. Крик Данилы оборвался булькающим хрипом и затих.

С урчанием пылесоса лоза всасывала в себя кровь, набухая до красноты. Затем вытолкнула из решетки раздавленные куски тела, оставив на полу смятую, искорёженную голову и обрывки, лоскуты одежды, мотки кишёк и застрявшие в решётке кости.

Наконец Евгению Петровичу повезло, если можно назвать такой поворот событий везеньем. Лёгкий ветерок слегка разогнал туман, давая возможность сориентироваться.

Вот, наконец, он снова оказался на перекрестке, увидел заброшенный колодец, крыши домов. Задребезжала, оживая, рация.

Следователь только собрался передать сообщение, как увидел бегущую вниз, к оврагу, Копейку. Глаза собаки в ужасе вытаращены, язык свисает, шерсть грязная, влажная. Она буквально исчезла внизу, в туманном овраге, словно в пруду с молоком.

- Копейка стой! - запоздало выкрикнул следователь, поморщившись от собственного голоса, вырвавшегося тонким писком. И тут же, стряхивая оцепенение, закричал:  - Эй, Коновалов, ты-то куда пошёл?! Гаврилыч, Димыч! Кому сказал – стоять?! Стоять! – и, не раздумывая, побежал следом за фигурами оперативников и Марата, скрывшимися в овражьем тумане.

Спускаться было опасно. Грузный следователь едва одолел несколько лестничных пролётов, как стал задыхаться. Схватился за поручень и тут же разжал пальцы. Показалось ли, но лоза на дереве поручня дёрнулась.

Наконец спустился. Земля под ногами была вскопана, точно проехал трактор. Но сколько ни моргал, ни протирал глаза Евгений Петрович, всё так же отчётливо он видел янтарное свечение и зеленые, скручивающиеся сами по себе листья огромной, как исполин, яблони.

Рука инстинктивно потянулась к рации, поднесла к лицу.

Следователь назвал код и после действующей на нервы долгой статики шипенья услышал насмешливое скрежетание:

- Поздно…

Волосы на затылке поднялись по стойке «смирно». Шестое чувство приказало уносить ноги.

Но мышцы, игнорируя приказы мозга, обездвижились, превратившись в кисель. Под подошвами туфель следователь почувствовал в земле всё возрастающее шевеление. От того шевеления стало совсем уж не по себе.

- Что за чертовщина?!

Глаза заслезились. Яркий, пронизывающий насквозь янтарный свет исходил от коры дерева, то наливаясь яркостью, то резко светлея. Сами по себе шевелились ветви. А там, где раньше протекала узкая речушка, зиял провал.

Ноги сами понесли к краю провала. Зубы стучали, холодный пот стекал по лбу, едкостью раздражая глаза.

В Бога следователь не верил, но сейчас как никогда захотелось вспомнить хоть одну молитву. По щекам от ужаса самопроизвольно стекали слезы.

Евгений Петрович увидел, как из ямы-провала гибкие прутья вытаскивают что-то похожее на коричневые, покрытые тонкой, трепещущей корой коконы. Только в рост человека.

А Яблоня медленно распахивала на своём широченном стволе огромный рот-прорезь, в который прутья подавали эти коконы.

Евгений Петрович мог только отстранённо смотреть, всё крепче стискивая зубы и при этом подходя всё ближе к яблоне.

Рот закрылся, приняв первую партию коконов. Хруст. Урчание. Отрыжка обдала Евгения Петровича влажным смрадом медной крови и тухлятины.

Следователь блевал снова и снова, до головокружения и чёрных точек перед глазами. Пока во рту не остался горький вкус желчи и не полегчало.

… Евгений Петрович пытался вырваться и изо всех сил сопротивлялся, когда ступней коснулись гибкие прутья, когда обвили ноги. Затем поползли дальше по телу, обвивая и пеленая, как младенца.

Следователь тихо, истерично смеялся, когда его таким образом доставили к яблоне. Как на подъёмнике, поднимая всё выше и выше к ветвям, полным красных яблок.

- Нет, не хочу! - как маленький, захныкал Евгений Петрович, когда существо, лишь отдалённо похожее на мальчишку, протянуло ему спелое, красное яблоко.

- Ешь, - с улыбкой говорило существо, если можно было назвать кривляние тонких, нитяных серых губ улыбкой.

Жизнерадостный до тошноты голос существа звучал угрожающе. Его глаза были такие же янтарные, как и свет, исходящий от яблони.

А предложенное яблоко ярко-красное и даже с рук существа сладко пахнет.

«Господь, если я сплю, то молю, помоги мне проснуться».

- Ешь, - приказывают следователю, и он плачет, когда против воли открывает рот, откусывает и жуёт.

Яблоко на вкус сладкое, паточное. Но эта сладость, шевелясь, растекается на языке, ползет, обволакивая небо.

Евгения Петровича тошнит, но приходится проглотить идущий ком рвоты из желудка. И, давясь, есть мягкую красноту яблока с прожилками-ниточками янтаря, сокрытую под кожицей. Понимая, что эти ниточки в яблоке живые семена.

- Молодец, а теперь спи. -  Рьяное одобрение мелькает в янтарных глазах существа. Евгений Петрович впадает в сонное забытьё, внутри живота разгорается пекло.

Его бережно бросают в яму, к остальным спящим. Их, к огорчению существа, недостаточно. Ибо слишком мало в селе тех, кто подходит для распространения новой жизни. Для этого нужны молодые, здоровые. А лучше всего дети.

Старики пошли на корм, на силы для роста плодов.

Помощник в теле Архипки послужит ещё так долго, сколько понадобится.

После того как село обезлюдеет, в планах существа – райцентр, затем город. Ведь существо уверено, что не осталось никого в живых из знающих, что происходит. Тех, кто способен вмешаться и остановить его.

- На, пей и не сцы. Проблему решу. Но держи язык за зубами. Чтобы с Данилой как мыши, понял?!

Водка обожгла Костику горло. Он поперхнулся и закашлялся. Марат выпил, налил себе повторно. Крякнул, закусывая солёным огурцом.

- Вон с глаз моих.

От облегчения Костику хотелось плакать.

Вечером отлегло. Резались с Данилой на компьютере в «Диабло». Дома Марат говорил со следаком. За бутербродами и чаем с печеньем Данила пересказал, что слышала мать: в селе два опера ходили по хатам с собакой. Спрашивали. Вынюхивали.

Отец Данилы был на заработках в Москве. А мать шепелявила после инсульта, к тому же была глухая как пробка, но вот сплетничать любила.

Уж точно: как опера нагрянут, то мать Данилы замучает оперов по самое не хочу. Чего уж там – и на чай пригласит, конечно же.

Вот только опера к ним не пришли. А брат Кости позвонил ближе к десяти, сказал, чтобы младший возвращался домой. Костик выдохнул с облегчением и с улыбкой сказал:

- Ну, я пошёл.

И больше Данила его не видел.

Вернулся Архипка глубоко за полночь. Не стучал. Поскребся легонько в окошко. Шикнула кошка, спрыгнув с кровати на пол. Прокофья проснулась, тяжко дыша. Сна ни в одном глазу.

Кряхтя, она пошла открывать дверь. Под босыми ногами скрипел холодный пол. Скинула защёлку, и дверь распахнулось. Со двора дохнуло туманной сыростью и сладостью подгнивающих яблок. Тягучий дух скрутил живот, растёкся по нёбу Прокофьи приторным ядом.

Она щелкнула по кнопке выключателя на стене в коридоре. Напрасно. Электричество в старой хате барахлило давно.

Дрожащие пальцы запалили спичку (коробок всегда лежал на всякий случай в кармане ночнушки). Затем зажгла свечу в банке, стоящую на деревянном табурете у изголовья кровати.

Архипка ввалился в хату голышом. Живот огромный, неимоверно раздутый. Точно у роженицы, ожидающей тройню, да и то поболее будет. Худое тельце измазано в грязи, в чём-то буром.

Ухмылка кривая, недобрая. И видно, что в зубах застряло что-то серое, жилистое, мясное… Он облизнулся. Желудок Прокофьи болезненно сжался в комок. Ноги  отяжелели так, что с места не сдвинуться. Клюква со страху забилась под кровать.

Собака за Архипкой тихонько порыкивала.

От того рычанья у Прокофьи по позвоночнику холодок пробежал, и резко кольнуло где-то под сердцем. Ох, беда. Плохи дела… Прокофья, кряхтя, тяжко вздохнула. Будь что будет.

Архипка молча забрался в подпол. Только смотрел пристально, взглядом своих янтарных глаз не отпуская её взгляда. Оттого в мыслях и в теле Прокофьи возникает чужая сытость, чужая злобная радость. И что хуже – она не знает: эти чувства, или то, что в мальчишеском теле Архипки совсем не Архипка, а проклятое существо из яблони. Но самое страшное то, что существо больше не скрывается, зная, что старая Прокофья ему не противник. И некому больше в селе остановить его.

Так и стояла Прокофья, заиндевевшая на месте от собственных домыслов, тёмных, тяжких, нестерпимых, пока существо в теле Архипки вместе с собакой в подполе не скрылось, да крышка за ними сверху сама не захлопнулась.

Вздрогнула, сомнамбулой отошла в сторонку.

Опомнилась, когда носки надевала шиворот-навыворот. И Клюква из-под кровати выползла, боком меховым о лодыжки ласково потёрлась и совсем не по-кошачьи в глаза Прокофьи уставилась.

И стыдно старухе стало, что совсем о кошке забыла: когда кормила в последний раз Клюкву – не помнила.

Вздохнула тяжко и, маня кошку, потопала в носках на кухню, надеясь, что в маленьком, тарахтящем порой, как трактор, холодильнике остатки молока в пакете не прокисли.

От кроликов в клетках в сарае ничего не осталось, кроме костей и кусочков шерстки. Единственная тощая курица забилась в хлев, где раньше держали корову.

А Прокофья все деньги растратила. И чем дальше кормить Архипку – не знала. Она всхлипнула от отчаяния, закрыв морщинистыми ладонями такое же морщинистое скукоженное лицо и зарыдала.

Клюква громко мяукнула, вскочила на забор и, водя хвостом из стороны в сторону, посмотрела на хозяйку так пристально, что Прокофья вдруг поняла, куда нужно пойти и что сделать.

В дверь Марата постучали. Раз. Другой. Третий. Он, перепивший накануне, гаркнул, с неохотой поднимаясь с дивана:

- Иду! - ругаясь сквозь зубы: мол, кого в такой час чёрт принёс.

За дверью стояли опера и следак, с которым Марат и перепил сивухи не более пяти часов назад. Лица оперов суровы, губы следователя поджаты. В глазах всех стальная решимость.

- С чем пожаловали?! - зыркнул, обдавая пришлых кислым смрадом пота и перегара.

- Коновалов Марат Юрьевич, пройдёмте с нами. На опознание.

Из «вазика» за забором гавкнула овчарка.

От слов следователя, от его отнюдь не дружелюбного взгляда дрожь пробрала. Марат аж протрезвел, только вот в голове разлилась тупая пульсирующая боль.

Спорить с пришлыми в таком настроении было бесполезно. Это Марат понял сразу. На душе от нехорошего предчувствия кошки заскреблись.

- Сейчас соберусь, - открыл дверь пошире, впуская в дом оперов. И таки спросил, не сдержался, не смог: - А в чём, собственно, дело? Архипа нашли?

Следователь моргнул. Оперуполномоченные переглянулись.

- Нет, не его. Другого мальчика. Возможно, вашего брата.

Кровь отлила от лица Марата, сердце сделало в груди болезненный кульбит и замерло. Руки мужчины задрожали, впервые в жизни. Пока вглядывался в суровые лица оперуполномоченных, переспросить сил уже не хватило.

… Прокофья за ночь навестила пять хат, прихватив парочку куриц. Читала про себя и «Отче наш», хоть в Бога давно и не верила. Так, для храбрости. И заговор от собак, чтоб не учуяли. Вот заговор-то помогал, не раз проверенный.

Туман сырой и влажный, до омерзения густой, с каждым днём задерживался в деревне всё дольше. Он противоестественно пах гнилью и спелыми яблоками одновременно.

Фонарный свет в посёлке оказывался бесполезен как для освещения, так и для подслеповатых глаз старухи. Застревал ещё в верхушке толщи белого туманного марева.

Клюква помогала, подталкивала Прокофью в нужном направлении, не давала ни споткнуться, ни зацепиться за забор, ни провалиться в канаву. Кошка родимая, не зря её Прокофья молоком поила да первой всегда ухой на пробу угощала.

Уроки в маленькой сельской школе отменили. Назначили комендантский час. Ученикам ничего толком и не объясняли. Оттого собственные догадки терзали гораздо сильнее и страшнее.

Даниле от тревоги не спалось. Костик не отвечал на телефонные звонки (он звонил раз десять), и дома у них никого не оказалось. Даже домоседа –  старшего брата Кости, выпивохи Марата.

А когда следак нагрянул к ним в дом, то мама всполошилась так, что несла совсем уж околесицу да лебезила.

- Присядьте, Зинаида Викторовна. Я с Данилой хочу поговорить.

- Я лучше заварю чаю, - не находя себе места, робко предложила женщина и вышла.

От тучного следака сильно пахло сигаретным дымом. А его улыбка, скорее болезненная гримаса, демонстрировала края нездоровых, покрытых кариесом зубов.

Следователь не тянул резину, а начал сразу с вопросов:

- Данила, когда ты последний раз видел Костю Коновалова?

В небольшой комнате Данилы находилась кровать, компьютерный стол со стулом да шкаф. Окно было зарешечено, потому что мать всегда боялась воров. Закрытая дверь за спиной только усиливала у Данилы ощущение паники и ловушки.

Всё, он попал, так попал. Мысли кружились, утягивая Данилу в мучительный водоворот сомнений и предположений.

Данила встретился взглядом со следаком, сжал пальцы в кулаки, разжал и решил, что будет молчать.

Через час такой вот тихой беседы, состоящей из вопросов и ответов, Данила признался во всём. Заревел, начал заикаться, как в детском саду, и, достав тетрадку, которую они с Костиком случайно нашли в дупле яблони, когда играли в чёрных копателей в овраге, то уселся на пол и выложил всё, ничего не скрывая.

… Придушенных кур ощипывать не пришлось. Прокофья только положила тушки на пол возле погреба.

Нужно было поесть, покормить Клюкву да заняться чем-то обыденным, например, зайти в продуктовый ларёк за хлебом.

Но до восьми часов утра, когда открывался ларёк, ещё оставалось полтора часа, поэтому Прокофья сходила к колонке за водой. Затем поставила чайник на плиту. Почистила несколько ссохшихся картофелин да потерла морковку, чтобы зажарить с луком на топлёном жире. Клюква, забравшись на подоконник, жалобно мяукнула, попросив еды.

- Погуляй, потерпи, родная. Могу сейчас только воды дать, - ответила Прокофья, наливая ковшом воду из ведра в металлическую миску на полу.

Морг находился в городе, в двух часах езды от посёлка. Пока «вазик» ехал по сельским рытвинам и колдобинам, выбираясь на более приемлемую асфальтированную колею, Марат всё думал и думал, то и дело хватаясь руками за голову. Такого просто быть не могло! Только не с Костей, только не с его братишкой... Это точно ошибка. Глупая, злая ошибка, и по приезде он во всём разберётся, как и со следаком, которого просил сильно не рыскать по селу, не пугать стариков и старух. Предполагая, под крепкую сивуху с сальцем да огурцом, свою версию, что Заморыш (тьфу ты, Архипка) сбежал от своего отчима к прабабке Мальвине в дом престарелых. Там-то следовало его искать да вынюхивать.

Войти в дверь морга Марату оказалось чертовски сложно. Все тело сопротивлялось командам мозга, отказываясь переступать за порог.

- Идёмте, Марат Юрьевич, - избавил от наваждения следователь.

Он тяжко, глубоко вздохнул и, пересиливая себя, вошёл внутрь здания. В подвал их сопровождал работник морга, бледный и невзрачный мужчина, в очках и в белом просторном халате,  всем видом напоминающий привидение.

В морге обыденно. Холодно, чисто. Яркий свет отражался от закрытого простынёй металлического стола с телом. Потерявший цвет кафель под ногами был выдраен на совесть. В углах отсутствовала паутина. Марат осмотрелся, прежде чем поднять глаза и снова посмотреть на стол.

По знаку следователя работник морга, ловко снял простыню.

Искорёженное маленькое тело ребёнка. Глаза Марата отказывались смотреть, он сглотнул слюну, стиснул зубы и продолжал смотреть, пока мозг рисовал картину.

Тело словно стискивали до синевы жгутами, которые оставили резкий, въедливый отпечаток на коже.

Нет, это точно не мог быть его младший брат. Он не такой маленький, а высокий и крепкий для своего возраста.

«Ошибочка вышла!» - хотел рассмеяться Марат, озвучить слова, но взгляд упёрся в бледное до синевы лицо ребёнка, в правую, практически не повреждённую часть, которую до этого момента невнимательно рассмотрел. Синий, не прикрытый веком глаз – навыкате, такой же, как у матери, как у самого Марата. От осознания увиденного, от шока мужчину словно пронзило током. Он растерялся и задрожал всем телом.

Марат придушенно всхлипнул, моргнул. Голова закружилась, и он едва не упал, но следователь успел подхватить за плечо.

В голове шумело, всё расплывалось перед глазами, и он вдруг понял, что плачет, хотя он с детства никогда не плакал, когда ещё живой отец чётко объяснил, что значит быть настоящим мужиком.

Прокофья так и не дождалась выхода Архипки из подпола. Или того, кем оно было, притворяясь Архипкой.

Она поела супа, покормила кошку, попила чаю, убралась в хате.

Затем, усевшись в плетённое из ивовой лозы да соломы покойным мужем кресло подле окошка, задремала, чтобы вскорести резко вскочить, задыхаясь от рвущегося с губ крика.

Она подошла к подполу, открыла его и в ужасе задержала дыханье. Там было пусто. Только пахло до одури сладко яблоками и гнилой, покрытой янтарными выделениями соломой.

Плохи дела, ибо не спал сегодня, как обычно, днём Архипка со своей собакой. Значит, времени совсем не осталось. Знала Прокофья из сна, что не будет он мстить обидчикам, ибо не Архипка это больше, а затеет кровавую резню.

Надо бы предупредить всех сельских, надо бы предупредить Мальвину. Вдруг ей получше стало, и она поможет…

Скорее собираться и… Прокофья упала, сделав шаг к двери.

Сердце крепко сдавило, так что не вдохнуть, не крикнуть, ни шепнуть.… Задыхаясь, дёргаясь, как рыба на льду, она ползла по полу к двери.

Клюква почуяла беду, неслась во весь дух по огороду к хозяйке.

- Родная, найди Мальвину, пока не поздно, и сообщи… - булькнула в последний раз Прокофья и затихла.

Данила был наказан, заперт в своей комнате. Мать отшлёпала бы его ремнём, да в последнюю секунду пожалела, отвела руку и ушла, хлопнув дверью.

До сих пор в ушах Данилы стояли злые слова про психушку, зло оборонённые следователем. Там, в мягкой палате из войлока, медсёстры каждый день делают болючие уколы и дают горькие таблетки негодным мальчишкам, вроде него. Чёрная, полуобгоревшая тетрадка с заклинаниями, что они с Костиком нашли, сыграла злую шутку. Едва следователь открыл её, как увидел чистые жёлтые листы.

Чёрные брови мужчины, словно живые гусеницы, в недоумении поползли вверх, и он так рьяно глянул, что против воли Данила зажмурился.

Следователь выругался. Затем ушёл.

Так Данила и остался сидеть, как ошпаренный, игнорируя разошедшуюся мать, обещавшую вызвать отца из столицы.

Когда слёз не осталось, в горле образовался противный комок. … Всё же ему стало легче.

- Из дома ни ногой, паскудник!- сердито грохнула по столу массивным кулаком мамаша. Щёки красные, лоб в бисеринках пота. Руки упрёла в бока и дышит тяжело, как паровоз.

- Я на работу ухожу, в ночь. Так и быть, завтра всё решим, - смягчила тон мать и, уходя, добавила, что борщ с котлетами в холодильнике.

Оставшись в одиночестве, Данила вдруг осознал, что ему очень страшно. И в тихом, пустом доме страх только усиливался.

Вот только идти ему было некуда, и от обиды и жалости к себе Данила тихонько заплакал.

А за окном всё сильнее сгущался плотный туман.

«Вазик» сломался, едва последний сельский дом остался позади. Мотор вдруг забуксовал, зафырчал и заглох. Туман и не думал редеть.

- Чтоб ты провалилась, старая развалюха! - выругался следователь, в ярости ударив руками по рулю. – Цыц! - тут же оборвал на корню сдавленное хихиканье оперуполномоченных.

- Подмогу запросим? - с насмешкой отозвался сидящий позади с задержанным и овчаркой самый молодой опер Димыч.

- Хренасе.… Мы вернёмся. Пешочком недалеко тут будет до райцентра. На месте сообразим.

Оба заржали, срывая голос до хрипоты. «Вот и всё», - успел подумать Архипка и отключился.

В забытьи снился ему прадед Григорий, шептавший что-то о том, что в их роду не прощают врагов.

И вот тело Архипки необычайно лёгкое, и ничего не болит. Он парит над землёй. Свет в овраге серый и тусклый, похожий на выцветшую фотографию.

Архипка наблюдает, как закапывают его тело в землю, как на колотые ножевые раны в глазницах падают мелкие корешки. Затем в яму, поверх, плюхается собачья требуха и порешённоё на куски тело пса.

Затем он смотрит, как Данила и Костик умываются у ручья, обсуждая свои желания.

Данила хочет выиграть в лотерею и чтобы не меньше миллиона рублей, а Костик намеревается заполучить в гёрлфренды Милку Ежову, дочку директора школы и звезду инстаграмма.

Наверное, в речушке вода холодная, предполагает Архипка вон как они фыркают, пока отмывают руки. Затем полощут нож, замаранную кровью и землёй лопату.

Наконец уходят.

Архипка незримо витает над своей безымянной могилой, зависший в странной пустоте, где нет ни мыслей, ни ощущений, ни собственного тела, только словно чужая память о произошедшем. И вдруг в нём огнём разгорается обида из-за несправедливости, которой он ничем не заслужил. Огонь полыхает всё ярче, до вспыхнувшей, испепеляющей, яростной боли, и Архипка воет от безысходности.

Гудит порывистый ветер. Серый цвет вокруг меркнет, а Яблоня в центре оврага освещается мягким янтарным светом.

Кто-то заговорил с Архипкой, и этот голос был похож одновременно на голос прабабки Мальвины и голос матери, с неприятной, режущий слух  хрипотцой, как иголка, царапающая пластинку проигрывателя, заброшенного из-за этого дефекта отчимом на чердак.

- Вот ты и пришёл ко мне, Архипка. Стоишь на перепутье, как твой прадед однажды. И я дам тебе возможность выбрать свою судьбу: небытие или служение мне вечно. Потому, что в тебе течет кровь Григория, моего слуги, пусть и слабая, но и этого достаточно, чтобы дать тебе шанс Архипка.

Яблоня незаметно приблизилась. И кажется, протянешь ладонь – и обхватишь жаркую, сухую, светящуюся янтарным светом кору.

Пахнуло сладким ароматом спелого яблока, до слюны во рту. На глазах ощутилась влага. Ожившее сердце забилось гулким и ровным тук-тук-тук. Архипка увидел свои пальцы, ставшие, как прежде, чёткими, настоящими. Рана в животе исчезла. От переполняющих чувств ему захотелось обнять яблоню, что Архипка и сделал, рассмеявшись от счастья. Он снова был живым.

Как же больно и резко отбросило в сторону! Как ненужную вещь на помойку. Колкий смех резанул уши Архипки льдинками острых снежинок в пургу. Он задрожал, снова услышав голос, осознавая, что боится посмотреть на говорящего с ним.

- Поклянись же служить мне вечно, Архип, и я награжу тебя щедро: возможностью отомстить.

Перед глазами мальчишки промелькнула вся жизнь практически так же, как пишут в жёлтой прессе очевидцы перед смертью. Он увидел себя со стороны: мальчишку, который мог бы чего-то достичь, уехать от отчима, окончить университет, найти работу, жениться. На этот раз Архипка заплакал от обиды.

Он кивнул, без раздумий соглашаясь.

- Произнеси вслух, - потребовал голос.

Архипка крикнул, осмелившись посмотреть вверх. Существо обитало в яблоне, проглявая сотнями янтарных глаз сквозь кору, шевеля множеством лапок-рук, по-паучьи тонких и узловатых.

Порывом обжигающе горячего ветра Архипку прижало к коре, затянуло водоворотом пахучего яблочного духа внутрь дерева, к самым корням, и существо поцеловало его в лоб, холодными до омерзения губами, приговаривая: «Ну, вот и всё, сынок. Разве это было так страшно?» Кто-то смеялся, и этот кто-то был сам Архипка.

Под землёй закопанное тело мальчишки вдруг зашевелилось, заскребло руками, дёрнуло ногами, нащупало на себе останки собаки и тонко, исступленно завопило. На звук со всех сторон сползлись тонкие корешки да коренья, червяками разрыли землю и вытолкнули на поверхность Архипку. Его глаза светились янтарным огнём. На коже проступили прожилки чёрных змеек-вен.

Архипка улыбнулся, обнажив острые зубы, когда вгрызался в протухший, обмазанный землёй собачий ливер. Затем глотал, практически не жуя. Насытившись, схватил останки собаки, набил их землёй и тем, что выхаркнул из себя. Янтарным и гнойным.

После поцеловал собаку в лоб, качая в руках, напевая и баюкая, как младенца.

Со всех сторон наплывал пахучий и плотный белый туман, который прятал в себе овраг и происходящее в нём.

Дождавшись, когда собака откроет такие же янтарные, как у хозяина, глаза, отряхнется да встанет на ноги, он повёл её к яблоне, распахнувшей для обоих своё нутро, уходящее глубоко под землю, к корням, к бережно упрятанному в их сплетенье красному, с янтарными прожилками сердцу.

… - Что с тобой сегодня, малой? Сам на себя не похож. Неужели тумана боишься? Так глупости всё это, брат. Бабские забабоны, что нечисть овраге не спокойна. Давай, будь мужиком… Я в твои годы… - выставил в улыбке некрасивые зубы Марат. - Вот, лучше выпей сивухи – поможет, нервы укрепит, - дыхнул в лицо перегаром Косте и звучно рыгнул. - Курицу доедай, картошку жареную тоже можешь лопать. А нас с Зойкой не беспокой да не подсматривай. Она девушка застенчивая, ещё собьет настрой и передумает давать мне.

- Я лучше к Даниле пойду, на компе поиграем, - отмахнулся от брата Костя, вгрызаясь в куриную ножку.

- Дело твоё, - ухмыльнулся Марат. - Только, усеки: мне с Зойкой не мешай.

Костик с набитым ртом кивнул.

Стемнело. Выл ветер, задувая в печную трубу. Клюква забилась на печку и отвернулась, улегшись клубком. Бабка Прокофья, сгорбленная и сухая, как и её узловатая деревянная палка в углу, пробурчала себе под нос:

- Знаю, родная, ты очень старалась, но не смогла его остановить. Чтож, Клюква, видимо, от судьбы не уйдешь.

Бабка легонько погладила кошку по шерстке. Затем открыла заслонку, подкинула в печку дров, помешала кочергой угли.

В дверь постучали, когда она заканчивала вязать очередную бесполезную скатерть. Кошка шикнула, встала и ощетинилась.

- Что ж, пойду открывать…

На пороге стоял грязный, очень бледный Архипка. Одежда порвана, в чёрных засохших пятнах. Только вот янтарные глаза смотрели недобро. Чужие глаза на детском лице.

- Исполни свой долг, Прокофья, приюти, накорми… - раздался совсем не мальчишеский голос.

Она вздохнула да распахнула пошире дверь.

- У тебя есть фотографии в сундуке, знаю. Расскажи, - потребовал Архипка, сидевший на лавке подле печи в чём мать родила. По белой коже змеились чёрные вены. Прокофья развешивала его постиранные вещи, думая, что лучше сделать: подлатать их либо выбросить за негодностью?..

- Смотри сам, - голос против воли дрожал. - Сундук под столом, доставай.

На столе с потёртой клеёнчатой скатертью от четырёх курей остались лишь кости да головы. Набитый мясом живот мальчишки заметно округлился. Собака сидела возле двери и не по-собачьи смотрела такими же, как у своего хозяина, янтарными глазами.

- Знаю, - усмехнулся Архипка. - Ты была из тех, кто прадеда моего Григория сгубила да закопала и солью, святой землю посыпала. Вот только яблоня ничего не забыла.

Что ей оставалось, кроме как кивнуть? А потом вдруг выпалить, что аж сердце у самой от собственных слов застучало:

- Как жаль, что не удалось её спалить! Нечисть, от простого огня заговорённая!

Прокофья ждала чего угодно, только не кривой ухмылки да ответного кивка и слов, что сердце яблони – огненное, питается кровью и ничего не страшится.

Прокофья уселась на лавку рядом с Архипкой. Он тоненькими пальчиками листал старый, потемневший от времени фотоальбом, внимательно разглядывая молодых: Прокофью, Григория, Мальвину, у которой Яблоня за содеянное помутила разум, но подарила долгую жизнь, чтобы страдала и мучилась, наблюдая, как гниёт от рака родная дочь, а затем гибнет молодая внучка.

- Не знали мы, Архипка, что тебе от прадеда хоть что-то тёмное передалось. Особой метки, коричневого родимого пятна, с виду полумесяца, на темечке при рождении не нашли. Да и хилым ты всегда был, болезненным, что вообще думали – помрешь во младенчестве. Ошиблись. Выжил. Окреп. А тут гляди, как всё обернулось.

С её слов Архипка напрягся, лицом изменился, в глазах проступило что-то прежнее, человеческое. Обиженное. Пальцы разжались, фотография упала на пол. Он вскочил, в глазах мерцали нехорошие янтарные искры.

- Молчать, старая карга, если жить ещё охота! - злобно гавкнула у порога собака. Хвост ударил, предупреждающе заметавшись по деревянному полу.

Скрепя сердце Прокофья голову склонила, взмолилась.

Архипка руку занёс, но дрогнул, когда кошка с печи в ноги бросилась клубком мягкой шерсти да ласково потёрлась, тихонько и жалобно мяукнув: мол, пощади…

Был бы прежним, в груди дыханье спёрло, а так противно заскреблось. И того хватило. Он губы скривил да отошёл в сторонку. Удивился легонько, признавая, что ничего не ощущать, кроме злобы, да жажды возмездия,  становится всё легче, правильней.

Потом раздумывая и вовсе не находя себе места в доме, Архипка вышел во двор. Осмотреться, ощутить костями и новыми, чёрными, лозовыми жилами в теле наступившую ночь.

С рассветом всё село укутал туман. Пахучий сладкими яблоками, густой и плотный, растёкся хищным паразитом, и даже лёгкий ветерок не мог пошевелить его.

Архипка тихонько поскрёбся в дверь, предупреждающе гавкнула собака.

Прокофья подготовила лежалище: в подполе разрыла землю, накидала из сарая соломы, чтоб было помягче.

Кошка, насторожившись, шипела. Ей, как Прокофье, не нравилась кровь на лице да на теле вернувшегося Архипки.

Когда Архипка забрался в подпол да, закрыв за собой крышку повозившись, затих, то уставшая Прокофья, улеглась, не раздеваясь, на кровать и заснула с кошкой под боком. Так и проспала до десяти утра, жалея, что не завела заржавелый будильник.

Торопясь, Прокофья собиралась поехать в райцентр, взяв все скромные сбережения, да несколько золотых брошек, и бусы с красивыми камушками, что в молодости кавалеры дарили. Загляделась на украшения, словно тысячу лет с той поры минула, что и не вспомнить, как молодой, белокурой и красивой была.

В дороге переваривались в голове сплетни, что услышала подле продуктового ларька, куда до поездки бегала за хлебом. Мол, Архипка пропал. Искали всей школой, да бесполезно. А Сергей Владимирович заявление в полицейский участок подал, и следователь должен был приехать. «Странно всё это и точно не к добру», - шептались, шушукались закадычные подруги, Леська и Марфуша, пенсионерки, сразу понизившие голос при появлении Прокофьи. Вот не любили её и всё. Даже ничего толком не знали, а не любили, ворожеей за спиной называли. Может, оно было и к лучшему.

В ломбарде, не особо торгуясь, Прокофья забрала предложенные деньги, на крохотном рынке взяла оставшихся кроликов: кур уже не осталось – поздно приехала, все поразъехались. Вздохнула. Кости ныли, болели ноги от непривычной нагрузки, устала она от долгих поездок, давно так надолго из своей хаты не выбиралась.

Кошка встречала у порога, ластилась под ноги, а в зелёных глазах облегчение.

- Что же ты, Клюквочка родная, неужто думала, что я тебя оставила? Ну-ну,- согнувшись, Прокофья погладила кошку, чувствуя, как трещит в коленях.

В доме вкусно пахло яблоками, но от запаха Прокофью затошнило. Нутром вдруг поняла, что Архипка отлежался, набрался силы и теперь учинит беду.

Сытый Архипка спал в подполе. Собака дремала под боком. Чёрные жилы вились в них, разливалась подаренная яблоней сила.

Земля под соломой дышала, убаюкивая. Мягко нашёптывала солома. А яблоня в его снах разрасталась вверх к небу, темнела кора, распускались почки, зеленели молодые листья. Цвели на глазах бело-розовые бутоны пахучих цветов, и вот, гляди уже, и яблоки завязались да растут себе стремительно, как на дрожжах, превращаясь в краснобокие спелые плоды, точно рдеющие на морозе девичьи щёки. Яблоки были очень важны. В них крылось древнее знание и древняя же сила. Всё остальное, что было прежде в жизни Архипки, серело и блекло, пока и вовсе не исчезло.

Собака лизнула языком щёку Архипки: мол, пошли. И он проснулся.

На уроках все обсуждали Заморыша. Учителей практически каждые полчаса вызывал на совещания директор, поэтому можно было сказать, что никто совсем и не занимался.

- Тсс, успокойся, Марат всё уладит. Не сцы.

Данила заморгал по-девичьи длинными ресницами, веко левого глаза задёргалось. Кореш нервничал, хоть и промолчал, кивая.

Как сказать обо всём Марату – честно, Костя не знал. И надо было признать, что сделать это он до усрачки боялся, но иначе ведь никак.… Ибо кто же ожидал, что Сергей Владимирович так скоро обратится в органы.

Наверное, сам испугался подозрений. Не мог же отчим Архипки действительно волноваться за Заморыша.

Следователь представился, как зашёл в класс. Щур Евгений Петрович был тучным мужиком, с тонкими усиками под рыхлым, похожим на свиной пятак носом. Зато выделялся среди стоящих за спиной помощников отглаженной до стрелок на брюках формой да кожаной мужской сумкой в руках. В окошко можно было увидеть белый, с синей полосой по боку полицейский уазик.

Пока следователь, что-то рассказывал про орудующего в городе маньяка и задавал вопросы, весь класс внимательно слушал. Костик то и дело отвлекался на собственные мысли да смотрел в окошко, недовольно прикусывая нижнюю губу, рассмотрев в уазике овчарку, точную копию Мухтара из сериала.

Могли же они связать дело городского маньяка с Заморышем, или нет? Костик терзался сомнениями и тревогой, все ногти, после того как следователь с двумя операми ушёл, изгрыз до крови.

Позднее в кабинете директора допрашивали учителей, а их класс одним из первых отпустили домой, наказав всем детям оставаться дома.

Марат варил пельмени. Большая кастрюля на плите булькала и кипела. Вкусно пахло мясом и специями.

- Ну, как дела в школе? - спросил Марат, продолжая крошить на разделочной доске мелкими кубиками свеклу да солёные огурцы на винегрет.

- Отпустили с уроков, - ответил Костя.

- А чего тогда такая кислая рожа? Ведь не из-за пропавшего Заморыша переживаешь, так? - расплылся в улыбке Марат, продолжая нарезку.

Костя хотел ответить что-то банальное или отделаться шуткой, но язык словно примёрз к нёбу, ноги сделались ватными. И он вдруг расплакался, заревел, закрывая лицо руками.

- Чего ты мелкий, ну чего ты?! - Марат отбросил нож в сторону, вытер руки о полотенце. Ему, высокому, пришлось наклониться, затем присесть, чтобы схватить в охапку брата, грубо обнять и спросить одновременно настойчиво и ласково: - Выкладывай!

Давясь словами, рыданиями, при этом сжимаясь от страха, Костя начал рассказывать, но получалось обрывочно, не по порядку.

- Твою ж мать, мелкий... Ты что, охренел?!

Лицо Марата резко пошло пятнами, изо рта брызгала слюна, в глазах клокотала бешеная ярость. Сам собой сжался братов кулак, сильно, до белых костяшек, так что на секунду Косте показалось, что всё – это конец.… Ударит, размозжит губы, сломает нос. Забьет до смерти.

- Брат! - не смог выдавить ни слова больше, но посмотрел Марату в глаза.

Рука Марата дрогнула, кулак обрушился в стену.

А дальше.… Шипеньем изо рта, кровью на костяшках от треснувшей на стене плитке. Так выходила братова злоба.… Как же хорошо, что мимо.

О таких снах, как у него, не расскажешь психологу в школе, даже если психолог улыбается ласково и тепло, как мать родная.

Вот прабабке Мальвине – ей можно было рассказать всё, только это бесполезно, через час всё равно забудет. Проклятый Альцгеймер внезапно наложил на её разум злобные чёрные чары, забрав единственного человечка, не равнодушного к жизни Архипки.

Нужно быть сильным, как прадед Григорий. Того во всей деревне до сих пор старики, крестясь и плюясь через левое плечо, вспоминают. При этом косясь на Архипку, а он ведь тут никаким боком не причастен. И всё равно его недолюбливают.

Вот если бы и вправду ему хоть что-то от прадеда передалось, хоть толика силы, не кликали бы Архипку Заморышем.

Ну уж нет. Сегодня он спать больше не будет.

Как же руки и ноги дрожали, пока спускался с кровати, пятками касаясь холодного и грязного пола!.. Свет крохотной настольной лампы тускло-жёлтый. Его хватает, чтобы разглядеть сплетенье узловатых корешков да косточки в земле, рассыпанных на полу, на столе, на подоконнике. Архипка вздыхает, когда закрывает не запертое на щеколду окно.

Половина пятого утра середины октября. В крохотном посёлке Столбцы на восемь пришибленных от старости хат на улице темно и сыро от влажного тумана, принесённого ветром с оврага. Туман нынче зачастил. Густой и до омерзения плотный, он, как стеной, закрывал собой всё, что вокруг дальше носа не видно.

Редкие фонари (те ближе к центральной улице) на пропитанных до черноты деревянных столбах работают вполсилы, а в сырую, дождливую погоду от них и вовсе света не дождёшься из-за неисправной проводки.

Поморщившись, Архипка выбрался из комнаты, ступая по дощатому полу тихонько, на цыпочках, чтобы не разбудить храпящего, как боров, отчима – Сергея Владимировича.

Смыв холодной водой и губкой грязь с тела, замёл пол в комнате, затем принялся мыть посуду, горой наваленную в раковину вместе со сковородкой. Неряшливый отчим требовал идеальной чистоты и порядка, сам же едва ли не каждый вечер гасил самогонку как с отмороженными на всю голову корешами, приезжавшими из райцентра, так и заглядывающими на огонёк сельчанами, что ту самую самогонку у Сергея Владимировича и покупали.  

Вот отчим уж точно околдовал тихую, серую мышку – мать Архипки. А без него им втроём, с прабабкой Мальвиной, жилось так хорошо и спокойно!..

Скривившись от воспоминаний, Архипка на что-то наступил, давя мясистую мягкость тапком. Ай!.. Толстые крысиные тушки лежали в аккуратном кругу возле стола. «Клюква?!» Бросил взгляд на запертую дверь. Дрожь пробежала по спине, приподняв волоски на затылке. Вздрогнул, когда заскрипело открывшееся окошко. На подоконник плавно запрыгнула огромная, трёхцветной масти кошка Клюква.

- Пошла вон!

Голос предательски сорвался на писк. Жёлтые глазищи кошки нахально уставились на Архипку. Она уселась, потянув толстую лапку к морде, розовый язычок юрко выскочил из пасти, и кошка спокойно начала умываться. Архипка неожиданно понял, что завороженно смотрит на кошку, не в силах двинуться с места, и оттого враз вспотел. С усилием отвёл глаза в сторону – и отпустило. Кошка исчезла. Только тихонько скрипело приоткрытое окошко.

Клюква принадлежала бабке Прокофье, местной знахарке, а по слухам – и вовсе ведьме. Дом её стоял на отшибе, где через дорогу находился овраг, о котором в селе при случае шептались, как о нехорошем месте, и пугали теми историями детишек, чтобы в тот овраг не совались.

Истории Архипка считал выдумками, потому что порой в овраге ему было спокойнее, чем в родном доме, после смерти матери перешедшем во владения отчима. Вскорести Сергей Владимирович и прабабку Мальвину выгнал, сдал в дом престарелых. Отчима Архипка как есть ненавидел всем сердцем.

Управившись с посудой, Архипка покормил кур, собрал в деревянную корзинку яйца, начистил картошки, заварил чаю, к нему сделал пару скупых бутербродов со старым сыром и сухим хлебом – то для себя.

Отчиму же на завтрак полагался кофе в турке, яичница на всю сковороду со скворчащим жирным сальцем и картофельное пюре с молочком да маслицем. Уж точно: питайся так Архипка, не был бы таким дохляком.

Настенные круглые часы на стене с трещинами по бокам показали половину восьмого. Архипка укутал кастрюлю с картошкой, чтобы не остыло. В кухню неспешно ввалился отчим. Зевнул. Рыгнул, почесал заросший щетиной подбородок.

- Доброе утро, Сергей Владимирович! - отчеканил Архипка. Отчим с помощью ремня, да часового бдения в углу коленками на гречке и горохе, давно приучил Архипку к вежливости и беспрекословности.

- А, заморыш, ты в школу?

Отчим прошёлся взглядом по кухне, и от того взгляда Архипка сжался пружиной, с трудом выдавив из себя как назло застрявшие во рту слова:

- Ага. В школу. Опаздываю.

- Хорошо, Заморыш, давай дуй в свою школу. Но не задерживайся. Сам знаешь – домашние дела сами себя не переделают, - многозначительно бросил отчим и, боком огибая стол, протиснулся к плите.

Архипка схватил бутерброды.

- Не многовато ли будет? Разве тебя не учили, что обжорство грешно?

На толстом, лоснящемся лице отчима едва проступали глаза. Чёрные, маслянистые, едкие до омерзения глаза смотрели с издёвкой, словно подначивая. Мол, давай, возрази, Архипка, если осмелишься!

Архипка сглотнул слюну, оставил на тарелке один бутерброд, тонкий и некрасивый. Отчим сцапал его и тут же отправил в рот, громко чавкая и глотая. В животе Архипки болезненно заурчало.

- Пошёл вон! - приказал отчим.

Клюква сидела на заборе неподвижным сфинксом, игнорируя разыгравшийся ветер. Но, как только Архипка выкатил в калитку свой велик, доставшийся от матери, женскую раскладушку отчего в школе дразнили ещё сильнее, кошка повела мордой, фыркнула и пулей спрыгнула вниз. Перегородила дорогу, а у самой глаза горят, шёрстка дыбом. «Клюква, да что же ты творишь, бешеная кошатина?!»

Кошачий упрек, промелькнувший в глазах, когда легонько пихнул животное в сторонку, ощущался на сердце пудовой гирей - и тошно было ехать до самой школы.

На математике Архипка заснул, благо сидел, как все неучи, на задней парте.

В его сне огромная яблоня, растущая во рву за селом, сбросила, точно змеиную кожу, шершавую кору, заменив её новой, молодой. Листья шептали ему на ветру; спелые огненно-красные яблоки манили зрелой, пахучей сладостью. Только вот когда они оказались в ладони, сердце Архипки ёкнуло: яблоки излучали янтарный свет и тепло, но нагревались всё сильнее, опекая, как жаркие пирожки из духовки, пальцы. И он, задрожав, начал кричать, не в силах разжать пальцы, а яблоко вдруг стало полупрозрачным, и внутри копошились черноглазые черви и тоже что-то шептали, омерзительное до тошноты.

Учительница хлопнула в ладоши, Архипка со всхлипом проснулся.

- Давай к доске, Семёнов, дома ночью спать будешь.

Одноклассники засмеялись. А он, едва соображая, поплёлся к доске, чтобы тут же получить двойку и дополнительный выговор, за что уже потом достанется от отчима.

Учительница смотрела неодобрительно, а ему за оконным стеклом мерещилась яблоня, скребущая по стеклу сухими ветвями.

- Архипка!.. - позвала она шепелявым голосом старухи.

Прозвенел звонок. Кто-то со спины залепил ему тумака, и враз наваждение спало.

На русской литературе он, вырвав из тетрадки двухстороннюю страницу, рисовал прабабке Мальвине открытку и, сгорая от стыда, осмелился попросить у сидящей впереди девчонки толстый пенал, полный карандашей и фломастеров, чтобы раскрасить открытку как следует.

Открытка получилась на славу: с большими буквами поздравлений и яркими шариками, парящими над простенькими цветами ромашки. Как жаль, что после школы сразу поехать в дом престарелых у него не получится. Вот если бы отменили физкультуру.

Физрук, подтянутый усатый мужчина средних лет, под курткой всегда носил полосатую майку, за что за спиной получил прозвище Матроскин. Сегодня он как назло никого не щадил и то ли был не в настроении, то ли встал не с той ноги, но вот уже дважды за урок гонял класс по кругу, а в перерывах делали упражнения. Архипка весь вспотел и задыхался, в груди горело, так что он думал, что вот-вот упадёт. Что сказать в своё оправдание? Вот уж бегать голодным – та ещё радость, и вообще физкультуру он ненавидел. Вот какой, скажите из него спортсмен? Но во всём этом безобразии все же крылся один положительный момент: злодейская шайка Костика и Данилы временно оставила его в покое. Архипка так надеялся, что, уморившись бегом, как следует, они напрочь забудут о его существовании.

Удивительно, но, когда он погрузился в свои мысли, бежать стало легче, пусть и отстающим. Голова у Архипки кружилась всё сильнее и сильнее, и оттого, наверное, чудилось, что Матроскин, задавая ритм, подпевает включённому на телефоне Газманову. И даже смех пробрал, а как потерял сознание и упал – даже не почувствовал.

Толстушка медсестра, работающая в школе, ласково пожурила Архипку за худобу. Затем выписала направление на сдачу анализов и, щедро накормив аскорбинкой с глюкозой, дала ещё пару шоколадных конфет впридачу, отпустила. Конфеты сладко таяли во рту, настроение у Архипки поднялось, на душе отлегло. Физкультура давно закончилась, можно было спокойно отправляться домой.

Сизой струйкой из оврага курился дымок, извиваясь в воздухе от лёгких порывов ветра. Тоненько, протяжно, едва слышно кто-то скулил и мяукал. Архипка остановил велик возле густо растущего кустарника шиповника, заросшего сверху лозой хмеля. Крупные ягоды шиповника ярко рдели, ожидая бабку Прокофью: кроме неё, никто ни в овраге, ни вокруг него ничего не рвал. Место считалось нехорошим, тёмным. Ещё в детстве, когда прабабка Мальвина собирала своих подруг, старушек-сельчанок, у печи на уроки вязанья крючком, часто болеющий Архипка не спал и слышал, как старушки шептались, что в овраге под яблоней издавна хоронили местных колдунов. И что его прадед, Григорий, тоже там закопан. И, мол, слава Богу.

Прабабка Мальвина от их разговоров часто вздыхала, да молчала, отводя глаза от подруг, с удвоенной силой накидываясь на вязанье.

Архипка осторожно спустился вниз по полуразрушенной, прогнившей до основания деревянной лестнице, с зиявшими ранами проплешин, дырами и жадно обвившим остатки перил и досок мхом да мясистыми, ярко-красными от холодов листьями хмеля. И замер на месте, остолбенев от того, что увидел. Данила и Костя,  его одноклассники, связали тощего лохматого пса, волоча его к ярко-красному то ли от краски, то ли от крови начерченному на земле кругу, в центре него была белая извилистая закорючка, похожая на сороконожку.

Собака отчаянно скулила, сопротивлялась, с ужасом глядя на мальчишек. Костя – тот, что заметно шире в плечах Данилы и практически такой же высокий, как его брат Марат, частенько заходивший за сивухой к отчиму Архипки, достал из рюкзака большой нож, оскалился, выставил мелкие кривые зубы.

- Давай! - чётко приказал Даниле, извечному хитрецу и задире, щуплому, но шустрому.

Собака отчаянно заскулила. Костя открыл чёрную, будто вываленную в саже тетрадку. Данила занёс нож. Замяукала спрятанная в мешок кошка. Архипку передернуло. Откуда-то взялись силы, смелость:

- Стойте! Что творите, не надо?!

Костик вздрогнул, захлопнул тетрадку, которая тут же исчезла во внутреннем кармане тёмной ветровки. Данила же усмехнулся, перевёл взгляд своих светло-серых, выпученных, как у рыбы, глаз на Архипку и тихо, жутко сказал:

- Посмотрите, кто сюда пришёл и осмелился подать голос.

Встретившись с ним взглядом, Архипка вдруг понял, что пропал: там, внутри серого цвета, в глазах не было ничего, кроме пустоты. Сама смерть могла смотреть так безразлично. Но Архипка сам не понял, как громко, пусть и визгливо потребовал отпустить животных, не мучить. Назвал недругов сволочами, и голос тут же сел.

Данила в ответ рассмеялся, хрустко, гадливо и полоснул ножом по горлу связанной собаке. Скулеж оборвался бульканьем и всплеском красного фонтана крови. Кошка в мешке зашипела и издала такой отчаянный надрывный вопль, что сердце Архипки обмерло.

- Вот и всё, Заморыш, вот и всё. Так просто, не так ли? - с любовью поглядывал на нож Данила.

Архипка пискнул, к горлу подступила желчь, он сглотнул и сделал шаг назад. Словно ожидая лишь этого, они бросились за ним.

Страх придал мальчишке сил, он карабкался по лестнице вверх, перепрыгивая заросшие участки, несколько раз опасно балансируя от того, чтобы застрять в провале.

Рука уже дотронулась до верхних, ещё крепких перил, глаза рассмотрели асфальтированный участок дороги. Сейчас можно было бы позвать на помощь. Вдруг кто услышит?.. Его резко сдёрнули вниз, схватив за лодыжку, - и Архипка полетел вниз кувырком, до искр из глаз ударяясь головой, боками, задевая локтями деревянные ступеньки, пока не приземлился.

Во рту была кровь, и Архипка выплюнул кровавый сгусток. Сердце громко бухало в груди отбойным молотком. Дышать выходило с трудом, со свистом. Пальцы Архипки едва сгибались, но всё же он нащупал в животе что-то шершавое, постороннее.

- Вот же ёперная жопа! - выругался Костик.

- Пипец, что делать будем! - взглянул на кореша Данила. Костик взялся за голову, почесал лохматый затылок.

- Закопаем вместе. Если что, мой братан подтвердит, что мы были с ним. Он с местным следаком на «ты». Велик же Заморыша … - огляделся по сторонам, - в зарослях кустарника спрячем. Кто искать там будет…

- Лютая херня, свалилась как снег на голову… Но дело говоришь, - хлопнул по плечу Костика Данила.

Архипка лежал, уткнувшись носом в землю. В теле одновременно плескался холод и жар. Умирать вот так он не хотел: всего двенадцать лет пожил и что видел, что узнал? Слёзы навернулись на глаза, когда вспомнил про прабабку.

- Мальва… - прошептали губы.

- Что ты там – проклятия, что ли, шепчешь, а Заморыш? Вот дурень, благодари нас лучше,  за то, что освобождаем тебя от отчима и отправляем…

- К Сатане, - насмешливо хмыкнул Данила.

- Тсс, в лучший мир ему дорога. Что ты гонишь ересь, братан?.. К купидончикам! - обозначил Костик.

И тут уже оба прыснули, давясь смехом. Костик за загривок вытащил из мешка извивающуюся, шипящую трёхцветную кошку.

- Клюква… отпустите… - взмолился Архипка.

- Ай, сука, укусила! - Костик ударил кошку по голове. В ответ раздалось утробное разъярённое мяуканье.

- Вспори ей брюхо, Костик. Твой черёд, - протянул нож Данила.

Жестокость одноклассников поразила Архипку до глубины души. Он должен был сделать хоть что-то. Неимоверным усилием Архипка саданул ногой Костику по голени. Связанная кошка вырвалась из рук мучителя и рванула прочь, скрываясь в кустах. Веревка, чудом – не иначе! – ослабевшая, волочилась ей вслед.