- Что же вы вообще заметили, скажите, пожалуйста? - иронически осведомился Мейзлик.

- Так, общее настроение, - неопределенно ответил поэт. Эту, знаете ли, безлюдную улицу... длинную... предрассветную... И женская фигура на земле... Постойте! - вдруг вскочил поэт. - Ведь я написал об этом стихи, когда пришел домой.

Он начал рыться в карманах, извлекая оттуда счета, конверты, измятые клочки бумаги.

- Это не то, и эго не то... Ага, вот оно, кажется. - И он погрузился в чтение строчек, написанных на вывернутом наизнанку конверте.

- Покажите мне, - вкрадчиво предложил Мейзлик.

- Право, это не из лучших моих стихов, - скромничал поэт. - Но, если хотите, я прочту.

Закатив глаза, он начал декламировать нараспев:

Дома в строю темнели сквозь ажур,

Рассвет уже играл на мандолине.

Краснела дева. В дальний Сингапур

Вы уносились в гоночной машине.

Повержен в пыль надломленный тюльпан.

Умолкла страсть. Безволие... Забвенье

О шея лебедя! О грудь! О барабан!

И эти палочки - трагедии знаменье!

- Вот и все, - сказал поэт.

- Извините, что же все это значит? - спросил Мейзлик. - О чем тут, собственно, речь?

- Как о чем? О происшествии с машиной, - удивился поэт. - Разве вам непонятно?

- Не совсем, - критически изрек Мейзлик. - Как-то из всего этого я не могу установить, что "июля пятнадцатого дня, в четыре часа утра, на Житной улице автомобиль номер такой-то сбил с ног шестидесятилетнюю нищенку Божену Махачкову, бывшую в нетрезвом виде. Пострадавшая отправлена в городскую больницу и находится в тяжелом состоянии". Обо всех этих фактах в ваших стихах, насколько я мог заметить, нет ни слова. Да-с.

- Все это внешние факты, сырая действительность, - сказал поэт, теребя себя за нос. - А поэзия - это внутренняя реальность. Поэзия - это свободные сюрреалистические образы, рожденные в подсознании поэта, понимаете? Это те зрительные и слуховые ассоциации, которыми должен проникнуться читатель. И тогда он поймет, - укоризненно закончил Нерад.

- Скажите пожалуйста! -воскликнул Мейзлик - Ну, ладно, дайте мне этот ваш опус. Спасибо. Итак, что же тут говорится? Гм... "Дома в строю темнели сквозь ажур..." Почему в строю? Объясните-ка это.

- Житная улица, - безмятежно сказал поэт. - Два ряда домов. Понимаете?

- А почему это не обозначает Национальный проспект? - скептически осведомился Мейзлик.

- Потому, что Национальный проспект не такой прямой, - последовал уверенный ответ.

- Так, дальше: "Рассвет уже играл на мандолине..." Допустим. "Краснела дева..." Извиняюсь, откуда же здесь дева?

- Заря, - лаконически пояснил поэт.

- Ах, прошу прощения. "В дальний Сингапур вы уносились в гоночной машине"? - Так, видимо, был воспринят мной тот автомобиль, - объяснил поэт.

- Он был гоночный?

- Не знаю. Это лишь значит, что он бешено мчался. Словно спешил на край света.

- Ага, так. В Сингапур, например? Но почему именно в Сингапур, боже мой?

Поэт пожал плечами.

- Не знаю, может быть, потому, что там живут малайцы.

- А какое отношение имеют к этому малайцы? А?

Поэт замялся.

- Вероятно, машина была коричневого цвета, - задумчиво произнес он. - Что-то коричневое там непременно было. Иначе откуда взялся бы Сингапур?

- Так, - сказал Мейзлик. - Другие свидетели говорили, что авто было синее, темно-красное и черное. Кому же верить?

- Мне, - сказал поэт. - Мой цвет приятнее для глаза.

- "Повержен в пыль надломленный тюльпан", - читал далее Мейзлик. - "Надломленный тюльпан" - это, стало быть, пьяная побирушка?

- Не мог же я так о ней написать! - с досадой сказал поэт. - Это была женщина, вот и все. Понятно?

- Ага! А это что: "О шея лебедя, о грудь, о барабан!" - Свободные ассоциации?

- Покажите, - сказал, наклоняясь, поэт. - Гм... "О шея лебедя, о грудь, о барабан и эти палочки"... Что бы все это значило?

- Вот и я то же самое спрашиваю, - не без язвительности заметил полицейский чиновник.

- Постойте, - размышлял Нерад. - Что-нибудь подсказало мне эти образы... Скажите, вам не кажется, что двойка похожа на лебединую шею? Взгляните.

И он написал карандашом "2".

- Ага! - уже не без интереса воскликнул Мейзлик. - Ну, а это: "о грудь"?

- Да ведь это цифра три, она состоит из двух округлостей, не так ли?

- Остаются барабан и палочки! - взволнованно воскликнул полицейский чиновник.

- Барабан и палочки... - размышлял Нерад. - Барабан и палочки... Наверное, это пятерка, а? Смотрите, - он написал цифру 5. - Нижний кружок словно барабан, а над ним палочки.

- Так, - сказал Мейзлик, выписывая на листке цифру "235". - Вы уверены, что номер авто был двести тридцать пять?

- Номер? Я не заметил никакого номера, - решительно возразил Нерад. - Но что-то такое там было, иначе бы я так не написал. По-моему, это самое удачное место? Как вы думаете?

Через два дня Мейзлик зашел к Нераду. На этот раз поэт не спал. У него сидела какая-то девица, и он тщетно пытался найти стул, чтобы усадить полицейского чиновника.

- Я на минутку, - сказал Мейзлик. - Зашел только сказать вам, что это действительно было авто номер двести тридцать пять.

- Какое авто? - испугался поэт.

- "О шея лебедя, о грудь, о барабан и эти палочки!" - одним духом выпалил Мейзлик. - И насчет Сингапура правильно. Авто было коричневое.

- Ага! - вспомнил поэт. - Вот видите, что значит внутренняя реальность. Хотите, я прочту вам два-три моих стихотворения? Теперь-то вы их поймете.

- В другой раз! - поспешил ответить полицейский чиновник. - Когда у меня опять будет такой случай, ладно?

1928