Серия «Подъезд»

После последнего убийства, когда перегорели очередные лампочки, я не стал их вставлять. Мне было плевать на темноту, к тому же весной темнело поздно. Хотя и раньше, как я уже говорил, шорохи соседей никогда не доставляли мне неудобств, теперь я был просто поражен мертвой тишиной в подъезде. Даже находясь дома и слушая музыку (теперь-то я мог себе это позволить), я не переставал ощущать эту тяжесть. Подъезд стал каким-то жутко стерильным. И мне все меньше и меньше хотелось возвращаться домой.

Я подумывал перебраться к Людке — той самой, что когда-то мыла у нас полы. Я случайно столкнулся с ней на улице, и она пригласила меня на чашку чая. Я не мог удержаться — выложил ей всю эту историю, от начала до конца, присовокупив свои собственные догадки. Умолчал я лишь об одном: о странной связи теперешних событий с тем поздним вечером, когда мне было семь лет, и я поднимался по лестнице после наспех сочиненной Серегой истории. Поймите, мне нужно было с кем-то поделиться, даже рискуя прослыть психом. До Людки, конечно же, доходили слухи — такое не могло остаться незамеченным,— но я придал им реальный оттенок. После этого я остался у нее. И теперь захаживал к ней все чаще и чаще.

Примерно за неделю до окончательного переезда к ней, приуроченного к годовщине моего развода, в дверь моей квартиры постучали. Я поплелся открывать, недоумевая, кого там черт припер: стоял первый час ночи. Увидев на пороге деда Павла, я не очень-то удивился: меня больше озадачивало то, что он до сих пор этого не сделал. Мы, в те редкие моменты, когда сталкивались с ним нос к носу в подъезде, просто коротко приветствовали друг друга, ни словом не затрагивая цепь загадочных убийств трехмесячной давности. Теперь я видел его в дверном проеме, и мне стало нестерпимо его жаль. Выглядел он неважно, — видимо, случившееся подкосило его и без того не отличавшееся крепостью здоровье. И вот теперь ему предстоит остаться здесь одному. Когда еще этот проклятый подъезд заполнят новые жильцы? И доживет ли он до этого дня?

— Ты не спишь, Юрка?

— Нет, дед Павел. Заходи.

Он крякнул и выступил из темноты подъезда в мою освещенную прихожую. Тут я мог рассмотреть его получше. Меня поразил его вид в самое сердце — у меня создалось впечатление, что этот старик изведал на своем веку столько лишений, что мне со своей неудавшейся семейной жизнью и не снилось. Волосы у него стали совсем белыми, морщины больше походили на следы от лезвия бритвы — глубокие бескровные разрезы. В глазах, в самых уголках их, затаилась боль. Ее природу я не мог уяснить.

Он огляделся, и его взгляд упал на сумки в центре комнаты. Я собрал в них кое-какие вещи, не требующиеся повседневно, намереваясь перетащить их при пешем заходе (для мебели, разумеется, требовался грузовик, но пока я об этом еще не думал).

— Уезжаешь?

— Да, дед Павел. Уезжаю. Может, женюсь скоро.

Он слабо усмехнулся и кивнул головой.

— Я чувствовал.

— Ты проходи на кухню, дед Павел,— предложил я.— Я как раз собирался кофейку глотнуть. Будешь?

Он прошаркал до кухни и занял стул между обеденным столом и холодильником, забравшись как бы в нишу.

— Я уже не в том возрасте, Юрка, чтобы пить такие крепкие напитки.

— Ну, тогда чаю.

— Чаю? Пожалуй...

Я орудовал возле плиты, находясь к нему спиной, поэтому не видел, чем дед Павел сейчас занят. Я давал ему время освоиться и осмотреться: кажется, заглянул он ко мне надолго. Однако когда я повернулся, то застал его с отрешенным лицом, уставившегося в одну точку.

— Что, дед Павел, бессонница?— попытался пошутить я.

Он перевел на меня свой странный взгляд.

— Я уже давно плохо сплю. Заснуть получается только под утро, и просыпаюсь тоже утром.

— У меня такое бывает только после грандиозной пьянки.— Я вновь отвернулся, доставая из шкафчика кружки.— Только это уже следующее утро, как потом оказывается. А вообще проблем со сном у меня никогда не наблюдалось. Я, конечно, не знаю, что будет со мной с возрастом. Но, как я понимаю, мне до твоих лет не дотянуть, дед Павел.

Я насыпал себе две ложки кофе, а гостю плеснул заварки. Залил обе чашки кипятком.

— Тебе сколько сахара?

— Одной ложки хватит.

Я насыпал ему одну ложку, себе сыпанул три и начал перемешивать. Голос деда Павла, раздавшийся за спиной, был очень тих, как шелест осеннего листа об асфальт.

— Я бы тоже вряд ли дожил. Но мне было очень нужно. Очень нужно дождаться.

И вот тут я понял. И в эту секунду все сразу же стало ясным как день Божий. Как удавалось этому невидимому человеку играючи обводить всех вокруг пальца, миновать милицейские посты, засады, точно определять, когда в подъезде никого не будет. Господи, как же все просто, прямо до ужаса просто. Это мог сделать только человек, живущий в нашем подъезде. Я точно знаю, что я этого не совершал. Значит, это он. Это дед Павел.

Мне удалось не вздрогнуть, я умудрился даже не расплескать кофе, которое перемешивал. Скосив глаза, я заглянул в чуть выдвинутый столовый ящик, откуда выглядывала рукоятка кухонного ножа. Продолжая болтать в бокале ложкой, я другой рукой выдвинул ящик еще на несколько сантиметров, чтобы без затруднений схватить нож, если потребуется. Я не мог позволить себе ошибиться. И даже в тот момент, стоя спиной к убийце, несколько месяцев держащему наш подъезд в глубоком кошмаре, я не испытывал страха. Мой мозг не работал. Когда же я наконец обернулся, держа в руках обе чашки, мои глаза наткнулись всего лишь на дряхлого старца, немощного и безобидного.

Но сомнений не оставалось.

— А у тебя что, никого нет?— задал я вопрос только для того, чтобы не выдать своих чувств, поскольку пауза явно затянулась.

Он взял свой бокал слегка дрожащей рукой и отхлебнул немного горячего чая.

— Теперь нет. А раньше были дочь с внучкой.

— Куда же они делись?

— Умерли.— Он произнес это слово безо всякого выражения, и я поразился, застыв со своим кофе. Человек любую свою фразу подкрепляет какими-то чувствами, интонацией, я не знаю. Здесь все это отсутствовало напрочь. Либо дед Павел стал таким же стерильным, как наш подъезд, либо... Нет, он просто псих! — Они жили в той же квартире, что и я сейчас. Тут они и скончались.

— Вот дела,— выкатил я глаза.— Почему же я ничего об этом не знаю?

— Ну, ты многого не знаешь. И никто не подозревал ведь, что я ее отец. Я много лет работал на Севере, до самой пенсии. Потом занял эту квартиру, а соседи почему-то сочли, что я ее купил. Ну, я не стал их разубеждать.

— Соседи,— я невесело усмехнулся. Вроде бы дед Павел не собирался на меня нападать. Возможно, он правда пришел всего лишь поговорить, и даже не догадывается, что я его раскусил.— Я уж и забыл, как звучит это слово.

Он внезапно посмотрел на меня, и из его глаз ушла необъяснимая боль, уступив место внимательной серьезности.

— Ты их жалеешь?

— Ну...— Я малость растерялся. В то же время мой мозг включился в работу и стал лихорадочно обдумывать возможные ответы. Если это действительно сделал он, то, ответив утвердительно, я рискую навлечь праведный гнев на свою голову, а я никак не хотел устраивать побоище у себя дома, к тому же милиция меня не очень-то жалует. Мне больше подходило следующее: я переезжаю к Людке, оттуда анонимно звоню ментам и указываю на деда Павла. И пускай сами разбираются. Но с другой стороны, дав отрицательный ответ, я могу остаться не понятым, если не хуже. Или же он сразу догадается, что я пытаюсь крутить с ним. Его способности нельзя переоценить: все менты города гонялись за ним несколько месяцев, а он в это время жил буквально на месте преступления и в ус не дул. Короче, я выбрал золотую середину.— Я никогда не ставил перед собой такой вопрос. Но точно знаю одно: их судьбе не позавидуешь.

Дед Павел опустил голову. Я пил кофе, ожидая, когда же он уберется. Теперь я уже нисколько не сомневался, что это он. Но дед Павел вновь произнес:

— Не стоит тебе их жалеть. В этом подъезде жили плохие люди. По-настоящему плохие. Понимаешь, есть разбойники, которые грабят и убивают, но это не по-настоящему плохие люди. Они так делают, потому что такое уж у них ремесло. И любой разбойник ведь может раскаяться на кресте и получить прощение Господне. Но есть по-настоящему плохие люди. Те, кто радуется смерти ближнего. Те, кто наслаждаются мучениями заблудшей души. Таким людям уже никогда не войти в Царство Божие.

Я поставил чашку с кофе на стол и уставился на него. Это мне уже откровенно не нравилось. Он что, решил устроить тут пропаганду своего клуба? Пытается оправдаться? Или сам ищет оправдания? Но я еще отчетливо помнил Витьку-Митьку, подвешенного словно животное на бойне к перилам между четвертым и пятым этажами. Помнил реакцию его бабки, да, и не забывайте про мою собственную реакцию. Разве этому может быть оправдание?

Я заметил серебряный крестик, выглядывающий из расстегнутого ворота его рубахи. А может, он из этих сдвинутых? Кто стращает Божьим проклятьем и облекает себя ролью исполнителя Его воли. Все может быть.

— Я не знаю,— осторожно заметил я.— Я ведь тут недолго живу. Согласен, все они порядочные стервозы. Я в первый же день изведал это на своей шкуре — науськали на меня домоуправление.

— Их сила в сообщности.— Дед Павел словно и не слышал меня. Мне вдруг расхотелось звонить в милицию. Я понял, что сейчас мне откроется нечто страшное. Я не хотел его слушать, это точно, но я уже не мог его остановить. — Не так страшен один человек, радующийся беде другого. Не так страшны два друга, вершащие темные дела. Но когда их набирается с десяток, и у всех одна цель — желать смерти ближнему,— это трагедия.— Он помолчал, а потом добавил:— Это они убили мою дочь.

Я смотрел на него, и древний ужас заворочался в моей груди. Я подумал, не ослышался ли я. Он опять сказал это так. Без интонации. Он как будто объяснял мне: «мухи летают» или «дятел стучит по дереву». Я уже забыл про кофе, да и он про свой чай. Мы сидели друг напротив друга на кухне, в полпервого ночи, и дед Павел рассказывал мне, незнакомому человеку, свою историю:

— Мне как раз пришлось уехать, иначе я смог бы это предотвратить. Почему-то именно тогда я решил перебраться на Север — судьба порой играет нами, как листьями. Я сорок лет жил в этом городе, а отлучился в тот момент, когда мне просто необходимо было остаться. Но мой знакомый из Сургута написал мне, что если я все-таки хочу устроиться там на работу, мне лучше не медлить.

Моя дочь совсем недавно родила. Внучку назвали Катериной, в честь моей супруги — она умерла при родах. Отец у Катерины прожил лишь две недели после ее рождения, а потом он исчез навсегда, даже записки не оставил. Я приходил к дочери, помогал с малышкой, тем более что роды прошли очень тяжело, и дочка еле двигалась. Но вскоре пришло это письмо, и я решил ехать. Здесь я зарабатывал мало, а теперь, когда они остались без мужа и отца, я мог бы пересылать им деньги, все же зарплата там побольше. «Справишься?»— спросил я у нее. Она кивнула. К тому времени Катюшке шел четвертый месяц, да и дочка стала поправляться, приходить в себя. Вот я и решил быстро съездить туда и обратно, и все действительно могло закончиться хорошо, но именно тогда они и начали эту травлю.

Они пришли к ней и сказали, что настала ее очередь мыть полы в подъезде. Я так понимаю, они заранее все просчитали, и когда дочь ответила, что она не может этого сделать с грудным ребенком на руках, они написали заявление в ЖЭУ. Пришла мастер участка и пригрозила ей, что за отказ от мытья полов на нее наложат штраф. Что ей оставалось делать? Одной, еще не оклемавшейся, без мужа и денег? Она стала бегать по соседям, умоляя их вымыть за нее полы. Но они ей отказали. Все как один. И тогда она поняла, что ничего у нее не выйдет, они заставят ее плясать под свою дуду. После этого она уложила Катьку спать, налила ведро воды и вышла в подъезд.

Была зима тогда… Воздух в подъезде — что на улице, не очень отличался. Врач-то вообще запретил ей выходить из дома, только в магазин, если рядом никого не окажется. А здесь ей пришлось вымыть все пять этажей ледяного бетона.

На следующее утро она заболела. Больше от нервов, думаю, чем от холода. А я все задерживался, и дело-то плевое, но затянулось как нарочно на неделю дольше. Дочка не стала идти в больницу, потому что ожидала меня со дня на день. Катьку она все равно бы не донесла, а оставлять ее…

— Погоди!— перебил я его. Мысли о том, как я сообщу все свои открытия милиции, исчезли безвозвратно. Я вообще забыл обо всем на свете, впивая рассказ деда.— Она ведь могла вызвать «скорую». Она молодая мама с грудным ребенком, ей необходимо было вызвать «скорую»!

Дед Павел усмехнулся и взглянул на меня впервые за все время рассказа. Теперь в его глазах блестела какая-то по-настоящему отеческая нежность.

— Ты не понял, Юра,— мягко сказал он.— Это была их игра. От начала до конца. Почему-то они выбрали именно ее. Я долго размышлял над этим, но так ничего и не понял. Разве что… Она была не из их круга. И этого они не могли ей простить. У нас никогда не было телефона. А соседи…

— Но она пыталась?! — вскричал я. — Она должна была пытаться!

Он вздохнул.

— Конечно, она пыталась. И, наверное, в другом подъезде ей бы помогли. А еще: она верила, что я вот-вот приеду и спасу ее… Когда ей стало совсем худо, она попыталась в последний раз. Она упала в подъезде, лишилась сознания, и пролежала на ступенях Бог знает сколько времени. И никто, никто не вышел ей на помощь. Все затаились в квартирах и радовались. Потом рев Катюшки привел ее в себя. Она вернулась назад, ведь нужно было кормить малышку. Все это я узнал из письма, которое она мне оставила, потому что той же ночью моя дочь умерла. Я думаю так: слишком быстро она угасла, болезнь не может убивать так быстро. Наверное, она сидела в ней с самых родов, а мытье полов ее вызволило. И я никого не виню в смерти моей дочки. Но вот Катюшка…

Ты пойми, я возвращаюсь к ним, а застаю ужасную картину. Моя дочь мертва. Внучка тоже. Крохотное тельце в кроватке, маленькое синенькое тельце. И хотя врач что-то говорил мне научными словами, я знал и без него: Катюшка кричала до тех пор, пока этот крик ее не убил. Она звала маму, потому что проголодалась и хотела есть, но мама уже не могла к ней подойти…

Одинокая капля скатилась с лица деда Павла и упала прямо в бокал с чаем. «Плюм»— раздался звук. Он посмотрел на меня.

— Ты ведь знаешь, как кричат дети. Они все меня убеждали, что никто не слышал ее крика: и врач, и следователь. Но я не верю. Они не могли не слышать. Они слышали, как она заходилась в крике, и это могло ведь продолжаться не один день. И что же они сделали? Ничего.

Я не знаю, сколько длилось наше молчание. Возможно, мы просидели так до самого утра, я утратил ощущение времени. Мы не смотрели друг на друга, и каждый из нас думал о своем. Я вспоминал про внутренние процессы. Внутренние процессы, которые заложены во всем, и которые ожидают лишь толчка. Я думал о нечеловеческих возможностях доведенных до крайности людей. Я размышлял о том, на что способен убитый горем старик, который сидел передо мной с дрожащими руками, беззубый, старый, одной ногой стоящий в могиле. Я думал о солидарности неодушевленных предметов с этими процессами, когда они вырываются из глубин сознания. Мне вновь явился подъездный паук из моего детства. Удивительно, но теперь я нашел ему объяснение, ключик мне предоставил дед Павел. Не было никакой тени. Это все мое воображение. Я просто создал паука. Не мысленно, а на самом деле. И вот теперь я предполагал, что мог создать этот человек. Я не мог его об этом спросить, да и хотел ли? Наверное, мне никогда этого не узнать.

— Они получили по заслугам,— прервал он молчание всего однажды, а вскоре поднялся и, не прощаясь, отправился домой.

А я продолжал сидеть за моим столом, не заботясь даже о незапертой входной двери. Мне нужно было о многом подумать. Но только не о прошлом. Прошлого нет, оно умерло вместе с ними, престарелыми жильцами нашего подъезда, по-настоящему плохими людьми, для которых не существует Божьего прощения. Нет, мои мысли непрерывным потоком устремлялись в будущее. Я хотел видеть картины. И вскоре я действительно увидел их.

КОНЕЦ.

— Самохин. На выход.

Настала очередь Артемки, девятилетнего внука дяди Федора с четвертого этажа. Упорное прятанье и армейское снаряжение старика не помогли ему уйти от рока. Артемка носился на улице с дворовыми ребятами, и мог еще долго носиться, но в свете произошедших событий его родители посчитали за нужное все же позвонить паре-тройке его дружков (меня удивляет, как они вообще отважились отпустить его на улицу поздно вечером — поразительная безответственность). Оказалось, что все уже дома, а Артемки нет. Последовал звонок в милицию, полный стенаний и плача, и наряд немедленно двинул сюда к нам: уже все знали, где наибольшая вероятность найти пацана. Артемка валялся на четвертом этаже (шагни я чуть правее, когда поднимался домой, я бы непременно его задел). Дяде Федору, ревностному приверженцу всякого рода баррикад и запоров, повезло: его оградили от вида мертвого внука. Но легче ему от этого не стало: как-то неуловимо дядя Федор впал в младенчество.

— Ты был последним.— Уже горел свет в подъезде, так что я мог безошибочно распознать их взгляды: это было не какое-то безымянное неудовольствие, а самое настоящее обвинение... Интересно, они с собой лампочки прихватили? — И ты был пьян.

— И что?

— Как ты это объяснишь?— Благодушный мент наседал на меня, остальные стояли рядом, готовые скрутить меня при первой же опасности.

Я зевнул, окатив их волной перегара, от чего они поморщились, но не отступили ни на шаг.

— Я был не один,— вяло ответил я.

— Знаю.— Он как-то сразу сник.— Соседи видели, как вы тут дурачились. Что, тебе повод для веселья?

— Как он умер?

Они помолчали немного, разглядывая меня с легкой задумчивостью. Но все-таки они понимали мою непричастность, поэтому «благодушный» ответил:

— Кто-то открыл щит и засунул его руку в самую гущу проводов. И я не сомневаюсь, что это произошло именно здесь.

Я посмотрел на полуоткрытый электрощит. Обычно они всегда закрыты на замочек, чтобы шпана не лазала, но только не этот, ведь наш подъезд особенный. Я тоже не сомневался. Я уже давно перестал сомневаться, просто жил.

— И ты был последним,— вновь повторил он.— Ты что, ничего не почувствовал?

— Было темно.— Я вспомнил про деда Павла со второго этажа — Леха наткнулся на него, когда пытался вытянуть у меня «пузырь». Я решил не говорить им об этом. Дед Павел по праву считался самым старым в нашем подъезде, а по моему твердому убеждению, он был еще и самым классным соседом. Все остальные казались мне уродами. В первый же день, когда я только переехал сюда после развода, я врубил на всю катушку Мумий Тролля. На следующее утро ко мне заявилась стерва из домоуправления, пригрозив, что если я и дальше буду дебоширить, то с меня взыщут солидный штраф. Не угодил кому-то несчастный Лагутенко.

Может, он просто поднимался наверх за спичками. Зачем доставлять неприятностей старику?

— Какого хрена ты вообще таскаешься по ночам? Тебе заняться больше нечем?

На это я уже не счел нужным отвечать, просто развернулся и побрел наверх, оставив их давиться собственной яростью.

Они вновь устроили дежурство, которое продолжалось гораздо дольше первого. Больше я с ними не общался — проходил мимо, даже не глядя. Подъезд постепенно стал превращаться в свалку — Людка, симпатичная девка с соседнего дома, моющая у нас полы за сорок рублей с носа, перестала приходить. Мусор скапливался, и никто не старался от него избавиться.

Что касается Артемки, то он действительно «шарахался» тем вечером с ребятами, а нагулявшись, отправился домой. Тут-то его и перехватили. Кто-то притащил его в наш подъезд, довел до четвертого этажа (соседи, прекрасно видевшие меня с Лехой, его не заметили — они умели замечать только то, что надо), открыл электрощит и сунул его туда руками. После этого Артемке еще оставалось время немного подрыгаться перед кончиной.

Они дежурили, и ничего не происходило. Как только дежурство снималось, следовало очередное убийство. Тип, если он действительно существовал, действовал безошибочно. Он ни разу не повторился, и каждая новая смерть являлась в некотором роде маленьким шедевром. Они опять оставались на дежурство, и все прекращалось.

Не помогало ничего — ни ножи, запрятанные возле двери, ни засовы, ни строгий контроль. Как правило, внуки моих соседей жили отдельно, с родителями, а родителям приходилось постоянно отлучаться куда-нибудь — на работу, в магазин, в гости. Как тому человеку удавалось выманивать перепуганных детей из квартир? Какие коврижки были припасены у него, если при этом забывались напрочь все родительские наставления? И зачем, черт побери, он притаскивал мертвые тела (или живые) к квартирам пенсионеров? Что действительно приносило ему истинное наслаждение: убийство детей или наблюдение, как жители моего подъезда один за другим сходят в могилу?

Когда в подъезде не осталось уже никого, кроме меня и деда Павла со второго этажа, дело закрыли. Все мои соседи, если чудом не оказывались в больнице, отправлялись в мир иной. Я поражался, почему они не бегут из этого дома сломя голову. Но потом вспоминал про их возраст, и мне все становилось понятно. Все они слишком прочно осели в своих квартирах, чтобы коренным образом менять место жительства. Легче было умереть. И принять смерть молодых.

Его не нашли. Да и не могли найти. Я думал, почему же он пощадил нас двоих, а потом вдруг резко до меня дошло: у нас нет внуков. Дед Павел жил один, без родственников, я еще не успел обзавестись даже детьми. Вот так мы и остались в живых. Можно сказать, нам повезло, как ни дико это звучит.

Осталось много неясностей, объединенных в одну черную тайну. «Благодушный» подвел правильную черту: Артемку шлепнули именно здесь, на четвертом этаже. Я представлял, как бы я себя вел, если бы мою руку какая-нибудь сволота сунула в электричество. Несомненно, я бы завопил что есть мочи, как вопил тогда, в детстве, столкнувшись с подъездным чудовищем. Почему же никто ничего не слышал? Почему дядя Федор продолжал валяться в своей койке, словно ничего не происходило? Или же Артемка впрямь не издал ни звука? До какой же степени нужно напугать человека, чтобы, чувствуя скорейшее наступление кончины, он оставался нем как рыба? К тому же его ведь тащили по улице к нашему подъезду! Он что, на поводке шел?

И еще: какого черта перегорали лампочки?

В конце концов, я перестал ломать голову. Вновь сформировавшееся слово в центре мозга помогло мне оттолкнуть все логические доводы. Подъезд. Только подъезд мог содеять подобное. Он ждал много десятилетий, прежде чем начать свою игру. Не исключено, что он ожидал именно меня.

Окончание следует...

Не подумайте, что я пил для храбрости, — у вас может сложиться превратное мнение. Я скажу вам: я пил, чтобы хранить молчание, чтобы скрывать истину. Как это ни парадоксально звучит, но выпивка помогала мне не завопить во весь голос правду о нашем достопочтенном подъезде, выполняя наставления родной милиции. В принципе, их можно понять: что они станут делать, если повальное бегство охватит весь дом?

— Я думаю, все вещи наделены неуловимыми свойствами,— горячо философствовал я, не замечая их тревожных взглядов в мою сторону. Леха, правда, тоже сегодня «вдарил», но Светка оставалась трезвой. Они не могли иметь детей, вот в чем проблема. Что еще им осталось в жизни, кроме как радость от выпивона и беспредельного секса?— Они просто умеют выжидать. Вы знаете про молекулы?

Маринка фыркнула. Она вообще оказалась смешливой девчонкой. Я представил, как она вот так же фыркает в момент совокупления, и мне стало жутко весело.

— Я в школе была троечницей,— ответила она таким тоном, словно мы все должны были немедленно ей зааплодировать.

— Объясняю. В газообразных веществах молекулы двигаются с бешеной скоростью. Именно потому газ нельзя поймать и запустить в бутылку. Но в твердых предметах — там все иначе. Там молекулы как древние слоны, шевелятся неторопливо, точно ждут чего-то. Так вот: эти свойства предметов, о которых я вам толкую, приходят в движение еще медленнее. Поэтому мы и видим обыкновенный кирпич на тротуаре, и никто не задумывается, как этот самый кирпич на следующий день оказывается на крыше дома, и падает оттуда прямехонько на голову первокласснице. Легче поверить, что это два разных кирпича.

— А на самом деле нет?— Может, Леха и издевался надо мной, когда натягивал на свой голос оттенок заинтересованности, но мне уже было наплевать. Я обращался исключительно к блондинистой троечнице Маринке, и нарастающий испуг в ее глазах придавал мне уверенности.

— На самом деле, даже два разных кирпича могут взаимодействовать между собой. Просто об этом еще никто не знает. Мы ведь не знали сто лет назад, что улей — это единый организм. Теперь об этом в книгах пишут. А любой кирпич изготовлен из одного и того же материала, который в свою очередь родом из глубинных недр Земли. Где гарантия, что там, в подземелье, этот материал — не живой разум?

— Интересно,— Леха гоготнул.— Ты такой умный, айда прямо за диссертацию! Вон Маринка выступит рецензентом.— Он заржал.

— Да пошел ты!— Меня действительно разобрала злость, поэтому я угрюмо молчал весь остаток пути до своего дома. По идее, я уже сделал все возможное, чтобы они от меня отвязались и топали своей дорогой, но они, видно, твердо настроились дотащить меня до места назначения.

И вот мы шли морозной ночью к моему дому, а когда приблизились, первое, что я заметил, была кромешная темнота в подъезде. Ни одна лампочка не горела. Означать это могло только одно.

— Кто хочет игру на выживание?— криво скалясь, спросил я.

— В смысле?— удивился Леха.

Теперь настала моя очередь гоготнуть. Смешок вышел сдавленным и истеричным.

— Сейчас там, в подъезде,— труп. Вот провалиться мне, если вру! Я только не знаю, на каком он этаже. Кто рискнет подняться до моей квартиры, тому ставлю бутылку.

Леха тоже засмеялся, и наши спутницы заулыбались. Это меня развеселило еще больше, а моя веселость, в свою очередь, — еще больше их. Винегрет, короче. Леха тут же вызвался. Ему нравилось, когда кто-то приносил ему выпивку. Я был не против. Я-то знал, что он не дойдет.

— Позови нас, когда поднимешься на пятый этаж,— сказал я, все еще ухмыляясь.— Только осторожнее, не споткнись о труп.

Леха подмигнул мне с оценивающим видом, мол, ха-ха, крутая шутка, сам придумал? Я чуть не расхохотался во весь голос, но тут увидел, как Леха исчезает в подъездном провале, и настроился ждать. Блондинистая Марина что-то спросила у меня — я даже не расслышал. Она уже собиралась повторить, когда ночь прорезал вопль ужаса. Это был Леха. Надо полагать, он не дошел до пятого этажа.

— Что это?— Светка, его жена, схватила меня за руку, полными ужаса глазами впившись в мое лицо.

Я отвернулся.

— Там всегда встречаются трупы,— пробормотал я.— Такой уж подъезд.

Вопль набирал обороты — по-видимому, Леха на всех парах летел вниз. Когда он показался, выглядел он уже далеко не так браво, как вначале. Но и не так, как я ожидал.

— Ну, нашел труп?— без воодушевления спросил я.

— Да какой там труп!— вскричал Леха, тяжело дыша. — Решил спичку зажечь, а навстречу этот дед спускается старинный. Волосы белые, кожа как у мертвеца. В другой раз убил бы!

Я вздохнул.

— Это дед со второго этажа. Дед Павел, что ли. А ты, значит, самого интересного не увидел.

Я повернулся и побрел прочь.

— Куда ты?— донесся вслед Лехин голос.

— Куплю еще пива,— ответил я, не оборачиваясь.— Такая ночь…

Они не пошли за мной. Я их не виню. Я купил в ночном ларьке бутылку пива, выпил ее прямо на улице, еще немного поболтался возле дома. Боюсь ли я, спрашивал я самого себя. И отвечал, — нет. Просто не хочу снова оказаться первым. Однако завтра на работу; это дед Павел может слоняться всю ночь, мне нужно спать. Интересно, а он не боится шастать по подъезду в одиночестве?

Я погрузился во тьму. Я двигался очень осторожно. Я знал, что он где-то здесь. Но я не хотел его задевать, и не задел.

Продолжение следует...

Обычно пьянчужки не любят далеко взбираться — останавливаются возле первого же окна. Этих первое окно чем-то не устроило, и они потащились выше. Когда идущий впереди споткнулся обо что-то и грохнулся на бетон,  второй принялся шарить по полу, спеша на выручку собутыльнику. С сим и было обнаружено мертвое тело. Распласталось оно на третьем этаже, возле одной из боковых квартир. Друзья не придумали ничего лучшего, как позвонить в эту самую дверь, взывая о помощи (оба жутко перепугались: еще не выпили толком, темнота, а тут еще жмурик какой-то). Дядя Ваня, для приличия схватив топор, отворил дверь. Он был очень зол, что кто-то по ночам шляется по подъезду и трезвонит в квартиры, но, увидев на пороге мертвую внучку с перерезанным от уха до уха горлом, выронил топор. Тот лезвием вонзился в его плюсну, но дядя Ваня даже не почувствовал боли. Он уже не слышал ничего: ни адских воплей алкоголиков, ни визга жены в глубине квартиры, ни сирены милиции, ни вопросов. Он умер на второй день после похорон внучки — заражение крови. Жена его слегла в больницу — общий паралич.

Теперь вопросов было больше, ответов тоже. Однако и тогда я не понял главного, вернее, отказывался видеть очевидное. Я просто не мог, поверьте, мне было достаточно одного Витьки-Митьки, чтобы еще ломать голову над какими-то гипотезами. Так или иначе, третье убийство привело меня к этому выводу. Когда внука тети Веры со второго этажа отодрали от лестничной клетки, я присутствовал при этом. Тетя Вера уже ничего не могла видеть — впала в кому. Семнадцатилетний внук ее к моменту обнаружения весил, наверное, с приличный грузовик. Я слышал слова милиционера и эксперта. Они говорили о времени. По словам эксперта, внук тети Веры должен был год пролежать в айсберге, чтобы дойти до такого состояния. Но живым и невредимым его видели еще за день до убийства. И тогда-то я понял: подъезд. Никакой это не маньяк, никакой не убийца — это вытворяет подъезд.

Я даже попытался пронести эту идею в массы, однако получил словесный пинок, после чего мне оставалось бесславно вернуться домой и запереться на два замка.

Они установили охрану, добросовестно несущую службу каждую ночь. В конце концов, их присутствие смогло меня переубедить в моих домыслах: раз милиция здесь, стало быть, это и впрямь маньяк. Помешанный на нашем подъезде — тоже чем не драма? Невзлюбил нас червь Господень, а может, это проделки коммерсантов — новый способ выселения неугодных жильцов. По крайней мере, ни тетя Катя, ни дядя Ваня с женой, ни тетя Вера уже не смогут вернуться в свои квартиры. Для них путь заказан, оставшимся в живых все равно одна дорога — на тот свет, раньше или позже.

Я, наверное, был единственным, кто осмеливался возвращаться домой после семи вечера. Мягко сказано — зачастую я еле приплетался далеко за полночь. Но это имело свою полезную сторону — я не мог спокойно пройти мимо поста милиции, обязательно приставал к ним с вопросами. Почему я это делал? Нет, не приставал, а возвращался? Не знаю. Может, я все же больше верил в реальность подъездной силы, чем в маньяка, а потому в глубине души понимал: никто не уйдет живым. И никакой усиленный наряд спецов не убережет нас от нашей участи.

Я стал больше пить, возвращался под хмельком и неизменно наседал на доблестных правозащитников. Поначалу они меня посылали, потом привыкли. И так получилось, что я единственный был в курсе  всех подробностей этого таинственного и жуткого дела.

— Они не желают видеть своих внуков,— рассказывал мне Дмитрий, один из охранников.—  Они прячутся от всех, даже от собственных детей. Попробуй сейчас торкнись в чью-нибудь дверь. Бесполезно, не откроют. И вот еще что. Следак регулярно продолжает их опрашивать, вдруг чей-то маразм подвел. Он лично видел: каждый заготовил возле двери здоровенный ножище. КАЖДЫЙ! Пистолет им никто не даст, а залупаться в таком возрасте нет смысла, да и некогда. И нож — самое подходящее оружие для защиты. Хоть объясняй им, что под угрозой не они сами, а их внуки, — впустую!

Я сидел рядом с ними на корточках и курил. Однажды я предложил им бутылку, но они отказались. В другой раз, объяснил мне Дмитрий, пришлась бы кстати рюмочка-другая, но не теперь. Дело слишком серьезно, чтобы рисковать без причины.

Он и сейчас повторил:

— Запутанное дельце.

— Да не пори чушь!— отозвался Кирилл, второй охранник.— Обычный отморозок, разве что не просто убивает, а еще притаскивает тела к старикам. Я только и мечтаю, чтобы он заявился сюда в мое дежурство.

Я не стал упоминать о подозрительной тишине во время экзекуции Витька-Митька, о годовом обморожении внука тети Веры, замеченного за день до этого живым и здравствующим. Вместо этого я спросил:

— Надеетесь застукать его?

— Нет, конечно.— Кирилл усмехнулся.— Надо быть дебилом. Нас же видно, свет горит.— Он вдруг понизил голос.— Да и вообще. Мне, честно говоря, не нравится эта история с маньяком.

Ага, вот это уже лучше. Это уже соответствовало моим размышлениям, и я заинтересованно спросил:

— А что такое?

— Да все тут какие-то чумные. На допросах юлят, изворачиваются, словно все кровью повязаны. Идиоты! Их внуков «мочат», а они ни гу-гу.

Я равнодушно заметил:

— Насчет этого я — пас. Сам живу здесь недавно. Ни с кем почти не знаком, только здороваюсь.

Мы курили, еще разговаривали, а потом я поднимался на пятый этаж и отправлялся спать. Я не боялся идти по подъезду — не из-за этих архаровцев. Возможно, я впал в фатальную спячку. И что-то же заставляло меня возвращаться поздно ночью, как будто я все еще пытался бороться с тем воспоминанием из детства, когда из подъездной темноты вдруг вынырнул паук и бросился на меня. Бросился, быстро перебирая человеческими лапами, ухмыляясь человеческой ухмылкой, высовывая длинные зубы, чтобы впиться мне в горло. Я уже не верю в тень человека. Я уже перестаю верить во что бы то ни было.

Продолжение следует...

Дядя Федор и не подумал открывать. Он своим молчанием доводил до нашего полуночного сведения, что он спит и ни черта не слышит. Не берусь утверждать, что это было не так.

— Они все сейчас спят,— сказал один из ментов. Лица я не мог разглядеть — они все казались мне смутными призраками. Я возвратился к той позе у стены, в которой они меня застали. При последней фразе я вскинул голову.

— Я тут так орал, что переполошил всю округу,— пробурчал я.

— А зачем ты орал?— незамедлительно поинтересовался первый мент, который до этого спросил мою фамилию и номер моей квартиры. Дотошный такой, нудный.

— А что мне было делать, смеяться?— огрызнулся я.

— Ты не умничай у меня,— пригрозил мент второй. Он спустился вниз, и вскоре я услышал, как он долбится в чью-то квартиру на третьем этаже.

— Откройте, милиция!

Судя по всему, дверь ему не открыли, поскольку он тотчас же вернулся. Я сидел на корточках, куря сигарету, безразлично пялясь на его силуэт. Что он чувствовал, мне неведомо, но, думаю, они привыкли к подобному отношению к себе со стороны законопослушных граждан.

Хотя меня никто еще не спросил, я им все рассказал.

— Ты никого не видел, когда заходил?— Первый мент был настроен ко мне более благодушно.

— Только кошку,— я глупо хихикнул.

— Не вижу ничего смешного,— выступил третий, тот, что снимал тело Витьки-Митьки с петли, в то время как двое других развязывали руки и ноги парня.

— Я тоже,— угрюмо буркнул я.

— Откуда, говоришь, возвращался?

— С массового траха!

— Ладно,— сказал первый.— Поднимайся, поедешь с нами, запишем твои показания.

Я поднялся, но ответил им совсем по-другому.

— Идите в жопу. Я спать хочу. Приходите завтра.

Я ожидал, что они на меня накинутся. Когда я проходил мимо них, я кожей ощущал пылавшую от них ярость. Но никто меня не тронул. Я беспрепятственно добрался до своей квартиры, подавляя желание обронить им напоследок что-нибудь этакое, и дома впрямь заснул моментально. Даже не успев раздеться.

Ничего они не обнаружили и на следующий день. А чего вы ожидали? Произошло все глубокой ночью, как сказал мне следователь, ведущий дознание, к тому времени уж все дрыхли, а я мило беседовал с унитазом, упустив свою красотку. Я подумал, что если бы не это обстоятельство, я мог со своей спутницей подоспеть как раз вовремя, — когда этот некто выворачивал парню руки. Вышло бы забавно…

Из соседей никто ничего не слышал: самая подозрительная часть истории. Насколько я понимаю, Витяй-Митяй должен был визжать как поросенок, а его, видишь ли, никто не слышал. Ну, что сказать — Россия, у нас так принято. Правда, эксперты установили, что парня вроде сначала задушили, а уж потом подвесили, и это несколько проясняло мрак тайны, однако… Не знаю.

Тетя Катя умерла на месте, как только увидела своего внука в качестве паука-марионетки. Обширнейший инфаркт. Я бы ей посочувствовал, окажись она случайным человеком. А так… Я даже не знал, что и думать.

Никаких побочных ран у Витьки-Митьки не обнаружили. Из этого следовало, что он мало сопротивлялся либо не сопротивлялся вообще. Как бы то ни было, смерть его оставалась полной загадкой. Некий маньяк подкараулил парня в подъезде (это в два часа ночи!)? Фальшивит версия, Витька-Митька жил совсем в другом доме. Создавалось впечатление, что его приволокли сюда намеренно. Хотелось бы послушать тети Катины соображения по поводу кровной мести и тайных недругов, но тетя Катя уже ничего не могла ответить. А родители Витьки-Митьки вообще огорошили: парень, оказывается, отправился ночевать к другу. Пытались этого друга связать с нашим подъездом — ничего не вышло. Друг заявил, что знать ничего не знает, Витьку-Митьку не видел уже сто лет, ночевать собирался один, другими словами — пошли все подальше!

Я сам размышлял в свободные минутки. Я бы мог остановиться на наркотиках и больших долгах, все же это объяснение более всего приближало к правде. Но акт вандализма, совершенно бесчеловечный, возвращал меня к истокам моих дум. Я так полагал: во главе списка подозреваемых нужно ставить тетю Катю, вовремя слинявшую в поднебесье. Такое ощущение, что кто-то специально хотел ее напугать.

К чему? Я не знал. И соседи не знали. И милиция, судя по всему, ни черта не понимала.

Некоторым образом картину прояснил второй случай.

Продолжение следует...

Она закричала: ииииииии. Тоненько и пискливо, как мышка, которой капкан отхватил хвост по самую задницу. А я подумал о сигаретах. Где-то у меня оставались сигареты, если я не скормил их все той девице, что чуть не удостоилась почета быть облеванной мной самим.

— Ииииииии,— пищала женщина. Затем писк резко оборвался, и я услышал звук, который мог означать только одно: моя соседка снизу бацнулась в обморок. Я глубоко вздохнул и от всей души попросил Бога ниспослать ей смерть. Много позже я с удивлением обнаружил, что впервые Бог каким-то чудесным образом услышал мои молитвы.

Заскрежетали еще засовы. Пока кто-то слева громыхал своими амбарными замками, я отыскал сигареты. В пачке обнаружился десяток, и мне это пришлось по душе. Я думал, что в течение следующих пятнадцати минут они все мне понадобятся. Ужас постепенно сползал с моего естества, сопровождая процедуру противными ощущениями, как после долгого сидения в одной позе. Если бы я не был пьян, я бы не устоял на ногах. А так мне удалось даже сохранить, как мне показалось, способность соображать, невзирая на молотьбу, в которой зашлись мои руки.

Человече бряцал и бряцал снаряжением, словно он там подкатывал к двери пушку. Кажется, эта квартира дяди Федора с женой, шестидесятилетних пердунов. Интересно взглянуть на их реакцию.

Закурив, я не мог не посмотреть туда снова. Свет из открытой квартиры, порог которой преграждало неподвижное тело тети Кати, не шел ни в какое сравнение с расплывчатым пламенем спички и делал картину различимее. Немудрено, что я подумал, будто некий гигантский паук навис надо мной, намереваясь проглотить меня заживо со всеми потрохами. Парень был просто вывернут наизнанку. Вроде бы недавно ему стукнуло шестнадцать; я иногда сталкивался с ним в подъезде, и он непременно протягивал мне руку для рукопожатия, точно старому корешу. Теперь эти самые руки неестественно вывернулись под разными углами. Я не мог различить, чем они привязаны к верхним перилам, какими-то веревками. Ноги не далеко ушли от рук. Правая нога, перегнутая в колене (скорей всего, сломана,  и не один раз, мелькнуло у меня), тянулась к тем перилам, которых я собирался было коснуться, если бы не этот архангельский призыв про спички. Левая нога представляла из себя вообще непонятно что.

На шее паренька крепилась удавка. Я и принял его за паука только благодаря этим зубам, впившимся в распухший, синюшный язык. А еще из-за выпученных донельзя глаз. Я не сразу его узнал даже после того, как понял, что никакой это не паук и никто не собирается сегодня пожирать меня, исправляя прокол двадцатилетней давности. Парня звали Витькой... или Митькой, что-то приближенно к этому. Он жил через два дома от нас, но сюда наведывался чаще, чем можно было ожидать от радетельного внучка, — в гости к бабуле, чтобы вытрясти из нее десятку-другую на пивко или курево. Сейчас сердобольная бабонька валялась замертво в двух метрах от него, на пороге своей квартиры.

Деду Федору удалось разоружить дверь. У них имелся вставной глазок, поэтому они могли отлично видеть меня, стоящего в центре лестничной клетки, и тети Катин свет освещал меня целиком. Тела они не видели — ну, тут я мог только посочувствовать рабу Божьему дяде Федору.

— Кто здесь? Юрка, ты, что ли? А чо здесь? Чо случилось-та?

Я краем глаза уловил его остренькую мордашку, вертко высунувшуюся наружу. Он был готов тут же захлопнуть дверь, «если чо», но мой безобидный вид пока не понукал его к этому.

— Устраиваем показательные выступления по художественной гимнастике, — хрипло усмехнулся я. Сигарета кончилась, я немедленно прикурил новую. А алкоголь-то мой исчез... Выветрился без следа. А я вот все гадал, как найти способ быстрого возвращения в норму после вылаканной бутылки. Оказывается, легко: подвесь человечка на веревочки и выруби везде свет.— Вызовите...

— Господи...— Это он приоткрыл дверь пошире. Разумеется, он не мог не увидеть раскоряченного в паучьей позе паренька. Его маленькая мордашенция скукожилась, как старый лимон.— Господи, Господи, Господи...

Начинается, мысленно вздохнул я.

— Что там?— Это его женушка порывается выглянуть из-за плеча, блестя стеклышками очков.

— Господи, Господи, Господи,— крутил дед Федор, а потом сделал то, что, по моему разумению, явилось наивысочайшей кульминацией сегодняшнего вечера. Резко захлопнул дверь и стал бряцать первой десяткой засовов.

Я чуть не расхохотался, настолько мне понравилась выходка дяди Федора. Теперь затопотали в квартире справа — эти пока не торопились открывать. Я чувствовал, как все жители нашего блестящего подъезда толпятся сейчас у своих глазков, напряженно вглядываясь в темноту. «Надо было лампочки вставлять»,— злорадно подумал я. И вообще, меня радовало, что я всех разбудил.

Я глубоко затянулся дымом, а потом, неожиданно даже для самого себя, заорал на весь подъезд:

— Если вы собираетесь до утра пялиться в «глазки», пяльтесь! Только вызовите хотя бы «скорую», черт вас всех раздери!

Я оглянулся. Старуха не подавала никаких признаков жизни. Я счел, что Смерть все-таки захватила сегодня двойной улов, хотя пока не был уверен, ведь я не медик. Детей у меня нет, о внуках можно вообще скромно умолчать, но я до сих пор любил свою бывшую жену, поэтому мне знакомо это чувство. И окажись я на месте тети Кати, я бы тоже, наверное, дал дуба. Видеть внука, подвешенного как марионетку глубокой ночью возле своей квартиры, прочувствовать, что его основательно разделывали здесь, пока ты дрых без задних ног,— это почище сотен «посвящений в рыцари».

Когда я услышал завывания сирен (кто-то оказался проворнее остальных и набрал соответствующий номер еще до моего обличительного призыва), я прислонился к стене, опустился на корточки и свесил голову между колен. Удивляюсь, как они не приняли меня за убийцу, — слишком раскаявшийся был у меня вид.

Продолжение следует...

Перед самим «посвящением» полагалась прелюдия, она-то как раз и была наиболее серьезным испытанием. У кого сколько хватит выдержки. Летом родители не особенно старались загнать нас по домам, и мы комфортно облепляли скамейку рядом с подъездом, засиживаясь на ней до самых сумерек. В тот вечер подошла очередь Сереги со второго этажа. Он сидел, поджав ноги, с круглыми глазами (не иначе, сам себя довел до суеверного страха), и отчаянно клялся, что вся его белиберда всамделишная.

— Да хоть у моей матери спроси! — рассердился Серега в ответ на скептическое замечание Вовки из соседнего подъезда, что, мол, вся серегина история — чушь собачья, и только!— Ей подруга рассказала, тетя Лена, вон с того дома.— Серега яростно махнул в темноту, ухитрившись смазать жест до неопределенного. Но никому не было особого дела, в каком же доме живет загадочная тетя Лена, поскольку так или иначе мы все жутко заинтересовались рассказом. Ну, по-другому и быть не могло.— К девчонке вправду приходила Пиковая Дама! В красном платье и с красными пальцами на руках.

— И с красным лицом?— фыркнул Вовка.— Как у алкашки?

— Кончай болтать!— остудил его Марат, мой сосед снизу. Он обратил к Сереге завороженный взгляд:— Рассказывай!

— Короче! Приходит эта Пиковая Дама ночью и говорит, типа: делай то-то и то-то. Девчонка боялась и делала. Ее бы Пиковая Дама сразу прибила, если бы она не делала. Вон пожар был прошлым летом, помните? Она и подожгла! Ага! Бросила горящий самолетик, квартира вся выгорела и балкон тоже, а кот в дыму задохнулся. А девчонка боялась даже на помощь позвать. Ну и, короче, приходит к ней Пиковая Дама и говорит, типа: убей родителей. Та подумала, подумала и не стала. А после этого исчезла, никто не знает куда. Просто пропала ночью. Это точно Пиковая Дама ее утащила. Она ходит по всем подъездам и слушает у квартир. Если ей, типа, понравится, может зайти.

Мы молча пережевывали очередную ахинею, каких у нас были тысячи. Только крайне редко кто-либо приплетал тетю Лену с «того дома» в качестве свидетеля. Образ ведающей правду тети Лены дополнял эффект реалистичными деталями, способными в двенадцать часов ночи переполнить любое воображение. Поэтому, когда подошла очередь возвращаться по домам, я впервые почувствовал страх.

Можно было подниматься по лестнице всей ватагой, но разве в этом заключался кайф? Мне, как живущему на последнем этаже (пятом, мы и с женой занимали квартиру на пятом, и теперь я живу на пятом, и все дома, где я когда-нибудь обитал, были пятиэтажными «хрущобами»), всегда выпадало идти первым. Вместо этого я попытался пофилософствовать что-то «типа звезд», отчаянно чеша в затылке и надеясь на чудесное избавление от повинности.

— Давай я вперед пойду,— предложил Марат, как будто ни с того ни с сего.

Это меня отрезвило. Нужно было идти, чтобы не прослыть законченным трусом, а прослыть законченным трусом в нашем тогдашнем возрасте было намного хуже, чем оказаться во власти Пиковой Дамы или черт ее знает какой еще Липовой Бабы. В общем, я с кислым видом побрел наверх. Поначалу было легко: на нижней площадке подъезда я отчетливо слышал говор друзей, переливающийся снаружи и подбадривающий меня словно лосьон для бритья «Меннен», о котором я тогда ничего не знал, поскольку в те времена буржуйское слово «реклама» являлась для нас символом апартеида и эксплуатации людей. Но по мере восхождения к пятому этажу голоса тускнели, глохли, а потом и вовсе растворились. Вместе с ними исчезли последние проблески света, словно темнота здесь была гораздо весомее звуков и вообще поглощала все сущее. Я двигался вперед, стараясь не дотрагиваться до стен и уж тем более до перил, по привычке ориентируясь в темноте.

Я шел и боялся. Но не Пиковой Дамы — вопреки всем правилам «посвящения» она даже не задержалась в моей голове (возможно, потому, что я не верил в ее существование, слишком уж история Сереги была шита белыми нитками, еще эта тетя Лена с некоего дома...). Но я боялся, боялся страшно. Я боялся Паука.

Какая-то дьявольская сила приспособила Паука к обитанию в подъездах. Я кожей чувствовал, что пока я тащусь наверх, Паук начинает свой стремительный спуск ко мне навстречу. С правой стороны тела его лапы снабжены цепкими, мохнатыми пальцами, чтобы он мог хвататься за перила. С левой — присосками. Это чтобы не соскользнуть со стены. И еще у него есть зубы. Он вонзает их в горло и пьет кровь. Пиковая Дама ни за что не сунет свой алкашницкий нос в наш подъезд: у них с Пауком стародавнее соглашение. У Пиковой Дамы свои подъезды, у Паука — свои.

Вспыхнул свет, и я увидел его.

Проносясь мимо второго этажа, еще до того, как я пулей вылетел на улицу, перепугав до родовых схваток всех своих друзей, я понял, что произошло. Кто-то, какой-то хренов полуночник, открыл дверь квартиры, чтобы выйти в подъезд. Из прихожей свет клином врезался в темноту и ударил по моим мозгам, здорово сбив с толку. Но это понимание не смогло меня затормозить. Я выскочил из дверей подъезда, вопя благим матом на всю улицу. Вероятно, тогда я тоже переполошил мирных жителей, стаскивающих с ног тапочки и проверяющих будильники, но до сегодняшнего дня как-то об этом не задумывался. Передо мной стояла задача гораздо сложнее: убедить себя в том, что все случившееся — плод моего испуга.

Я преуспел в этом деле. Своим друзьям я ничего не стал рассказывать, они сочли, что я просто «перессался», и, как я сейчас понимаю, это мне здорово помогло в моих логических приемах. Иначе непременно нашлась бы парочка свидетелей, слыхавшая про Паука (вот и тетя Лена говорила!), и это превратило бы меня, в конце концов, в боязливого параноика. Я списал все на нервное перенапряжение. Свет мог действительно исходить из внезапно распахнутой двери (нет, ну кому приспичило вылезти именно в тот момент, хотелось бы знать?!) Смытые образы — результат моего головокружительного, полного безоглядной паники, бегства: в таком состоянии и от своей тени ринешься, не то что от чужой.

Хуже обстояло с самим Пауком. Я почти убедил себя в том, что Паук и был тенью того самого говнюка, открывающего двери когда не надо. Мое раздувшееся воображение превратило эту тень в какую-то немыслимую страхолюдину. Но что по-настоящему не давало мне покоя: почему я видел Паука, находясь на площадке ниже той, где по моим предположениям открылась дверь. Я проверял два раза: ну не мог я оттуда видеть ничью тень! Я болел этим вопросом целый год, пока, наконец, родители не купили собаку, и после этого мне уже не страшны были никакие «посвящения».

Однако то, что я так и не смог придумать тогда логическое обоснование странной тени Паука, нашло отражение через много-много лет, — в тот миг, когда я зажег спичку.

Продолжение следует...