Алена Ивановна
Приквел к «Преступлению и наказанию»

Была вовсе она не старухой, а всего-то пятидесяти с небольшим лет. Но годы её были не годами, а каторжными вехами, каждый из которых тяжёлым молотом отбивал по её спине, по её лицу, по её душе. И звали её Аленой Ивановной.
Всё началось с тихого ужаса бедности. С того самого дня, как её муж, титулярный советник, человек слабый и водочный, испустил дух на засаленном диване, оставив её наедине с сестрой, Лизаветой, – доброй, но совсем уж простой, «вечной девой», как её за глаза звали. И с той минутой, когда она осознала, что пенсия мужа – это жалкие гроши, на которые не то что двух женщин не прокормить, – одной-то с голоду помереть.
Первая закладчица пришла сама, дрожащей рукой просунув в окошко серебряную ложку – последнюю память о матери. «На рубль, сударыня, всего на рубль, до получки…» Алена Ивановна взглянула на испуганное, голодное лицо, на стоптанные башмаки, и что-то ёкнуло в её собственной, давно уже мёртвой груди. Она знала этот взгляд. Она видела его в зеркале.Она дала два. Под проценты, разумеется. Строго, по-бухгалтерски. Ибо мир держится на цифрах, а не на сентиментах. Цифры честны. Цифры не предадут. Душу можно продать, а вот правильный расчёт – это краеугольный камень бытия в этом петербургском аду, где воняет известкой, безнадёгой и гнилью.
Её «дело» росло не из жадности. Оно росло из страха. Страха перед тем завтра, когда не будет куска хлеба для Лизаветы. Страха перед болезнью, перед нищетой, перед унижением. Каждый заложенный рубль был ещё одним кирпичиком в стене, отгораживающей её маленький, вонючий мирок от хаоса и беспросветности внешнего мира.Она стала психологом, хотя и не знала такого слова. Она с первого взгляда читала в людях, как в раскрытых конторских книгах. Вот этот заложит последнее и пропьёт. Этому можно дать под больший процент – он отчаян и совесть свою уже заложил. А этому, с умными, горящими глазами, лучше не давать ничего – такие опасны, в них бродит не мысль, а зараза, они сами не знают, что натворят.Она видела их всех насквозь: и пьяниц, и воров, и несчастных матерей, закладывающих платье ребёнка. Видела их ненависть, их подобострастие, их отчаяние. И эта ненависть к ней, Алене Ивановне, была той самой платой, которую она вносила за своё выживание. Она стала громоотводом для всего людского горя. В неё, как в бездонную яму, бросали свои проклятия, а она принимала их вместе с закладами, аккуратно записывая в книгу: «Серебряный образок – 35 коп.», «Сапоги мужские – полтина».

О Лизавете она думала с мучительной, сжимающей сердце болью. Та была её крестом, её искуплением, её единственной слабостью. Лизавета была тем кусочком души, который она сумела вырвать у жизни и сохранить в неприкосновенности, в святой простоте. Она копила деньги не для себя. Она копила их «для Лизы». На чёрный день. Чтобы если что – купить домик в тихом переулке, где её сестру никто не будет травить, как юродивую.И по ночам, когда город затихал, она доставала свой сундук. Не чтобы любоваться на него, о нет! Она пересчитывала заклады, проверяла счета. Это был её монастырь, её строгий и нерушимый устав. Это был её способ не сойти с ума, не разучиться дышать в этом болоте.
Она знала, что её ненавидят. Знала, что за ней, «старухой-процентщицей», злой и жадной, придут. Не с топором, так с болезнью, с горем, с смертью. Она ждала этого каждый день, каждую минуту, прислушиваясь к шагам на лестнице. И потому каждый прожитый день был для неё маленькой победой. Победой расчёта над хаосом, упорства – над судьбой.Она была одной из самых одиноких женщин в Петербурге. И одной из самых сильных. Она не молилась Богу – она вела бухгалтерию. И в этой бухгалтерии была её единственная, страшная, изуродованная жизнь правда.

А потом в дверь постучали...