Союз нерушимый • История СССР

Вначале вы, Анатолий Сергеевич, отправили заявление в милицию, в котором жаловались, что Саша отбился от рук, ворует, и вы, как отчим, не можете перевоспитать подростка. И мать его, ныне ваша жена — Евдокия Ананьевна тоже не может. Вы, ссылаясь на статьи Уголовного кодекса, просили отправить Сашу в спецпрофтехучилище.

Комиссия по делам несовершеннолетних Киевского райисполкома не только отказала вам в просьбе, но и наказала Евдокию Ананьевну и вас. Вы пожаловались в «Известия» и затем подали в суд на решение комиссии. В народном суде Киевского района вы снова из истца превратились в ответчика. Опять пишете в «Известия», жалуетесь в президиум областного суда… Против вас выступила еще и газета «Черноморская коммуна»… «Статья — инспирированная, пасквилянтская»,— пишете вы. Авторы ее, говорите вы, признают, что, с точки зрения закона, я прав, мальчик действительно ворует, с точки зрения морали — нет. «Следовательно, наш закон аморален?» — спрашиваете вы, пытаясь поссорить закон с моралью. Вы — опытный юрист, преподаватель!

Пожимаете плечами и вы, Евдокия Ананьевна, руководитель планового отдела крупной фирмы.

— Сын говорит, что ворует назло мне… Ну что я ему такого сделала?.. Его надо изолировать…

Вы давно уже взрослые люди, другими руководите, других воспитываете. Я, право, не знаю, с чего и начать.

Начну с детской ревности. Ибо вы — давно взрослые — успели забыть ее, эту ревность. Начну с того, что значит для подростка новый отец в доме. Расскажу почти дословно то, что слышал и крепко усвоил от своего сверстника и коллеги.

«В сорок шестом, летом это было. Уже больше года прошло, как война кончилась, а на нашу маленькую деревенскую улицу почти никто из отцов так и не вернулся, кроме двух инвалидов. Как-то играли мы, пацаны, в лапту, нас человек двадцать было, смотрим — идет какой-то военный, загорелый, крепкий. Игра тут же прекратилась, он подошел почему-то ко мне, именно ко мне, поставил на пыльную землю чемодан. Спросил:

— Ты — Виктор?

Я удивился.

— Я.

— Ну, веди тогда меня к себе домой.

Он меня никогда раньше не видел, даже на фотокарточках. Бывает же так. В тот вечер дома гость открыл чемодан, от которого сильно пахло нафталином, вынул для матери какие-то платья, платок. А мне протянул фонарик. Ни у кого на улице такого фонаря не было…

В эту ночь я впервые спал один. Раньше рядом была мать. Я спал с ней и знал, что мне ничего не страшно, она окружала меня со всех сторон. В эту же ночь мне впервые было холодно и одиноко.

И я так и не мог до конца простить ЭТОГО новому отцу.

Он потом, больше двадцати лет, пока мы жили все вместе, относился ко мне так, будто искупал свою вину, хотя не был он виноват передо мной ни в чем. Больше двадцати лет! А я только недавно понял, какой он замечательный человек. Полгода назад понял. Когда он умер…».

Вот какова она, детская ревность.

Я собирался рассказать вам перво-наперво эту историю, когда ехал из одесской гостиницы к вам домой, на самую окраину города, к последнему каменному дому в Одессе. Дома никого не оказалось. Дверь была заперта. Хотел оставить записку: приехал-де корреспондент, ждите. Хотел, но не оставил. Поехал второй раз — вечером, снова никого. Третий раз отправился в воскресенье рано утром. И опять все думал об этой вот больной, как голый нерв, детской ревности, которая проявляется даже в отношении к старшим братьям, друзьям, школьным учителям. Что уж говорить о матери!.. И думал о том, каким же все-таки донором для ребенка должен быть новый отец! Донором!

…Дверь мне открыл сам Саша, взлохмаченный и помятый, видно, спал не раздеваясь. Я вошел к нему в комнату и увидел все. В комнате был один только тюфяк, немыслимо грязный и засаленный. Ни простыней на нем, ни наволочки — ни-че-го. Потолок в углу обвалился, из дырищи все сыплется. Запустение… И тяжкое ощущение одиночества и временности. Как будто в маленьком зале ожидания захолустной станции ребенок ждет первого же поезда в любом направлении.

А рядом, в соседней комнате, спали вы двое — мать и отчим. На белоснежных простынях, чистых наволочках…

Я-то, когда ехал к вам, готовил деликатные вопросы, но, увидев вас, сладких от сна, я, чтобы сдержаться, быстро и неожиданно для самого себя спросил вас, Евдокия Ананьевна, то, о чем не спрашивал еще ни одну мать:

— Вы Сашу, сына своего, любите?..

И вы растерялись. Не обиделись, не возмутились, а растерялись…

Знаете, почему я не оставил вам записку в закрытых дверях? Боялся, что вы к моему приходу часть мебели из своей комнаты в Сашину перенесете.

*  *  *

Впрочем, потом, подумав и рассудив, вы, Евдокия Ананьевна, ответили на мой вопрос: «Да, люблю…» А Анатолий Сергеевич как бы в оправдание вашей растерянности и нерешительности быстро (не успел я еще, войдя, сесть на стул) полез в шкаф и вынул оттуда новые дамские модельные туфли, изрезанные ножом.

— Вот, посмотрите, его, Сашина, работа. Вот и люби его после этого…

Потом вы, Анатолий Сергеевич, стали перечислять мне, когда, у кого и сколько украл Саша. День в день, копейка в копейку. Зря перечисляли, вы об этом писали чуть не в каждом своем заявлении в милицию, в суд, в редакцию и т. д., я читал все эти документы и хорошо все запомнил: украл у вас 10 рублей, потом 5, снова 10. Стащил из холодильника полбутылки коньяка, пачку сигарет взял. Потом, как пишете вы в своем заявлении в милицию, «совершил кражу со взломом, похитив из сумки золотое кольцо с алмазными камнями». «Похитив», «со взломом». Проще ведь — сломал дверцу шкафа и взял кольцо.

Но в конце концов не в этом дело. Да, действительно воровал. И я нисколько не оправдываю его ни в чем. И, согласно статьям закона, он наказуем. Но в том-то и гуманность, как, впрочем, и суровость нашего закона, что простые живые люди, а не роботы применяют его, обязательно учитывая при этом все обстоятельства преступления. А обстоятельства таковы, что, не защищая Сашу, приходится обвинять вас. Обоих.

С приходом в дом нового человека вы, Евдокия Ананьевна, не стали уделять сыну больше внимания, хотя сделать это было очень легко. Легко потому, что и раньше-то вы особенно не баловали его вниманием. Первый муж ваш пил, вы скандалили с ним; то он уходил из дома, то вы. Когда муж ваш надолго уезжал, вы, случалось, приходили домой поздно, и соседи иногда подбирали Сашу, спящего на крыльце. Развелись, наконец.

После недолгого одиночества пришел в дом Анатолий Сергеевич. Тут-то надо было показать, что новый мужчина в доме — это и для Саши подспорье в жизни, что вы выходите замуж еще и потому, что Саше от этого будет лучше. Вам надо было уделять внимание сыну в это время больше, чем себе и мужу, вместе взятым.

— Уделяли,— задумчиво говорите вы, Евдокия Ананьевна.

— Уделяли, уделяли, — торопливо вторит Анатолий Сергеевич, — в оперный театр один раз мальчика водили, интересовались, как учится…

Я вспоминаю, как на суде вы, Анатолий Сергеевич, вот так же говорили: «Я уделял внимание, заботился о нем…» Прокурор слушал-слушал, а потом вдруг спросил:

— Когда у Саши день рождения?

— Саша родился… в 1953 году.

— Когда у Саши день рождения? — повторил прокурор.

Вы полезли в карман, стали искать записную книжку… Потом под гул зала стали лихорадочно листать ее… Не нашли там ничего.

— А когда Саша совершал кражи? — снова спросил прокурор.

Вы изготовились было назвать все даты, рубли, но тут же сникли. Все поняв, вы тихо признали:

— Точно не могу сказать…

Что касается вас, Евдокия Ананьевна, то после прихода в дом нового мужа вы даже простые материнские обязанности старались с себя сложить, что уж говорить об особом внимании к сыну. Вот факты. Весной 1967 года вы, как пишет Анатолий Сергеевич, вступили с ним в «фактические брачные отношения». И сразу отправляете Сашу на полгода в школу-интернат. Он был там, потом уехал к тете, потом к деду. Потом вернулся в Одессу к вам. В мае следующего, 1968 года Анатолий Сергеевич переносит вещи к вам в дом, а уже через две-три недели вы, Евдокия Ананьевна, именно вы, раньше, чем муж, несете заявление начальнику райотдела милиции: мальчик-де законченный вор, «все способы моего воздействия на него» ни к чему не приводят.

Какие «все способы», позвольте спросить? Какие? Вы даже в самую трудную минуту для него бросили парня. Честно говоря, когда мне сказали о том, что Сашу исключали из школы, а вы, молодожены, отправились путешествовать на теплоходе, — я не поверил. Помните, Евдокия Ананьевна, я даже спросил вас:

— Может быть, вы, уезжая, не знали, что Сашу исключают из школы?

— Нет, — сказали вы, — знала. Мне в тот день позвонили из школы. Но было уже поздно. Билеты на теплоход были уже взяты. И мы с мужем на другое утро уехали в Ялту…

Вот такие грустные дела. Вы скажете, вот пишу я все «против» вас и ничего не говорю о том, что вы пытались сделать для сына. Не говорю и не буду говорить, потому что пишу о главном: о том, что определило судьбу мальчика. А рядом с этим главным такие ваши воспитательные мероприятия, как поход в оперный театр, выглядят словно декорация. Вы бы лучше вместо того чтобы его, тринадцатилетнего мальчишку, в оперу вести, ботинки бы ему починили. Он ведь неделями в рваных ходил, а вы то забывали, то некогда вам было. Некогда, то есть не до него, не до сына… Вот тут он туфли ваши модельные и порезал — не стерпел. К той самой естественной ревности, о которой я вам говорил вначале, добавилась жестокая обида, которая переросла в злость. Он и воровал-то со зла на вас, а не потому, что, как вы, оба родителя, пишете, «вконец испорчен». Он же почти все деньги потом вернул. Коньяк он не выпил, а выменял на один рубль, который задолжал, потому что ходил в цирк (вы-то ему денег не давали). Я думаю, каждый мальчишка в 14—15 лет знает цену золотому кольцу с алмазными камнями, которое Саша «похитил» у вас, совершив «кражу со взломом». Саша тоже знал, но… выменял это кольцо на зажигалку.

А вы, Евдокия Ананьевна и Анатолий Сергеевич, не обратили внимание на то, что Саша воровал в основном только у вас. Однажды, еще на старой квартире, соседка Первакова забыла в коридоре кошелек с деньгами. Вечером вернулась домой с работы, Саша ей кошелек протягивает:

— Это не вы утром потеряли?..

Сейчас вы в глубокой обиде на комиссию. А вы не подумали о том, что у нас есть дети-сироты, дети родителей-пьяниц, дети, живущие в плохих материальных условиях, и т. д. Вот им-то действительно надо помочь. А вас-то почему надо освобождать от родительских забот? У вас прекрасная двухкомнатная квартира, получаете 300 рублей в месяц, оба с высшим образованием, умом бог не обидел. Все карты в руки.

*  *  *

Комиссия вместо того, чтобы удовлетворить вашу просьбу отправить Сашу в колонию, оштрафовала вас, Евгения Ананьевна, и строго предупредила, что впредь могут лишить родительских прав. Сообщила обо всем и по месту работы мужа, в университет, где он работает юристом. Теперь вы жалуетесь в «Известия»: «Комиссия окончательно дискредитировала нас в глазах подростка».

О чем вы говорите, подумайте! Найдите мне такую комиссию, которая смогла бы дискредитировать перед ребенком Мать, любящую и любимую. Нет такой комиссии. В природе нет!

Вам кажется, что вас, Евдокия Ананьевна, все хотят лишить мужа, счастья. Все, вплоть до журналистов. Да что вы! Будьте трижды счастливы! Но только не за счет единственного сына, не за счет родной крови.

Как-то так получается, что вот я больше к вам обращаюсь, Евдокия Ананьевна! Это понятно. С вами, Анатолий Сергеевич, я бы мог поговорить о том, что, вступая в новую семью, нужно взвесить все, подумать прежде, а сможешь ли ты полюбить и сына…

…С Сашей мы гуляли чуть ли не все воскресенье. Может быть, банален портрет, но так оно на самом деле — мягкие карие девичьи глаза и длинные-длинные ресницы. Парень очень добрый, очень привязчивый. Он говорил мне, что не был еще ни разу в метро, что не видел еще ни одного «живого» хоккеиста, что… Я думал, сколько же у вас было возможностей завоевать Сашину любовь. Он мне рассказывал о том, как сам с ребятами соорудил спортивную площадку в соседнем дворе (а вы об этом даже и не знаете), о девушке, с которой дружит. За один день — да, я смею так сказать — я узнал больше, чем вы за два года.

Мы бродили с ним по знаменитой одесской Дерибасовской. И говорили обо всем. Только об одном не говорили. О его несчастье. Я знал, сколько он уже выплакал слез на всех комиссиях и в судах, видел, как вздрагивает его сердце, и чувствовал — заговорим об этом, и под ним асфальт расплавится от горя.

Он очень привязчивый.

— Можно, я приду в аэропорт, провожу вас, — сказал он. — Я обязательно приду.

Ни ему, ни мне не хотелось расставаться.

Я ждал его в аэропорту. Но он не пришел. Видно, опять что-то случилось…

г. Одесса

1969 г.

— Что они там увидели? — спросил кто-то в глубине навеса.

— Радугу, — ответил другой.

— Вот чудики…— сказал первый.

— Это не чудики. Это ученики Осташинского, — сказал кто-то третий…

Тема урока была «Зима». Художница нарисовала девочку. Стройная до неправдоподобия, снежно-белое платье ее растекается широким веером. Похоже, будто не платье стекает вниз до бесконечности, а она, это хрупкое существо, вырастает из светлого веера.

Руки ее подняты вверх, взметнулась дирижерская палочка. Там, наверху, куда упирается конец палочки, куда устремлен взгляд девочки, — там начинается музыка: оттуда льются круги, вначале маленький белый, потом светло-голубой, зеленый, серый, синий, черный. Музыкальные круги ширятся, растут, захватывают все пространство.

И там же, далеко наверху, начинается… снегопад.

Девочка дирижирует снегопадом. На обороте картины подпись автора — Наташа Борисюк. 11 лет.

…Попав в студию, где висит эта картина, и увидев рисунки детей, я в первую секунду засомневался: дети ли создали их, или по крайней мере только ли дети? Но сомнения длились всего секунду. Потому что вместе с совершенством линий и красок бросилось в глаза такое богатство фантазии, которое несвойственно трезвому опыту взрослого. Я увидел салют над Кремлем. Только высоко в небе рассыпались не гирлянды огней, а цветы киевских каштанов. Увидел, как в космосе цветут яркие маки. Как легкий Пегас несет на своих крыльях снежную королеву.

— Натюрморты вам не нужны. Рисуйте по памяти,— говорит руководитель студии Осташинский своим юным художникам.— Запоминайте все, что видите на улице, дома, в лесу. Запоминайте…

Осташинский проводит занятия так. В комнате, где сидят дети, выключается свет. В темноте светится только аквариум. Учитель ставит пластинку «голоса рыб». Не дыша, разглядывают ребятишки подводный мир.

Потом зажигается свет. Осташинский категорически запрещает делать малейшие наброски. Он включает проигрыватель, звучит «Океан — море синее» Римского-Корсакова. Дети закрывают глаза (обязательно закрывают). Когда смолкают последние аккорды, учитель тихо спрашивает:

— Еще раз?

Не открывая глаз, также тихо, чтобы не «разбудить» себя, просят:

— Да.

Потом Осташинский называет тему — подводный мир. Нарисуйте все, что видели за это время.

И дети рисуют. Вольные в своей фантазии, верные тому, что видели.

У Осташинского богатая коллекция пластинок: Бетховен, Шопен, Лист, Рахманинов, Моцарт, Кабалевский. Песни революции, гражданской и Отечественной войн, русские и украинские песни, записи народных сказок, Светлов читает своих «Живых героев», «Гренаду»… Дети слушают, рисуют тачанки, иванов-царевичей, космос.

Как рисуют? Была все та же тема — зима, с которой мы начали рассказ. Шестнадцатилетняя Валя Турыкина нарисовала девичье лицо, обрамленное вихрями снега. Прямой тонкий нос, брови вразлет, длиннющие, как крылья, ресницы и пронзительные глаза, в которых такая боль, что, если долго смотреть в них, они могут сжечь.

Журнал «Украина» напечатал эту картину, эти глаза во всю обложку. Студенты Львовского института прикладных искусств скупили несколько сотен номеров журнала, вырезали обложки и заклеили ими все стены одной из комнат общежития. Потом, оказавшись в Киеве, они отправились искать автора…

Как рисуют! Не будем поминать многие республиканские и всесоюзные конкурсы, победителями которых были ученики Н. О. Осташинского. В 120 (!) странах мира побывали на выставках рисунки детей этой студии. И везде завоевывали они почетные дипломы. Словом, побед не счесть. Сочтем другое…

*  *  *

15 мая студии исполнилось двадцать лет. Многие из ее учеников получили высшее художественное образование. Многие учатся сейчас в Суриковском институте, в Строгановке, в архитектурном, учатся в Москве, Киеве, Львове… Ученики Осташинского работают художниками в редакциях газет, журналов, в издательствах, на киностудиях.

Ну, хорошо, талант есть талант. Но как же все-таки с теми, кто не станет художниками? Таких ведь немало, наверное.

Да, немало. И это, конечно, очень важно: знать, чем стала студия для тех, остальных.

Однажды услышал я такой разговор.

— Пусть наш сын занимается в художественной студии,— говорила мужу жена.— Не могу понять, почему ты против?

— Я тебе повторяю, это несерьезно,— отвечал он.— Художником можно быть только или талантливым или никаким. Пусть он займется делом: станет физиком, математиком или, как я, инженером-конструктором.

Позиция отца не из редких, скажем прямо. Тем более, важно знать: чем была студия для тех, кто не стал художником?

Если взять любой (я не преувеличиваю — любой) рисунок ученика в студии, даже очень несовершенный, можно увидеть: учитель учит детей образно мыслить. Не самое ли это главное в педагогике Осташинского? Вспомним аквариум в темноте, через который иногда преломляется пучок света, чтобы у рыб была радуга, вспомним «Океан — море синее», детей с закрытыми глазами.

После одного из таких уроков шестилетний Миша Барабанов сказал дома:

— Мама, у тебя брови, как стая волков…

— Ну и что,— скажет, вероятно, тот отец. И его, быть может, поддержит какой-нибудь практичный читатель: так ли уж это необходимо — воображение, фантазия?

Необходимо. Ученики Осташинского хорошо знают: настоящее искусство перестает существовать там, где кончается воображение, творческая фантазия. Искусство музыки, живописи, поэзии. Искусство медицины, инженерной мысли. Воображение не дает мысли дремать, бережет ее от застоя.

— Вы, может быть, видели,— говорил мне Осташинский,— у нас в студии скульптуру Маяковского? Так вот ее лепил Аркадий Ершов. Между прочим, кандидат технических наук… Валерий Лабковский, тоже наш художник, занимается у академика Колмогорова. Будучи студентом-первокурсником, он уже преподавал в школе для одаренных математиков. Недавно встретил на Крещатике Олега Маншило, его скульптуры были известны на многих выставках. Сейчас — слесарь, говорят, очень толковый. Руку мне подал, и я сразу вспомнил его пальцы, крупные, сильные… Рая Воробчук защитила диссертацию по архитектуре… Другой наш архитектор, Виталий Пашков, показывал мне недавно свой проект пионерского лагеря — загляденье… Толя Лапутин — кандидат биологических наук. И знаете, что приятно? Он готовит к печати книгу по биологии со своими же рисунками. Биолог должен любить природу и любовью художника…

Долго рассказывал мне Осташинский о своих учениках — художниках, физиках, математиках, химиках. Время от времени он снимал очки, устало и близоруко щурился, давая, видимо, отдохнуть глазам. Потом часто моргал, снова надевал очки и снова говорил, говорил… И мне все яснее открывался смысл слов, сказанных однажды известным авиаконструктором А. Яковлевым: «Чайковский — наш соавтор».

Я подумал тогда: если ученица Осташинского станет техническим секретарем, машинисткой, администратором, и тогда я отличу ее от многих. Не смогу не отличить. Потому что Осташинский не только растит художников, но главным образом формирует Личность.

Я часто вспоминаю один краснодарский трамвай. Он шел вечером, близко к полуночи, позванивая и грохоча на стыках, по окраине города. Сирень свешивалась прямо в окна. В вагоне было очень тихо и скучно.

Вдруг в вагон вошли двое: она — в белом подвенечном платье, он — в черном вечернем костюме. Они как будто вынырнули из самого счастья. Перед одной из остановок молодые проплыли к передней площадке. Прежде чем открыть дверцу, водитель — смуглый, небритый парень — протянул руку и сорвал две ветки сирени. Потом он высунулся из своей водительской кабины, сказал что-то невесте, подмигнул жениху и протянул им цветы.

Все это случилось задолго до моего знакомства со студией, но сейчас я ясно увидел в том парне — водителе трамвая ученика Осташинского. Человека, обученного замечать прекрасное и в искусстве и в жизни.

В книге отзывов детской студии я нашел запись японской делегации: «Дети, которых так хорошо воспитывают в вашей стране, станут замечательными людьми».

Я подумал, слово «воспитывает» как нельзя лучше подходит к методам обучения Осташинского. Судите сами. Один ребенок любил рисовать только на бумаге большого формата — размашисто, аляповато, с помарками, кляксами. Осташинский стал вырезать для него маленькие, как наклейки спичечных коробков, листики и заставлял малыша выводить тончайшие узоры, да так, чтобы каждая черточка, каждая точечка была видна.

— Я не знаю, будет ли он художником,— сказал мне Осташинский,— но я хочу, чтобы, когда он вырастет, у него в квартире было чисто.

Инна М., занимаясь в студии, писала стихи. Их печатали в «Пионерской правде», читал по радио большой друг студийцев композитор Дмитрий Кабалевский. Она писала о том, как хочет подняться на вершину бесконечной горы, взять в руки солнце и принести его людям. Я намеренно пересказываю стихи прозой, потому что главное в них не рифма, не стихотворные находки, а то, что писались они, светлые и оптимистичные, в то время, когда она не могла двигаться: тяжело болела полиомиелитом. Ученики возили ее на занятия в студию больше года.

И тот, кто не бросил ее в беде, уже понял многое, если не главное в жизни. И разве это не важнее того, кем он потом будет — художником ли, бухгалтером.

Когда-то мальчишкой копал Осташинский окопы под Киевом, под Сталинградом. Потом — школа ФЗО, завод, где был комсоргом, художественный институт. Весной 1949 года открыл студию прямо в одном из дворов, под открытым небом. Потом дали помещение, но ставки руководителя все не было. Работал бесплатно. Еще двадцать лет назад Осташинский привел в студию ребят, обиженных войной, отбившихся от рук. И до сих пор берет он к себе немало «трудных» подростков, двоечников. Я рассказал о случае с Инной еще и потому, что среди друзей ее были очень разные в прошлом люди.

Много трудных людей берет к себе Осташинский. Зато потом гордится победами, которые для него дороже тех, что достаются на международных конкурсах. Я видел фотографию в студии: мать бывшего ученика Толи Куща сфотографировалась вместе с сыном. На обороте надпись (заметьте, она пишет всем студийцам, а не только Осташинскому): «Дорогие мои, спасибо за Толю. Теперь верю, будет он человеком».

Виталия Пашкова, безнадежного двоечника, исключали из школы за хулиганство. Однажды его чуть не судили. Потом он попал в студию. Сейчас Осташинский хранит письмо архитектора Пашкова, того самого, который сделал проект пионерского лагеря, в нем есть такие слова:

«Спасибо Вам за все. Вы были для меня не только учителем, но и отцом».

*  *  *

Первое мое знакомство со студией, с ее учениками произошло в декабре прошлого года. Тогда же одиннадцатилетняя Наташа Борисюк подарила мне свою «Зиму» — девочку, дирижирующую снегопадом.

Поздно вечером, когда мы с Осташинским уже уходили из студии, он взял «Зиму», этот небольшой лист бумаги, обернул его пергаментом, газетами — одной, другой, третьей, потом закрыл рисунок картоном, снова газетами, осторожно, но крепко перевязал, и мы вышли на улицу. Дул сильный ветер с густым мокрым снегом и дождем. Осташинский, не доверяя мне, сам нес спеленутый им рисунок. Он подставлял изменчивым мокрым порывам то левый бок, то правый, то сутулился и закрывал собой рисунок сверху. Мы пересекли парк Шевченко, вышли на Владимирскую, остался позади университет с красными колоннами, Академия наук, оперный театр… Снег слепил глаза. Осташинский то и дело останавливался и протирал мокрые очки, не выпуская из рук рисунка.

г. Киев

1969 г.

Главный герой фильма — сказочник, живущий в бедном и сером мире. Он сочиняет сказку, в которой сам в образе храброго солдата находит огниво и ему помогает добрый волшебник.

Солдат полюбил избалованную, капризную принцессу, загадывающую, как и полагается принцессе, загадки многочисленным женихам. Ее отец, король, очень хочет видеть мужем солдата, так как думает, что у того очень много золота.

В сказке все кончается очень хорошо, а вот в жизни у сказочника все складывается плохо.

Я очень молод и зелен, хотелось бы услышать Ваше мнение. Сильно ли хуже в смысле Фондов общественного потребления стало в наши дни или об этом у нас просто не говорят в такой манере, а осталось все как было? Наверняка хуже...

Сегодня у нас очерк "Я – государству, государство – мне" вышедший 31 июля 1968 года.

Живет человек на земле, работает. Человеку нужно содержать себя, семью. Человек живет еще и в государстве. И государство участвует в его жизни. Как?

В каждом государстве — по-своему.

Мы возьмем наше, социалистическое, а значит, и человека возьмем главного — рабочего, самого, как говорят, рядового.

…Когда война началась и принесли в дом повестку, Гаврила Гаврилович Ноздрин обедал. Ложку до рта не донес, подхватился — и в военкомат. И с первого дня и до последнего, от Москвы и до Берлина все прошел, все видел. И ранен был, и смерть по пятам за ним ходила… Тут не сочтешь, не измеришь ни в рублях, ни в чем ином.

Мы считаем другое — соизмеримое. Считаем потому, что нам планировать рост благосостояния, планировать жизнь.

Итак, Гаврила Гаврилович Ноздрин. Рабочий Брянского машиностроительного завода. Расточник. Беспартийный.

…Мать Гаврилы Гавриловича никаких декретных отпусков и пособий по соцстраху не получала: родился он за два года до революции. Отец, Гаврила Гордеевич, был в окопах: шла первая мировая война. Мать выхаживала новорожденного трудно, в бедности. Когда вернулся отец, уже утвердилась Советская власть. Снова пошел на свой завод, на котором еще до войны, с тринадцати лет, начал работать, на котором бастовал, на котором секли его нагайками.

В двадцать шестом умер старший брат Гаврилы Гавриловича. А вскоре слег и отец. Пролежал в больнице недолго. Соседи по койке рассказывали потом, как ровно в пять Гаврила Гордеевич внимательно слушал долгий заводской гудок, возвестивший о конце смены. Дослушал его до конца, а потом отвернулся к стене и умер.

В оставленной записке были такие слова для жены: «Сына, сына береги…». Очень хотел Гаврила Гордеевич, чтобы сохранился на земле след нарождавшейся рабочей династии.

— Осталось нас тогда двое, — вспоминает Гаврила Гаврилович, — больная мать и я, четырнадцатилетний. Исправил я в документах год рождения 1915 на 1913 и пошел на завод.

Дальше так: в 35-м женился. В 38-м у нас с Фаиной Борисовной родился Слава. В 1940 появилась Лариса. Потом война. Я на фронте, жена с детьми. Они все трое слегли — тиф. Потом вернулся я. В 1947 году родилась Тамара. После войны жили в бараке, на одиннадцати квадратных метрах шестеро.

Гаврила Гаврилович вспоминает, рассказывает обо всем, что было. А я слушаю. Слушаю и сравниваю то, что было, с тем, что есть.

Трое Ноздриных живут сейчас в двухкомнатной квартире. Телевизор, холодильник, радиоприемник, ковры. Все устроено и обставлено. Все как положено. Квартиру эту Гавриле Гавриловичу завод дал. За городом — дача. Клубники одной в прошлом году двадцать ведер собрали.

Живут они, значит, трое, в этой квартире. Гаврила Гаврилович, Фаина Борисовна и Тамара, младшая. Зарабатывает Ноздрин в среднем 165 руб. в месяц. Да Тамара, студентка машиностроительного института, стипендию 35 рублей приносит.

— Ничего, в достатке живем, — это говорит Раина Борисовна, хозяйка семьи.

В соседней комнате за стеной шуршат листы ватмана: готовит чертежи Тамара, будущий инженер. Лариса, старшая дочь, — уже инженер. Когда вышла замуж, получила квартиру. Молодые живут отдельно.

Слава работает расточником на том же заводе, где дед его работал и отец продолжает трудиться. И так же, как отец, имеет он высший, шестой разряд. Женился. И так же, как отец, получил от завода отдельную квартиру.

У Ларисы и у Славы уже свои сыновья по шести лет.

— Вот и все наше родословие, — говорит Гаврила Гаврилович. — Заводу скоро уже сто лет. Отца завод в гроб вгонял, а меня и сына в люди вывел, всем обеспечил. Дочерей инженерами помог вырастить…

Общественные фонды потребления — часть национального дохода, распределяемая между членами социалистического общества бесплатно или на льготных условиях, т. е. в значительной мере независимо от количества и качества труда… Общественные фонды потребления используются на удовлетворение материальных и культурных потребностей трудящихся и предоставляются сверх вознаграждения за труд»

(Политэкономический словарь. Год издания 1964).

Это определение в семье Ноздриных вряд ли кто процитирует с абсолютной точностью, но что такое общественные фонды потребления — они знают хорошо.

Знать знают, но когда стали подсчитывать все государственные льготы, которые прямо или косвенно пришлись этой семье, столкнулись с трудностью невероятной. С Тамарой мы высчитали стоимость ее учебы и в школе и в институте, а потом она сказала:

— Делали ли мне рентген? А это тоже считается? Мелочь ведь…

Многое мы понимаем и объяснить все умеем. Но вот привыкли ко всему, все эти блага вросли в нас, в нашу плоть и кровь, и не замечаем мы их. Это не в упрек. Это в общем-то привычно и нормально: здоровый человек не чувствует своего здоровья.

…ГАВРИЛА ГАВРИЛОВИЧ за свою жизнь болел не так уж много. Но подсчитали, и выяснилось, что государство выплатило ему за больничные листы и отпуска около 4.000 рублей. В начале пятидесятых годов Гаврила Гаврилович заболел язвой желудка. Опять государство дает ему все, в чем он нуждается. Его два года подряд отправляют в дом отдыха, ему предоставляют бесплатное лечебное питание, заводской комитет профсоюза дважды оказывает единовременную помощь. Ноздрину бесплатно сделали операцию. На медицинскую помощь ему государство затратило 300 рублей.

А квартира? Почти 4.000 рублей стоит двухкомнатная квартира, которую бесплатно дал ему завод!

Жена Гаврилы Гавриловича — ФАИНА БОРИСОВНА. Домохозяйка. Ее лечение и роды обошлись государству в 1.014 рублей. Когда болела она вместе с детьми — долго и трудно,— будь в нашей стране лечение платным, не оплатить бы ей и малой доли.

ЛАРИСА. Сразу после войны — детский сад. Трехлетнее пребывание девочки там стоило государству 1.161 рубль. Трижды бесплатно отдыхала в заводском пионерском лагере — 114 рублей.

Из 28 лет жизни 20 лет Лариса училась. Окончила школу — 1.017 рублей. Потом училище — еще 583 рубля. Работала гребнечесальщицей, поступила в вечерний текстильный техникум. Потом снова стала учиться — решила стать инженером-машиностроителем. Только на защиту дипломов Лариса получила более пяти месяцев оплаченных отпусков. А если взять еще отпуска декретный и очередные, то из восьми лет работы это составляет больше года.

Лечение Ларисы стоило государству 239 рублей. Квартира, которую она получила бесплатно, — 3.271 рубль. Короче говоря, всего государство израсходовало на Ларису 15.151 рубль.

СЛАВА работает на том же заводе, что и отец, расточником. Вместе с Ларисой воспитывался в детском саду и вместе с ней трижды был в пионерском лагере.

Лечение Славы обошлось государству в 2.414 (!) рублей. Это значит, только для того, чтобы поправить свое здоровье, он должен был бы не покладая рук работать около двух лет.

Ну и квартира, которую ему бесплатно дал завод, стоит 2.980 рублей.

ТАМАРА, младшая из детей. Ей 20 лет. Государство от нее еще ничего не получило. Зато учеба в школе (она окончила 11 классов) обошлась в 1.171 рубль. В институте — около 7.000 рублей. Три последних года получает стипендию, всего 1.260 рублей. Ну, и лечение ее за все время стоило 222 рубля.

ВНУКАМ Гаврилы Гавриловича Ноздрина (Сергею — сыну Ларисы и Саше — сыну Славы) по шести лет. Они еще не знают, что такое государство. А оно содержало их по два с половиной года в детских садах и потратило на это 1.935 рублей. Медицинская помощь, наблюдения врачей обошлись в 380 рублей.

Это о них, будущих детях, заботилась страна, когда предоставляла матерям — Ларисе и жене Славы четырехмесячные оплаченные декретные отпуска, бесплатно содержала матерей в больницах. В итоге государство затратило на малышей 3.094 рубля.

Теперь еще о доходах Ноздриных, о которых они и не подозревают. За квартиру Ноздрины-старшие платят немногим больше 11 рублей в месяц. Между тем эксплуатационные расходы и амортизация квартиры обходятся почти в 40 рублей. Это значит, львиную долю расходов берет на себя государство.

Как-то мне пришлось услышать такое мнение: вместо общественных фондов потребления не лучше ли повысить зарплату? Пусть на эти деньги человек приобретает себе те блага, которые сам выберет.

Квалифицированный маляр получает больше, чем разнорабочий на стройке. Но дети их, так же как и они сами, конечно, пользуются одинаковыми правами на отдых, учение и т. д. Такими же правами пользуются и дети, у которых родители вообще не могут работать, скажем, по состоянию здоровья. Таким образом, фонды общественного потребления не только повышают жизненный уровень, но и, так сказать, выравнивают условия жизни работающих и неработающих, высокооплачиваемых и низкооплачиваемых работников. Государство берет на себя заботу о престарелых, инвалидах, больных, то есть в общем национальном доходе каждый (каждый!) имеет свою долю. Это принцип наш, социалистический. И в нем не только материальная сторона, но и моральная, воспитательная. Другой фактор нематериального характера — отсутствие страха перед завтрашним днем.

Я намеренно не суммирую стоимость всех льгот, которые получают Ноздрины. Дело не в этой цифре. Практически ведь не каждая семья использует все те льготы, которые при нужде может ей предоставить государство. Лучше заглянуть на завод, где работают Ноздрины, и посмотреть, что такое общественные фонды потребления в масштабах завода. Возьмем только 1967 год.

Брянский машиностроительный завод выпускает рефрижераторные вагоны с новейшим холодильным оборудованием, тепловозы, дизели для теплоходов. Это огромный и интересный завод. Очень молоды все его руководители, и почти все они — воспитанники этого предприятия.

Посчитаем. На учебу рабочих завод затратил в прошлом году триста тысяч рублей. Тут и оплата практики и всех дополнительных отпусков для обучающихся, и выплата стипендий за счет завода студентам…

Здравоохранение. Санитарная часть БМЗ — поликлиника с новейшим, современным оборудованием, больница, 6 здравпунктов при цехах — обошлась государству в миллион рублей. На заводе 68 врачей, 128 медсестер, 61 санитарка.

Ежегодно на предприятии проводится диспансеризация — тщательное медицинское обследование рабочих. Бесплатное, конечно. В порядке такого профилактического наблюдения в прошлом году был сделан рентген почти 20.000 рабочих. Помните слова Тамары: «Мелочь ведь»? Так вот: этот рентген обошелся государству в 27.211 рублей.

6.000 машиностроителей пользуются на заводе лечебным питанием. На питание, а также на путевки 2.500 рабочим и служащим в дома отдыха и санатории профсоюз выделил в 1967 году почти 250.000 рублей.

За один год заводские пенсионеры получили от государства 248.000 рублей пенсии. Кроме этого, профком завода оказал денежную помощь (безвозвратно) больным — 15.000 рублей.

Львиную долю платит завод за содержание детей рабочих в своих детских садах и яслях, за путевки в свои пионерские лагеря.

Теперь о делах квартирных. В 1967 году около 400 семей отпраздновало новоселье. На строительство новых домов затрачено около полутора миллионов рублей.

Завод имеет свой Дворец культуры (к услугам рабочих во дворце — концертные рояли, пианино, баяны, аккордеоны, по два комплекта инструментов для духовых, эстрадных и народных оркестров), кинотеатр-клуб, библиотеку, музей, планетарий, два парка. Дом физкультуры со спортивными залами. В прошлом году открылся новый заводской стадион с трибунами на 24.000 зрителей. Строительство его обошлось заводу в 260.000 рублей. От одного только перечня этих богатств голова кругом идет.

Ну, что еще? Вот разные справки месткома: израсходовано из фонда предприятия на культурно-бытовые нужды в 1967 году 32.636 рублей. Стоимость декретных отпусков составила 151.594 рубля. Расходы на охрану труда и технику безопасности — 551.000 рублей. Премии, не входящие в фонд зарплаты, — почти полтора миллиона рублей.

1.000 машиностроителей имеют свои огороды. У 480 рабочих есть фруктовые сады.

Таков он, заводище-миллионер, который когда-то «вгонял в гроб» отца Гаврилы Гавриловича, а его самого и детей его «в люди вывел, всем обеспечил».

…О рабочей семье Ноздриных можно было бы многое написать. Об удивительной манере держаться, каком-то глубоком внутреннем изяществе Тамары, о простоте и щедрости хозяйки, о бойких и шумных внуках. Обо всем, чем живет эта семья, что ее волнует. Понятно, что не одни экономические отношения связывают рабочего с государством. Но это — другое.

То ли ковры кругом, то ли обстановка добротная, но ощущение достатка и того, что в квартире празднично убрано и все ждут гостей (вот-вот будут), появлялось все время, когда приходилось бывать в этой семье. И это ощущение всплывало снова ярко и отчетливо, когда мы прощались. Гаврила Гаврилович стоял посреди комнаты, прижав к себе двух внуков — продолжателей своей династии. И так и провожал меня до дверей.

…Вот, скажут, наверное, некоторые, нашел и расписывает семью, где рабочий вырастил двух дочерей-инженеров, где на семью пришлось три квартиры!

Да, с жильем дело обстоит пока не так, как хотелось бы. На том же заводе я видел длинный список желающих получить квартиру. Но верно и то — об этом рассказывал мне секретарь парторганизации П. Засов, — что список этот — на улучшение (улучшение!) жилищных условий.

Да, у нас пока еще не все есть. Поэтому мы и собираемся вместе, взвешиваем, обдумываем планы и на ближайшее и на далекое будущее. Нам еще многое надо сделать.

Но типичность не только в том, что мы уже имеем, но и в том, к чему стремимся, к чему уверенно идем. И если вдруг оказался рабочий таким, каким предстал перед нами, — это хорошо. Я пишу «оказался», потому что специально его, «трехквартирного», не искал. Здесь сыграли роль чистая случайность, счастливое совпадение: родился Гаврила Гаврилович Ноздрин 1 мая, и живет он на улице Ульянова.

г. Брянск

1968 г.

Россию любят называть крестьянской страной, во многом романтизируя этот термин и идеализируя крестьянскую Русь. Но до индустриализации 1930-х наша страна действительно была крестьянской: на начало XX века крестьянство составляло 86% всех жителей страны.

Но вот как только начинался вопрос о власти, про крестьянскую Русь тут же забывали. Тут же включались социал-фашистские установки о "бескультурных мужиках, которым без барина не прожить". Представить себе крестьянина главой государства не могли и самые заядлые оптимисты и фантазёры. Но история подчас смелее фантазёров.

"Мы, большевики, народ скромный, не захватнический. Но всё-таки думаем своими идеями завоевать мир и даже... раздвинуть Вселенную", — говорил глава Советской России, "красный президент" Михаил Иванович Калинин.

Именно он, крестьянский сын, человек из глубины народных масс, родившийся в небольшой деревушке в Тверской области, благодаря революции станет первым в истории страны крестьянином во главе России.

С 1919 по 1946 гг. дольше всех советских политиков находился он на Олимпе власти: сначала Председателем ВЦИК, а затем Председателем Президиума Верховного Совета.

Михаил Иванович — человек уникальный. Закончив всего 4 класса земской школы, он учился всю жизнь и советовал молодёжи всегда "дружить с книгой и не верить, что учиться поздно". Поступив с малолетства в услужение помещичьей семье Мордухай-Болтовских, он получил разрешение пользоваться хозяйской библиотекой, которая и стала его главной школой. Как вспоминали его соратники, Калинин и много лет спустя мог ошарашить товарищей по партии своими необыкновенно глубокими знаниями прежде всего в области истории России.

Поэтому неслучайно, обращаясь к студентам, он говорил:

"...я должен пожелать вам быть грамотными людьми не только в области теории, но и в области русского языка. У нас считают так, что можно окончить вуз, но не обязательно быть грамотным человеком, не обязательно уметь правильно расставить запятые, будто бы запятые – это буржуазный предрассудок. Это, товарищи, совершенно неправильно... Поэтому, само собой разумеется, русский язык каждый вузовец должен знать в совершенстве, и чтобы запятая была на месте".

Калинин прошёл путь крестьянина XX века от сохи до станка. Рано стал революционером, его 14 раз арестовывали, его трижды ссылали в Ревель, Олонецкую губернию и Восточную Сибирь, откуда он сбежал в 1916 г.

В августе 1917 года был избран гласным Петроградской городской думы. Калинин активно участвовал в подготовке и проведении Октябрьской революции.

Став по рекомендации Ленина в 1919 г. Председателем ВЦИК, важнейшей составляющей своей работы он видел оказание помощи многочисленным просителям, писавшим или приходившим к нему со всех концов Советского Союза. За время своей работы во ВЦИК, а потом и в Президиуме Верховного Совета, сначала «всероссийский», а потом и «всесоюзный староста» Калинин сумел принять восемь миллионов посетителей!
И ведь большинству из них он реально сумел помочь.

Уникальную биографию Михаила Ивановича не вместить в один пост, так что тем, кто хотел бы больше узнать о "Всесоюзном старосте", советую прочитать прекрасную статью уважаемого историка Евгения Юрьевича Спицына, вышедшую вчера в "Литературной газете".

Историк Ярослав Листов

Анатолий кочевал по тюрьмам с юношеских лет и, отсидев девять лет, решил сделать признание следователю Хлебникову в том, что десять лет назад он в компании с другими подростками совершил убийство во время драки.

Но за эти годы судьбы людей разошлись, и все члены уличной компании стали нормальными членами общества. Закон требует наказания, но не сломает ли оно возможное будущее этих людей и членов их семей?

Когда Анатолий вышел из тюрьмы, то встретился с Хлебниковым, испытывая естественную тягу к человеку, который по-человечески проявил участие в его судьбе, а главное — поверил. Вчерашнему зэку, у которого не было опыта своей взрослой вольной жизни, пришлось адаптироваться к жизни на свободе.

Но не все оказалось под силу Анатолию, и следователь вновь и вновь выручал своего подопечного из беды, чтобы тот не вернулся в зону...